Сестры Мао

Скрипнула дверь.

– Ну, хватит, – замолк Сун Яоцзинь.

Комната, в которую вернулась со двора вдова, отличалась от той, что она оставила. Занавеска на полке была вздернута. На кровати лежала пара туфель. В двух чашках было нетронутое вино. Она заметила все это, но едва подняла глаза, поставив таз на место у туалета, уселась в кресло с вязанием. Наблюдая за ней, Цзян Цин вспомнила, какую ответственность чувствовал ребенок, на плечи которого ложились надежды целой семьи, какую тяжкую ношу он нес, когда понимал, что должен добиться успеха. Сун Яоцзинь поступил в Академию в десять лет. Уже тогда он вел себя как маленький взрослый, еще раньше он понял, что его роль в жизни – исполнить ожидания его семьи; что его будут любить не за то, кто он есть, но за то, что он сделает. Если он был похож на Цзян Цин – а она была уверена, что так оно и было, – он должен был утратить связь с собственными чувствами примерно в четыре-пять лет. С этого возраста он должен был существовать в себе и для себя лишь постольку, поскольку он существовал в других и для других; то есть он существовал только потому, что его узнают и признают.

– Революционная сестра, – сказала Цзян Цин, обращаясь теперь к вдове, – вы меня слышите? Да? Вы любите своего сына? По-настоящему его любите?

Женщина сузила глаза, будто говорила: «Что за вопрос?»

– Тогда ни в коем случае, – продолжила Цзян Цин, – вы не должны позволять ему чахнуть здесь в одиночестве. Если он так и сделает, понимаете, что случится с ним, когда вы нас покинете? Женится ли он? Вы все еще думаете, что это возможно? Выберет ли кто-то его – такого?

Вдова перевела взгляд на Суна Яоцзиня, затем – обратно на Цзян Цин.

– Я смотрю на твоего сына, вдова, и вижу мужчину, сил в котором как в девяти быках. Он должен быть на сцене. Это его мир. Перед людьми. Там, где он может быть полезен. Не застревать здесь, как камень в ящике.

Вдова громко прочистила горло.

– Ну? – спросила Цзян Цин. – Что вы скажете? Женщина, вы что, язык проглотили?

Вмешался Сун Яоцзинь, вытянувший в пространство между двумя женщинами свою руку.

– Вы это видели? – спросил он, распрямив указательный палец, на котором не хватало кончика.

Вдова, которая, слушая Цзян Цин, отложила спицы и моток цветной шерсти, вернулась к работе.

Цзян Цин посмотрела на увечье Сун Яоцзиня и кивнула:

– Да, я увидела, когда ты вошел. Жаль.

– И это.

Он перевернул руку, чтобы показать трудовые шрамы на ладони.

– Да, – сказала Цзян Цин. – А это что?

– А мои ноги, – продолжил он. – Если бы вы их увидели, вы бы ужаснулись, они очень плохи.

– Несколько мозолей вряд ли помешают тебе танцевать.

– Кроме того…

Большим пальцем он показал через плечо.

– Две межпозвоночные грыжи. Толкал тележки. Мне повезло, за все годы танцев у меня не было серьезных травм. Но сейчас пройти от одного конца этой комнаты до другого – для меня уже мука. Боль, которую я чувствую при ходьбе…

– Тебе сейчас больно?

– Когда двигаюсь.

– А не скажешь. Мне твои движения показались плавными.

Сун Яоцзинь вздохнул.

– Послушайте, командир, я благодарен вам за предложение, но я просто не могу взяться за такую ответственную задачу. Для меня это будет конец.

