Не клянись – пей

Я поднялась. В теле ощущалась вялость прожитого дня, но теперь он казался чужим – будто случился не со мной. Зеркало я обошла стороной. Не хотела видеть в нём ничего лишнего. Рука сама распахнула балконную дверь. В лицо ударил утренний ветер – резкий, с запахом свежей травы и насыщенным ароматом кустовых роз. На листьях блестела роса. Ни звука. Ни птиц. Всё будто затаилось.

Камердинер стоял у кустов, чуть склонясь вперёд. Осторожный, собранный, как всегда. Пальцы в перчатках скользили по лепесткам, будто он читал по ним нечто ускользающее – чужую, забытую историю. Он не срывал и не подрезал. Только касался. Легко. Почти виновато.

Он знал, что я здесь. Но не обернулся. Его молчание не было покорным – скорее, соучастным. Мы оба что-то знали. И оба молчали. Мысли саднили изнутри, как шипы – острые, прячущиеся под кожей, как под лепестками.

Я стояла долго – босая, в тонкой рубашке, с ветром в волосах. Не из легкомыслия – из упрямства. Пока не сказала, спокойно, почти в пустоту:

– Прикажи оседлать Мальту.

Не громко. Но достаточно, чтобы он услышал. Он кивнул, не оборачиваясь. И ушёл – так, как уходят те, чьё присутствие никогда не бывает навязчивым.

Я вернулась в комнату. Казалось, стены стали теснее. Всё внутри требовало движения – любого, лишь бы не оставаться здесь: в неподвижности, в запахе духов, которых не должно было быть.

Я села за туалетный столик. Обычно меня причёсывали. Ловкие, бережные руки служанки умели распутывать волнистые пряди без боли. Но сегодня я не позвала никого – из спешки, из странного желания остаться незамеченной. Когда я закончила, собрала волосы в мягкие волны и перевязала их тёмной лентой. Только тогда подняла глаза. В отражении – взгляд зелёных глаз. Такой же, как у отца.

Он однажды заметил это мимоходом, будто сам с удивлением:

– В меня.

Не как комплимент – скорее как приговор. Как будто этого было достаточно, чтобы предрешить всё остальное. Это почти всё, что он оставил после себя. Теперь глаза в зеркале смотрели сдержанно. Спокойно, но не мягко. В них было больше, чем я готова вспомнить. Я узнала себя. Без радости, но узнала. И вышла из комнаты – быстро, не глядя по сторонам.

Коридор был пуст. Дом будто знал: мне не нужны свидетели. Никто не видел, как я шла – шаг за шагом, слишком уверенно для сомнений, слишком тихо, чтобы казаться бегством. А ведь именно бегством это и было. Не от кого-то – от мыслей. От себя, оставшейся там, перед зеркалом.

Я ступила с крыльца в тусклое, влажное утро. Воздух был плотным, как мягкое прикосновение – тёплая влага обнимала кожу, пахло сырой землёй, мокрой травой, древесной корой. Туман стелился низко, цеплялся за подол платья, но не пугал – напротив, в этой серости было что-то утешающее, моё. Я никогда не любила солнечные утра: в них всегда слишком много требований, слишком много глаз. А здесь – тишина, сдержанность, будто сам мир ещё не решился проснуться. Не нужно было быть кем-то. Можно было просто идти.

Я шагала медленно, позволяя плащу шуршать по кустам. Впервые за долгое время я не думала – только впитывала этот безымянный час, когда всё ещё не началось и ничто не проснулось во мне.

Туман разошёлся, и передо мной возникла конюшня – словно занавес поднялся, и начался акт, в котором мне отведена незавидная роль. Плотная пелена приглушала очертания, и крыша казалась ниже, чем обычно – будто само здание съёжилось под грузом чужого взгляда. Всё в нём выглядело неуютным, тревожно-знакомым, как в тех книгах, что я тайком читала в детстве – с домами, в которые не стоит открывать дверь. Но я открыла.

Лошади дремали. Несколько подняли головы, вяло, без интереса. Только одна насторожилась – Мальта. В дальнем стойле, как всегда. Чёрно-белая, как шахматная фигура, с широкой грудью и крепкими ногами. Её грива была чуть растрёпанной, на морде – пятно, будто кто-то в чёрной перчатке дотронулся до неё и оставил след.

Я подошла. Она узнала меня раньше, чем я открыла стойло.

– Здравствуй, девочка, – сказала я тихо.

Мальта склонила голову. Из ноздрей – тёплый пар. Касание к запястью – лёгкое, почти застенчивое. Я провела рукой по её шее. Шерсть прохладная и влажная, как после небольшого дождя. Она не отстранилась. Никогда не отстранялась. В этом было что-то пугающе постоянное.

Ноэль ждал у седла. Как всегда – молча, точно, сдержанно. Подал ремень, не глядя в глаза. Я затянула подпругу, проверила стремена. Чувствовала на себе его взгляд – не прямой, скорее, внимательный, тихий, почти невесомый. Обычно он не предлагал сопровождать меня – знал, что я предпочитаю одиночные поездки. Но сегодня колебался, задержался. Эта нерешительность не шла ему.

– Вы снова к старой церкви, мисс? – спросил негромко.

– Да, – так же тихо ответила я.

Он кивнул, но не отошёл.

– Если позволите… я мог бы сопроводить вас.

– Хорошо, – сказала я.

И удивилась тому, что согласилась. Это было на меня не похоже. Но сегодня что-то изменилось. Не страх. Скорее – глухое предчувствие.

Мальта стояла спокойно, будто ждала с самого рассвета.

Седло – тончайшая кожа, мягкая и дорогая, как перчатка, сшитая вручную. Оно знало меня. Запоминало посадку, вес, каждое привычное движение. Помнило дни, когда я была твёрдой, когда всё подчинялось одному жесту. И даже если я срывалась – это выглядело так, будто было частью замысла. В нём была не просто опора – в нём была грация. Даже в случае падения.

Я взяла поводья и села. Тело сразу вспомнило: как держаться, как двигаться, как быть выше любой неуверенности. В нём я снова становилась собранной, точной, почти прежней. Даже дыхание становилось выверенным – как шаг в нужном ритме.

Ноэль молча подождал, пока я устроюсь, и затем легко вскочил в седло своей лошади – угольно-серой, приземистой, с упрямым взглядом и крепкой шеей. Старая валлийская кобыла – не изящная, но выносливая. Таких выбирают те, кто не выставляет себя напоказ, но знает, как добраться до цели. Он не сдерживал животное, ехал чуть позади, не торопя меня, но и не отставая.

Дорога к церкви шла в сторону низины, через еле различимую в утреннем тумане проселочную тропу. Плетень, обвитый дикой ежевикой, медленно тянулся вдоль обочины, впитывая влагу. Колёса недавней телеги оставили борозды, наполненные тёмной водой. Земля хлюпала под копытами. Слева тянулись сырые заросли осоки, а изредка – бурые кусты вереска, подсвеченные редкими, блеклыми лучами.

Мы с Ноэлем ехали молча. Но у поворота к старой иве появился кто-то. Мужчина, простоволосый, с мешком через плечо. Он замер при виде нас, затем торопливо снял шляпу. Я разглядела в его лице черты старого слуги нашего рода, которого давно уже не видели.

Он остановился, узнав меня, и спокойно, без излишней фамильярности сказал:

– Мисс Хейвуд? Вы в церковь?

Я слегка натянула поводья, взгляд скользнул по его лицу.

– Нет, – ответила. – Мы просто едем мимо.

Он помедлил, глядя то на меня, то на туман, в котором угадывался силуэт церкви.

– Просто… странности там начались. Люди теперь стороной обходят. Не слышали?

– Какие ещё странности?

Он понизил голос:

– По ночам в окнах свечи горят. Я сам видел, дважды. А внутри – никого. Да и в деревне слышали: будто рояль играет. Словно кто-то учится, снова и снова – одну и ту же партию. А в церкви рояля сроду не было.

Я смотрела на него спокойно, выжидающе. Он смущённо опустил взгляд.

– Может, мыши, может, ветер. Но людям не по себе. Говорят, туда и мыши-то не ходят.

– Прелестно, – произнесла я, иронично.

Я тронула Мальту коленом, не прощаясь. Лошадь послушно пошла вперёд. Ноэль остался на мгновение позади, как будто смотрел на крестьянина дольше, чем требовалось, а затем догнал.

Церковь показалась за зарослями – старая, каменная, с тёмной крышей, словно припавшая к земле. Окна были чёрными, слепыми. Она казалась брошенной, и всё же – не совсем пустой. Воздух вокруг был тише обычного, даже птицы здесь умолкли.

Я не собиралась туда входить. Эти деревенские байки обычно не стоят даже ломанного пени. И всё же, я свернула.