У Цзян Цин никогда не было интрижек. Возможности были, и большие, но в критический момент она всякий раз отступала, потому что если бы пошла дальше, то дала бы Председателю повод от нее избавиться. Взамен она разрешала себе забавляться мужчинами, восхищаться ими, помогать им. Мужчины, которых она избирала, понимали, что ее внимание целомудренно и не угрожало их нравственным началам или политической репутации; они понимали, что, напротив, быть под протекцией Цзян Цин значило занимать неоспоримо привилегированное положение, более того, положение, которое было легко удерживать; все, что от них требовалось, – это время от времени выказывать смирение и немного благодарности. Ничего сложного. К сожалению, для некоторых мужчин и это было слишком много. То, что они были мужчинами, не давало им иммунитета от чудища с зелеными глазами – ревности или от чувства превосходства. В подобных стрессовых состояниях они боролись друг с другом за ее расположение; временами они выходили за рамки и причиняли реальный вред. Сун Яоцзинь, будучи известным и популярным, молодым и красивым, был предметом самых жестоких нападок. Худшей из них был пущенный три года назад, когда Сун Яоцзинь был в зените славы, слух о том, что он был замечен за извращенными сексуальными утехами в парке Храма Неба. Цзян Цин привыкла игнорировать кривотолки о мужчинах, пользовавшихся ее протекцией, но не могла оставить без расследования такие серьезные обвинения. Когда ее команда допросила Сун Яоцзиня, он пылко защищался, как она и рассчитывала, но, к сожалению, использовал при этом способ, который лишь усугубил ситуацию: защищаясь, он заявил, что находился в открытых отношениях с женщинами, многие из которых были замужем, и назвал их имена. Случился скандал. Цзян Цин не смогла его сдержать. Он вышел из-под контроля. Сун Яоцзинь должен был уйти.

– Товарищ Сун, – сказала Цзян Цин, – ты трудишься уже много лет, но я вижу, что в душе ты все еще талантливый ребенок. Тебе нужен кто-то, кто будет тобой восхищаться и говорить, что ты лучше всех. Ну хорошо, ты не можешь танцевать главную партию, ну и что с того? Тебе не обязательно быть капитаном. Ты можешь взять другую, не такую тяжелую роль. Например, землевладельца. Тирана. А если и это не получится, стоит ли говорить, что мы сможем написать для тебя новую сцену или нового персонажа. Я открыта для любых решений. Единственное, что меня беспокоит, – несмотря на все твои выражения благодарности, не потерял ли ты способность уважать меня как женщину и как твоего вождя? Не забыл ли ты, что это именно я позволила тебе следовать твоему призванию? Что я проложила для тебя путь к тому, что ты должен сделать?

– Пожалуйста, поверь, командир, я не забыл.

– Тогда не забудь, товарищ, и то, что я не занимаюсь реабилитацией. Обычно я не даю людям второго шанса. И все же я здесь и по доброте душевной даю тебе его. И что же это за второй шанс, вдова, согласитесь, а? Выступить перед первой леди Филиппин! Это было бы великолепно. Настоящий последний акт реинтеграции вашего сына. Ступив на сцену, он вновь очистится, снова станет революционером. Разве вы не желаете ему этого?

Когда в рядах партии обнаруживали извращенцев, обыкновенно их отправляли на свиноферму, чтобы они могли очистить свои грязные мысли. По возвращении большинство из них чистили туалеты до скончания жизни. Но Цзян Цин – щедрая, целомудренная – дала Сун Яоцзиню выбор: он мог либо сам отправиться на ферму с риском больше никогда не вернуться на сцену, либо отправить вместо себя в лагерь в Великой Северной Пустоши отца с матерью и продолжить танцевать на сцене. Цзян Цин это преподнесла как выбор, однако сама она знала, что это неправда. Хорошие, избранные мальчики вроде Сун Яоцзиня никогда не примут, что классовая борьба должна вестись и дома. Противостоять семье – значит отделять семейные чувства от революционных, а такая задача, простая для большинства коммунистов, была им не под силу.

– Думаете, матери не больно видеть, как ее сын переживает упадок?

Вдова заговорила вопросами, но интонация подсказывала, что ответ на них не требуется, что это последнее слово.

– В каждой жизни должны быть разворот и возвращение, я согласна, но можно ли назвать славой выход на сцену сломленного человека?

Она покачала головой и проворчала:

– Нет, нет. Из этого ничего не выйдет.

* * *

Ко времени, когда они вернулись в Комплекс, наступила темнота, а с ней и тревожная тишина. В Отдельной резиденции Цзян Цин горели лампы и работал радиатор. Войдя в кабинет – в одиночестве, потому что дочь сразу же отправилась в свою комнату, Цзян Цин огляделась в поисках цели. С размаху тыльной стороной ладони сбила со стола хризантему. Это было приятно, но потом все пошло неправильно. Ваза не разбилась. Лишь немного воды выплеснулось на ковер и разлетелось несколько лепестков. Неудовлетворительно. Ей нужно было выпустить пар. Но, посмотрев на служанку, вытиравшую разлитую воду, и представив, как сию же минуту она могла бы применить к ней насилие, она подумала: нет. Именно этого ждала от нее служанка, как и все остальные. Они настолько привыкли к ее ярости, что она стала для них просто воздухом. Некоторым она даже как будто начала нравиться: подставить щеку как повод почувствовать собственное превосходство. Если Цзян Цин и знала что-то о себе, так это то, что она была выше всякого, кто думал таким образом.