– Хотите, я подожду снаружи? – тихо спросил Ноэль.

– Нет, – ответила я. – Пойдём вместе.

Глава V – Осквернение

Туман пятился, будто живое существо – не исчезая, а отползая, оставляя за собой мутный, молочный рассвет.

Церковь, что я прежде видела лишь издали, теперь проступала во всей своей угрюмой, неподвижной простоте: серая, тяжёлая, будто вросшая в холм. Каменные стены покрывали пятна сырости. Одна из арок покосилась – словно здание устало держать форму. Крест на фронтоне потемнел, будто впитал в себя все грёзы, страхи и клятвы, некогда прозвучавшие здесь.

Окна-витражи – вытянутые, заострённые, как копья – когда-то, вероятно, были ослепительно прекрасны. Теперь стекло поблёкло, выцвело, утратило память. Один витраж был разбит – зияла тёмная прореха – шрам на безупречном теле.

Мы оба спешились у ограды. Ноэль ловко перекинул поводья через ржавый кованый столбик и засмотрелся на церковь. Не с тревогой – с тем вниманием, которое бросают случайному лицу, вдруг показавшемуся знакомым.

– Почему она закрыта? – спросила я.

Он задержался с ответом. Взгляд его скользнул по массивной двери, будто в памяти мелькнуло что-то недосказанное.

– Слухов ходило немало. Но в них не найти правды.

– Опять что-то утаиваете? – я склонила голову, вглядываясь в его лицо.

Он чуть качнул головой – почти незаметно:

– Не смею.

Дверь оказалась приоткрыта. Ровно на ширину ладони. Как будто кто-то только что вошёл. Внутри было темнее, чем казалось снаружи. Свод нависал низко, балки подгнили, скамьи скрывались в тени. Амвон стоял на своём месте, как немой свидетель – из чёрного дерева, с поблёкшей резьбой. Я сделала шаг, и каблуки глухо отозвались по камню. Пространство будто прислушивалось.

Ноэль не двинулся с места, задержавшись у порога. Его взгляд скользил по стенам, будто искал нечто незримое.

– Здесь… что-то не так, – прошептал он. – Будто место нехорошее.

В его голосе проскользнула почти незаметная тревога – и я улыбнулась, услышав то, что он старательно прятал.

– Это церковь, Ноэль. Не бал-маскарад. Мрачно, пусто, пахнет смертью – всё как положено.

Он не ответил. Только посмотрел на разбитый витраж. И я почувствовала, как в нём натянулась какая-то внутренняя струна – та, что обычно скрыта за его ухмылками, лёгкостью, привычкой отводить взгляд. Словно он видел в этом крошечном изъяне нечто большее, чем просто трещину в старом стекле.

Я наблюдала за ним – спокойно, почти лениво, как наблюдают за ложью, не торопясь разоблачать её. Ноэль редко позволял себе быть читаемым. Сейчас – позволял.

И вдруг – пронзительное, рвущее воздух ржание лошадей снаружи. Не испуг – тревога.

– Мы не одни. Посмотрите.

Он кивнул и вышел, оставив дверь приоткрытой. Шаги Ноэля стихли, но пространство всё ещё хранило его присутствие. Я не двигалась. Не потому, что боялась, а потому что место держало – тишиной, запустением, чем-то неосязаемым и властным.

Прошлась вдоль скамей. Пыль оседала слоями, но не везде: где-то виднелись следы. Будто совсем недавно кто-то сидел, опирался, стоял на коленях. Даже запах был особый – как тление живого, что никак не хотело становиться мёртвым.

Я не знала, зачем стою здесь. Слишком долго. Слишком спокойно. Возможно, просто проверяла: кто я. Женщина, способная смотреть в темноту или та, кто крестится вслед за мышами?

Казалось, что эти стены слышали больше, чем любой священник. И теперь, когда внутри давно уже не служили, тишина стала не священной – проклятой. И в этой неподвижности – звук. Сухой, почти неслышимый. Не ветер. Не шаг. Не мышь. Ближе к шелесту – как если бы ветер поднял сухую листву.

Я замерла от неожиданности. Сердце сбилось с ритма. Повернулась – всем телом, резко. И всё же – опоздала. Боковое зрение выхватило лишь силуэт. Вытянутый. Неестественно высокий. Он стоял у разбитого витража. Словно тень, не имеющая источника. Я не знала, дышу ли. Воздуха стало слишком много – и одновременно слишком мало.

И тут – холодное прикосновение к плечу. Я дёрнулась, резко обернулась. Сердце грохотало, будто собиралось вырваться из груди. Это был Орион. Он стоял совсем близко. Слишком близко.

– Прошу прощения, – сказал он почти ласково. – Не хотел напугать.

Я смотрела на него, как на того, чьё лицо вдруг перестаёт быть знакомым. Безупречно спокойно – ни изъяна, ни напряжения. Только глаза. Тёмные, без блика. Смотрели не на меня – в ту самую точку, где я видела нечто необъяснимое.

– Вы… ничего не слышали? – мой голос прозвучал чужим, словно после долгого молчания.

– Слышал только вас. И вашего камердинера.

– Нет. Здесь был кто-то. Я видела…

– Видения здесь случаются нередко, – перебил он мягко. – Место многое помнит. Хотя, думаю, вы знаете это лучше меня.

Он едва улыбнулся. Уголки губ дрогнули – больше насмешкой, чем радостью. Но не надо мной. Над пространством, временем, памятью. Над всем, что было здесь до нас и будет после.

Я отступила на шаг. Не от него – от собственного предположения. Он был здесь раньше. Или всё это время – рядом.

Я бросила взгляд на распахнутую дверь. Свет там дрожал, как свеча на исповеди.

– Как вы…

– Вошёл, когда вы смотрели на витраж. Снаружи остановилась карета. Вы слышали лошадей.

Он говорил так, будто уже знал, что я собиралась спросить. И я почувствовала – он наблюдает. Не просто смотрит – изучает. Сопоставляет меня – ту, что была на балу – рассеянную, холодную, скучающую – с той, что стоит здесь теперь, в тени, среди пыли и чужих молитв.

– Вы исчезли, мисс Хейвуд, – сказал он тихо.

Я посмотрела ему в глаза.

– В тот вечер. Ускользнули. Когда все ждали, что вы станете его хозяйкой – не только по имени.

– Я предпочитаю, чтобы ожидания держали при себе, – сказала я. Спокойно, словно отрезала нить.

Я сделала паузу – короткую, намеренную.

– А вы, лорд Орион? Вы тоже ускользнули. Говорят, на целое десятилетие.

– Иногда это – единственный способ остаться собой.

– И всё же вы вернулись.

Он медлил. Но потом, как будто уступая:

– Мне пришлось уйти, чтобы кое-что… остановить. Или хотя бы отсрочить.

Его голос не дрогнул. Но я уловила в нём то же, что в его взгляде: усталость, собранную в комок и обёрнутую в форму достоинства. Как в траурную ленту.

Бестактные вопросы остались на языке. Его исчезновение стало частью легенды. Кто я такая, чтобы требовать у неё объяснений?

Он продолжал смотреть. Спокойно, без нажима – но с такой пристальностью, что казалось, он слышит даже мысли. Будто мои ответы уже прозвучали – просто не вслух.

– Вы изменились, – сказал он. Тихо.

Я чуть усмехнулась. Вчера. Он видел меня всего один вечер назад. Что же должно было измениться – за одну ночь?

И всё же – отчасти он был прав. Тогда, в саду, я пряталась. От всех, от себя. От пустоты, в которой не осталось ничего, кроме скуки. Сегодня… было иначе. Живость, как после долгого сна, когда воздух режет ноздри, и хочется дышать глубже, чем позволено.

– У вас цепкий взгляд, милорд. И слишком хорошая память – для одного дня.

Он улыбнулся. Так, словно знал, что я скажу именно это.

– Иногда одного дня достаточно.

Его взгляд задержался – чуть дольше, чем следовало. Словно хотел сказать что-то важное. И передумал.

– Я должен идти, – произнёс он. – Но уверен, мы ещё встретимся, мисс Хейвуд.

Он поклонился – по-старому, с лёгкой насмешкой, словно танец начался, но не будет доведён до конца. И шагнул в темноту. Церковь приняла его – без звука, как принимает своих.

Я осталась стоять неподвижно. Сердце билось неровно – не от страха, а от послевкусия. Оттого, что в этом прощании не было ничего окончательного.

Молчание снова наполнило всё. Я почти поверила, что одна. И тут – скрип. На пороге – Ноэль, с тем же отстранённым и настороженным взглядом. Он ничего не сказал. Только кивнул в сторону выхода. Я ответила тем же – почти машинально, но прежде чем отвернуться, задержала взгляд.