Она сделала два звонка по телефону на рабочем столе. Первый – командиру самого надежного отряда хунвейбинов, которому она дала адрес обувного магазина в Дашилани и описала внешность хозяина и его жены. Она приказала незамедлительно арестовать пару и устроить публичный трибунал.

– Насколько жестко нам действовать? – спросил хунвейбин.

– Жестко, – ответила она.

Второй звонок был Чао Ину, режиссеру Центрального балета. – Позвоните всем, – сказала она. – Всем танцорам и всей команде. Я хочу, чтобы завтра все присутствовали на репетиции в Большом зале.

Режиссер молчал.

– Алло? Режиссер Чао? Вы меня слышите?

После паузы Чао Ин ответил:

– Со всем уважением, командир, разве мы не согласились, что нужды в репетициях нет? Труппа танцует «Красный женский отряд» уже много лет. Это наш образцовый спектакль. Они знают его от начала до конца. Разве новые репетиции не будут тратой времени? Мы будем делать ненужную работу.

– Это не обсуждается, режиссер Чао. Я информирую вас о принятом мной решении.

– Но, командир, я вынужден просить вас передумать. Как вы знаете, большинство танцоров только вернулись с гастролей, и им нужно хоть немного отдохнуть. Есть опасность, что лишние тренировки приведут к путанице или, что еще хуже, к скуке и летаргии. С моей профессиональной точки зрения это будет контрпродуктивно.

– Гала-представление в следующую субботу. Значит, у нас девять дней.

– Целых девять дней! Но… но зачем?

Люди любят времена, когда все постоянно меняется. Когда наступает спокойный период, они скучают и отводят глаза. Дело не в том, что им нравится хаос; скорее им невыносимо то, что спокойствие может продлиться долго.

– Я пришла к заключению, – сказала она, – что образцовый спектакль устарел и нуждается в изменениях.

Ева

1968

III

Сесть кому-то на хвост было невозможно. Теперь они должны были сами платить за проезд, как и все остальные. На аванс из бюджета «Уэрхауз» они арендовали белый фургон и купили билет на паром – в Остенде, так как оказалось, что во Франции порты закрыты. Во время плавания на верхней палубе они исполнили небольшую пьесу из своего репертуара перед немногочисленными британцами и куда большим числом возвращавшихся домой французов.

Постановка называлась «Агент оранж» и представляла собой образец того, что они определяли как призрачный театр, – представление, в котором публика участвовала, сама того не зная. Вначале они сидели отдельно на скамейках или растворялись в толпе, занимаясь своими делами и делая вид, что не знают друг друга. Затем один за другим они представляли, что на их головы льется какая-то жидкость, чувствовали запах химикатов в воздухе, потом изображали симптомы болезни. Они хватались за животы и стонали, задыхались, дрожали, брызгали слюной, изрекали бессвязные фразы, говорили, что у них двоится в глазах, корчились, шатались, а затем будто бы в панике падали на землю и извивались у ног других пассажиров. На репетициях они отрабатывали реакции на все мыслимые попытки публики вмешаться. Они были готовы к любому виду вмешательства, включая акты насилия, хотя прежде они случались крайне редко. В идеале зрители должны были подражать группе, присоединяясь к ним на земле, корчась и крича, тем самым наполняя содержанием главную идею представления: от ужасов Вьетнама не застрахован никто. Но сейчас, на пароме зрители приняли их за клоунов; вместо того чтобы присоединиться к ним, они отошли на безопасное расстояние у перил, смеялись, хлопали или выкрикивали оскорбления. Для группы это не было провалом. Но и большим успехом не было.

Из Остенде они поехали в Брюссель и провели ночь в Свободном университете, занятом студентами. Половина группы спала в фургоне, а вторая – на полу открытого для посетителей общежития. Утром во дворе они исполнили вторую пьесу. Некоторые участники группы боялись, что карнавальная атмосфера в кампусе сделает представление невозможным. Они думали, что, когда вокруг толпились, пили, пели, скандировали и аплодировали столько людей, любая попытка поставить пьесу или передать сообщение, отличное от лозунга, потерпит неудачу. Но Ева с ними не соглашалась.

– Какого черта мы боимся? – сказала она, как основательница и одна из наиболее заметных участниц группы. – Немного беспорядка? Мы должны доверять друг другу, людям здесь, ситуации. Доверие – это революционное изменение.

После некоторых споров они сошлись на «Цитатнике» – в этой пьесе они не играли персонажей, но были самими собой, обычными людьми, проживающими реальный опыт. Они называли это представление «упражнением в подлинности», и в этих обстоятельствах оно казалось подходящим. Не меняя повседневной одежды, они разделились и разбрелись по двору. Поодиночке, ориентируясь на свои ощущения, подходили к людям: студентам, профессорам, обычной публике – неважно, – и сообщали им один факт о собственном опыте жизни под властью государства и денег.

– Я не могу прожить без зарплаты, – говорили они.

Или:

– Мне нельзя путешествовать без паспорта.

Или:

– Я ничего не могу сделать для Третьего мира.

Или что угодно, что приходило в голову, когда они отказывались от необходимости объяснять и прибегать к категории правильного и неправильного и вместо этого говорили правду о своем заточении в системе.

Так как Ева хорошо владела французским, а также потому, что она была едва ли не единственной женщиной в толпе мужчин, она обнаружила, что у нее есть преимущество. Она могла привлечь внимание мужчины, просто встав у него на пути, удержать это внимание непроизвольным обеспокоенным взглядом, а потом одной фразой убедить его не только в своем присутствии, но и в своем существовании. Так она инициировала множество ценных знакомств. Самым ценным из них было знакомство с пожилым мужчиной, к которому она подошла у библиотеки и плечи которого показались ей достаточно смелыми, чтобы их обнять. Она сказала ему:

– Я не знаю, как остановить войну.

В ответ мужчина, вероятно лектор, подвигал усами, словно в глубокой задумчивости, и после многозначительной паузы сказал:

– А мне следовало бы знать, мадемуазель, но я тоже не знаю. Мне жаль.

Глядя своими молодыми глазами в его старые глаза, она ощутила вспышку, возникающую, когда один человек вступает в глубокое общение с другим; услышав его ответ, она поняла, что, когда человек говорит просто и правдиво, он уже не чужак. Общение имеет власть, пока человек делает то, чего от него не ожидают.

Не у каждого члена группы был такой же многообещающий опыт. В какой-то момент Ева увидела, как ее бойфренд Альваро пристает к молодому студенту, крича ему в лицо по-английски:

– Ты что, не понимаешь, товарищ, не понимаешь?

Ева видела, как студент с силой оттолкнул Альваро и сказал ему отъебаться. Альваро забрался в фургон.

Когда группа собралась в машине, многие ее члены, подобно Альваро, были в подавленном состоянии. Один за другим они объявляли себя неспособными выступать в таких напряженных условиях. Оккупация, говорили они, была больше любого индивида и неподвластна никакой группе; она поглощала все, что бы они ни делали.

Слушая их, Ева поняла, что причина их несчастья в том, что они стремились к немедленному признанию.

– Имейте терпение, – сказала она, – наше путешествие только началось. Мы чувствуем свой путь. Интеграция не произойдет сама собой. Для этого нам придется усердно работать. Вот увидите, мы найдем способ внести свой вклад. В Париже будет много возможностей.

В тот вечер, после того как большинство проголосовало за продолжение путешествия, они поехали в Париж с настоящим караваном из машин, мотоциклов, фургонов и автобусов, забитых студентами с рюкзаками и свернутыми спальными мешками, столь молодыми и далекими от взрослой жизни, что Ева поразилась происходящему и той серьезности, с которой оно воспринималось. Орали рации, гудели клаксоны, водители пили вино из бутылок, пассажиры высовывали из окон конечности; несколько раз они чуть не погибли, проезжая через туман. Приблизившись к парижской кольцевой дороге, группа «Уэрхауз» отделилась от процессии и оставила фургон на тихой улице в Баньоле, потому что в самом городе, как они слышали, машины жгли. Оттуда они пешком дошли сначала до двадцатого, а затем – до одиннадцатого округа, прошли Бастилию и пересекли мост Сюлли. В Латинский квартал они пришли, когда начинали петь птицы, а в небе светало.