Раньше не замечала, насколько странно красив этот холод. Как будто в его глазах – ледники, застывшие в вечном безмолвии.

Мы вышли вместе.

– У алтаря кто-то стоял, – сказала я. – В тени. Очень… неподвижно.

Я скользнула взглядом по его лицу. Почти невзначай. Он не ответил – ни удивления, ни вопроса. Лицо оставалось спокойным, закрытым. И всё же – лёгкий поворот головы. Едва заметный.

– Или мне показалось, – добавила я. – Но стало любопытно: вы… испугались бы?

Он чуть сжал пальцы. Перчатки натянулись на костяшках.

– Страх – удел грешников. Я стараюсь держать душу в мире и покое.

Я посмотрела на него чуть дольше, чем следовало. Эта фраза прозвучала так бесхитростно, что могла бы показаться детской – если бы не была сказана с полной убеждённостью. Он не раздумывал. Он верил. Как верят в восход солнца или в смерть.

– Мир и покой, – повторила я с мягкой иронией. – Какая прелесть. Уверена, вы единственный человек, кто произносит это всерьёз.

Я чуть усмехнулась:

– Даже страшно представить, каково вам рядом с кем-то вроде меня.

Это был не вопрос – скорее ленивое касание, ироничный выпад. Но он ответил – с дерзостью, неожиданной для его положения.

– Ложь – тоже грех, – сказал он спокойно. – Но, по крайней мере, вы не врёте себе.

Он не посмотрел на меня – и в этом было больше искренности, чем в сотне признаний.

Я смотрела на него – чуть пристальнее, чем позволительно. Не только как на камердинера, а словно пытаясь прочесть между строк, понять, что скрывается за маской. На ту сосредоточенность, что не оставляла ни одного движения случайным. На пальцы, обтянутые перчатками, – и думала о том, как беззвучно и искусно он растворяется в комнате, в роли, в тени… И как неожиданно остро ощущается теперь его присутствие… Он не стал ближе – и всё же раскрылся. Как тонкая трещина во льду дозволенного – и оттуда, тёплый, безмятежный свет: простая вера, покой, тишина.

Мы пошли обратно. Воздух стал теплее, небо – чуть посветлело. Ни к чему не обязывающая перемена. Или, быть может, так лишь казалось, потому что что-то изменилось не во внешнем. Я поняла это не сразу. Но по дороге – между шагом – пришло осознание: это утро не прошло бесследно.

Глава VI – Предел доверия

Когда я вошла, Ноэль уже стоял у двери. Он закрыл её за мной и, не говоря ни слова, протянул письмо. Будто ждал не самой доставки, а того единственного момента, ради которого всё и происходило. Словно это касалось не службы, а чего-то личного. Почти интимного.

– Прибыла корреспонденция, – сказал он сдержанно. – Мне показалось, она заслуживает вашего внимания.

Бумага была плотная, шероховатая. От неё тянуло дымом, лавандой и чем-то пряным, терпким – камфорой и бальзамом. Сургуч не был ни гербовым, ни церковным. Темно-лиловый, с тиснённым созвездием и двумя буквами внизу:

O. G.

– Созвездие Ориона, – заметил Ноэль. – Инициалы…

Он не договорил. Я смотрела на печать, не прикасаясь. Увидеть его на балу, затем в церкви. Уже этого было достаточно, чтобы заподозрить нелепое совпадение. Но письмо спустя два часа – это уже не знак внимания. Это одержимость.

– Любопытно, – сказала я, медленно разжимая пальцы. – Он не тратит времени на приличия.

Я медленно сняла перчатки.

– Возьмите, – обратилась к Ноэлю и протянула их.

Он молча принял. Я сломала сургуч. Бумага хрустнула под пальцами. Чернила были тёмные, но не совсем чёрные. С глубоким, почти кровяным отливом. Цвет засохшей крови на подоле.

– Очаровательно, – сказала я. – У него дурной вкус. Похоже на кровь.

Ноэль не ответил. По крайней мере, один из нас умел держать язык за зубами.

Мисс Хейвуд,

Вы ушли слишком быстро, чтобы счесть это случайностью.

Словно испугались не меня, а того, что уже успели услышать.

Мне не по душе, что между нами осталась лишь репутация и пара невнятных взглядов в полутени.

Я не склонен к драме, но если она всё же случается – предпочитаю быть её автором, а не слухом.

Мне есть что сказать. Даже объяснить, если пожелаете.

Но не на пороге, не в церкви и не на балу.

Если у вас найдётся несколько часов и капля доверия – карета будет ждать у поворота к Хейвуд-Менору.

Сегодня, в четвёртом часу.

Я никого не уговариваю.

Но надеюсь.

О. Г.

Я дочитала и замерла. Письмо в ладони ощущалось как оружие. Тонкое. Личное. С намёком на дуэль. Если уж взяла – не опускай.

– Как думаете, Ноэль, – сказала я, не отрывая взгляда от строк, – визит к мужчине подобного рода всё ещё считают легкомыслием для женщины?

Он выдержал паузу. Не столько колеблясь, сколько взвешивая – стоит ли говорить вслух очевидное.

– Зависит, мисс, от того… к какому мужчине.

Я усмехнулась. Без веселья. И задумалась: а каким мужчиной был Орион? Чуждым всему привычному. Нарушением предсказуемости, которое притягивало. Не страхом, не болью, не памятью, а чем-то безымянным.И потому настоящим.

Я поднялась к себе. Не спеша. Обычно я выбирала наряды, которые ничего не значили. Сегодня наоборот. Я хотела, чтобы ткань говорила за меня. Платье из угольно-серого муара. Тусклый блеск, как лунный свет. Рукава узкие, застёгивались до самых запястий. Ворот высокий, почти церковный. Почти – потому что быть святой я не собиралась.

В зеркале привычное лицо. И всё же… В нём что-то изменилось. Чуть больше тепла. Чуть меньше усталости. Как будто он уже был здесь. Где-то близко. Прошёл мимо и не обратил внимания. Но всё внутри дрогнуло.

На туалетном столике – флакон, почти забытый. Запах густой, смолистый. Ладан. Полынь. Тень мускуса. Я коснулась ключицы. Один вдох. Достаточно.

Когда я спустилась, Ноэль уже ждал. Он ничего не спрашивал, не говорил, но было видно: он собирается меня сопровождать.

Я остановилась на последней ступени. Мне вдруг пришло в голову, что за эти два года он ни разу не позволил себе исчезнуть. Не потребовал, не усомнился, не отстранился. Он просто был, неизменно, как тень при свете свечи. А я… я никогда не благодарила.

Я смотрела на него и не могла вспомнить, когда в последний раз видела его лицо не как лицо камердинера, а как человека. Меня пробрала странная тоска то ли по нему, то ли по самой способности признавать это.

Прежде чем заговорить, я протянула руку и коснулась его плеча. Легко, почти по ошибке. Почти извиняясь. Он вздрогнул, медленно обернулся. Голубые глаза, всегда спокойные, дрогнули не от удивления, а от непонимания. И в этом заключалась и его безупречность, и его тихая трагедия.

– Не нужно, – сказала я, застёгивая перчатки.

Он не возразил, но в его взгляде было ожидание, будто он хотел, чтобы я повторила очевидное вслух.

– Я поеду одна.

– Мисс, позвольте… – начал он.

Я подняла руку.

– Я знаю, что делаю.

Он не спорил, лишь чуть склонил голову, как перед неизбежным. Я видела, что это далось ему нелегко, но верность его всегда заключалась в одном: с безусловным доверием принимать мой выбор, каким бы он ни был.

Я вышла в серый полдень. Карета ждала не у парадного входа, а за изгородью, где начинались поля. Лакированная, без герба. Лошади – чёрные, как беззвёздная ночь.

Кучер не обернулся, но во мне шевельнулось странное узнавание – не здесь и не теперь, а когда-то прежде. Не взгляд в лицо, а взгляд издалека, как на портрет в пустом зале, куда никто не входит.

Внутри пахло кожей, сырым деревом и почти неуловимым дымом. Воздух был не моим, как в доме, где ты остаёшься гостем по одному лишь факту своего присутствия, и хозяин, кем бы он ни был, об этом никогда не даст тебе забыть.

Колёса стучали неровно, подпрыгивали на выбоинах, оседали глухо и устало. За мутным стеклом пейзаж перелистывался, как пыльная книга, но с каждой страницей я яснее понимала: это не укачивание. Скорее эхо чего-то иного.

Неудивительно, что с возвращением Ориона ожили и слухи – мрачные, злые, наполовину правдивые. Быть может, он сам их взращивает, как и подобает тому, кто жаждет остаться загадкой.