Бульвар Сен-Жермен выглядел так, будто ночью по нему прокатилась невиданная буря: выбитые окна, заколоченные досками магазины, поваленные деревья и перевернутые машины. Там, где выломали брусчатку, улица превратилась в грязное месиво. Пахло жженой резиной. В глазах была резь от бессонницы; а прошлым вечером их резало бы от слезоточивого газа.

У Альваро была карта, поэтому группа следовала за ним. Подражая Альваро, который сам, казалось, подражал голливудским шпионам или партизанам в джунглях Вьетнама, они двигались быстро и старались держаться ближе к зданиям. Услышав громкий звук, например сирену или взрыв, они ныряли в дверные проемы и приседали на корточки. Они делали это, чтобы спрятаться и избежать опасности, хотя сами не понимали – какой. Каким бы ни было хаотичным это место, оно не напоминало зону боевых действий: не было ни снайперов на балконах, ни мин в земле и не было видно ни одного полицейского. Наоборот, на баррикадах расположились группы студентов, которые делились пирожными и кофе из термосов, прогуливались смеющиеся пары, старушки выгуливали собак. Тем не менее участники «Уэрхауз» не чувствовали себя в безопасности. Они были иностранцами. Не свыкнувшись с событиями, они колебались между уверенностью и страхом.

– Бояться нечего, – повторяла Ева время от времени.

Предельная уверенность и предельный ужас.

* * *

У станции метро «Одеон» они свернули с бульвара Сен-Жермен и улицами Левого берега добрались до площади Сен-Сюльпис. Там они разулись и помыли уставшие ноги в неработающем фонтане, дожидаясь Макса. Встреча с ним была назначена на десять утра. В двенадцать пришел человек по имени Ален.

Он энергично и формально обнял каждого члена группы, повторяя свое имя, чтобы все его запомнили.

– Макс прислал меня встретить вас. Сам он не смог, так как занят кое-чем другим.

– Где он? – спросила Ева.

– Я бы и не смог тебе сказать. Сейчас – где угодно.

– Он сказал, где мы должны его встретить?

Ален проигнорировал ее вопрос.

– Оп-оп-оп, – сказал он и поспешно отправился в путь.

Он отвел их на чердак дома в нескольких кварталах от фонтана. В комнате – три шага в ширину и четыре в длину, без туалета и раковины – должна была разместиться вся группа.

– На самом деле это моя кладовая, – сказал Ален. – Я сделал одолжение Максу и расчистил ее, чтобы вы могли тут расположиться. В коридоре мои коробки, пожалуйста, не трогайте их. Я живу внизу, квартира 5А на третьем этаже. Я поселил бы вас там, но у меня уже слишком много гостей. Не могу принять больше.

Он предложил им расстелить спальники на полу и спать по очереди. Нужду справлять придется в туалетах кафе.

– О мытье забудьте, – сказал он. – Времени на это нет.

Бегло перескакивая с французского на английский, он кратко рассказал историю восстания: почему, как и когда оно началось, какие люди и партии внесли вклад. На карте Альваро красными крестиками он пометил центры активности: университет Сорбонны, Школу изящных искусств, театр «Одеон».

– Там мы сможем найти Макса? – спросила Ева. – В «Одеоне»?

– Это последнее место, где я его видел, – ответил Ален.

– Так он остановился не у тебя?

– Не в этот раз. У Макса очень много друзей. Он может остановиться у кого угодно.

– Как насчет Дорис Ливер, ты знаешь ее? Художница, занимается боди-артом.

– Конечно. – Ален усмехнулся. – Все знают Дорис. К сожалению, она тоже остановилась не у меня. А было бы неплохо. Представь – принимать Дорис Ливер как гостью. Вот был бы опыт.

– Ты знаешь, как нам ее найти?

– Вы хотите назначить встречу Дорис Ливер?

– Ну, она одна из наших знакомых.

Ален показался сперва удивленным, затем – подозрительным.

– Правда? – спросил он.

– Правда.

Он нахмурился, не веря ее словам.

– Ну что ж, если найдете ее, удачно пройти через ее свиту!

– А она была где-то здесь?

– Я видел ее с Максом. Думаю, они знают друг друга по Лондону. Может, он сможет представить вас ей.

– Меня не нужно представлять Дорис Ливер, Ален.

Ева говорила твердо, словно требуя, чтобы Ален принимал ее всерьез, но также из-за усталости; годами ей говорили о том, какая великая, талантливая и неукротимая Дорис Ливер, люди, которые видели ее работы от силы один раз и больше ничего о ней не знали. Ева – да, это я, кто-нибудь слушает? – знала Дорис с тех времен, когда та еще не была Дорис, когда она была никем. Ассистенткой ее отца в театре «Ист Уинд» на Кингс-Кросс. Секретаршей. Собачницей. Интрижкой на стороне. От других людей Еву отличало нежелание распространяться об этом или чувствовать по этому поводу удовлетворение.

– Где ты видел ее в последний раз? – спросила она.

– Тоже в «Одеоне», – ответил Ален. – Но, слушай, это было вчера. Непонятно, где она может быть сегодня. Люди не сидят на одном месте. Они слышат, как что-то происходит в другом, и идут туда. Все меняется.

И ничего не прекратилось. Восстание продолжалось каждый день и каждую ночь. К нему можно было присоединиться в любой момент. Нужно было быть богом за гранью времени, чтобы увидеть план всего происходящего, но каким-то образом все знали, что надо собираться в шесть вечера на площади Денфер-Рошро.

– Сами демонстрации начинаются в половине седьмого, – сказал Ален, – но лучше приходить пораньше. Я стараюсь быть к шести и вам советую. Не стоит их пропускать. Это главное событие.

Он провел рукой по своей респектабельной шевелюре.

– Полагаю, там увидимся, – произнес он и ушел.

* * *

За хлебом с плавленым сыром, «Пепси» и «Мальборо» из соседнего супермаркета группа обсудила дальнейшие действия. Одни предлагали сразу же отправиться к «Одеону», чтобы посмотреть, что там происходит, другие возражали. Коллектив «Уэрхауз» был против традиционных театральных зданий, его участники считали, что любые попытки привести людей в театр устарели. Они верили, что сегодня театр должен идти к людям. Принадлежащая всем улица – вот настоящее место для представлений.

Другой вариант заключался в том, чтобы несколько часов отдохнуть и пойти на митинг вечером, но и с ним были проблемы. В Лондоне «Уэрхауз» не участвовали в митингах. На большую антивоенную демонстрацию в марте они не пошли, потому что такие мероприятия были для людей убежденных. Возможно, они полезны для демонстрации силы, но не могут изменить сознание людей. С другой стороны, идеи «Уэрхауз» захватили не так много людей, но тех, кого затронули, они изменили. Группа была не настолько наивна, чтобы верить, что одна сможет остановить войну, но они свято верили в свою способность подорвать ценности, которые ее вызвали, а в конце концов – и культуру, породившую эти ценности. Прямо как Мао сделал в Китае со своей маленькой партизанской армией, напоминала им Ева.

Во время беседы в голосах участников коллектива слышались нотки путешествия. Они устали, но старались этого не показывать. Они излучали оптимизм, хотя на самом деле были растеряны и не уверены в себе.

Ева захотела подышать воздухом и подошла к окну. Открыв его, она высунулась наружу. От нехватки сна или, может, непривычки пребывания в незнакомой стране, люди внизу на улице казались бесплотными тенями; домам не хватало глубины. А куча неубранного мусора у дороги, напротив, выглядела солидной, плотной. Вокруг переполненных мешков сновали кошки. Ветер трепал куски рваного пластика. На противоположной стене висел плакат Коммунистической партии, а рядом с ним какой-то текст о власти студентов и порванный листок с призывом к сопротивлению полицейскому угнетению. На нем были изображены Че, Мао и Хо Ши Мин; их макушки были оторваны, а под ними виднелись обрывки старых киноплакатов. На уровне их груди кто-то написал:

ДАЕШЬ ЛСД

Эта картина напомнила коммуну «Уэрхауз». Единственное отличие состояло в том, что все было вывернуто наизнанку: интерьер вырвался наружу. Именно это и делало увиденное странным.