Сон на троих

Aila Less

Сон на троих

Предисловие

В этом мире слишком много шума. Вся наша жизнь порой похожа на бесконечный поток слов, встреч и прощаний, но, несмотря на это, мы остаёмся одни. Иногда одиночество – не просто состояние, а будто воздух, которым дышишь, и тишина, в которой слышишь только собственные мысли.

Эта книга – попытка услышать друг друга в этом шуме. История о том, как два разных человека, разделённые расстоянием и страхами, начинают переписываться не ради ответа, а ради самого процесса – ради того, чтобы не быть совсем одними.

Письма, которые здесь читаешь, не просто слова на бумаге. Это мосты, которые мы строим, чтобы пройти через страх, непонимание и холодность. Это шаги навстречу другому, и в них надежда.

Если ты откроешь эти страницы, знай: ты не один. И даже если никто сейчас не отвечает – однажды найдётся голос, который услышит.

Глава I

Снег начинался с раннего утра. Не с падающих хлопьев – с тишины, которая пришла раньше них. Сначала стало будто пусто в воздухе, даже в звуках. Как если бы кто-то выключил фон за окном. А потом – белые пятна на стекле, будто кто-то лепил детские отпечатки пальцев изо льда.

Лея проснулась не сразу. Её будили не часы, а капля, что раз за разом падала с подоконника. Растаявший лёд просочился сквозь щель и капал на металлический обод миски с кормом для кота, которого в этом доме не было уже больше двух лет. Она лежала на боку, обняв подушку, и какое-то время просто следила за каплей. Счёт помогал. Один, два… восемь… пятнадцать. Где-то после двадцать третьей бабушка скрипнула полом в кухне. У бабушки каждый шаг звучал иначе: этот был – «я в тапках, не тороплюсь». Лея встала, не включая свет. Потянулась – щёлкнули локти, сначала один, потом другой. Маленький ритуал. Она подошла к окну, провела пальцем по запотевшему стеклу. Сначала вывела лодку, но передумала и превратила её в рыбу. Странная вышла рыба: она смотрела вверх и плакала. Кровать скрипнула, когда она на неё вернулась и тут же за ней запрыгнула старенькая подушка, которую она называла «Граф Инвалид». Это был не человек и не зверь, просто тканевый друг, у которого оторвано одно ухо. Лея сама это ухо отрезала – «чтобы он слушал только меня». Так она однажды объяснила бабушке.

Комната Леи была маленькая, длинная, словно коридор, из которого случайно сделали жильё. На стенах висели вырезки из журналов: чёрно-белые птицы, редкие крошечные объявления вроде: «Приму в дар коробку для слов. Без дыр.»

На подоконнике стояла банка с пуговицами. Прозрачная. Лея называла её «грудной клеткой». Иногда – «мозгом». Это смотря что происходило в голове. Она вынула одну пуговицу – бирюзовую, в форме капельки, с трещиной. Поднесла к глазам, прищурилась. Всё, что через неё видно, становилось искажённым – как будто мир укачало. Эта пуговица называлась «Ложка с крылышками» – потому что когда-то Лея видела, как чайная ложка, случайно подкинутая, отразила свет и на мгновение показалась птицей. Эти ассоциации не понимал никто. Но Лея их не объясняла. Потому что – зачем? Если объяснить чудо, оно становится чьим-то чужим.

Из кухни донёсся глухой стук – не громкий, но определённый. Это бабушка ставила чайник. Стук крышки – раз, потом ложка об раковину – два. Потом тишина. Как абзац в книге. Не конец, но пауза. Лея оделась: свитер с дыркой у плеча, гетры, которые сползают, носки с зашитым сердечком на щиколотке. Всё это было от бабушки. Она не покупала одежду, только чинила старую. Говорила, что новые вещи «слишком неузнаваемы». Когда она вышла на кухню, бабушка уже сидела у окна, спиной к ней. На ней был тёплый халат, шаль на плечах, волосы убраны в тугой узел. У бабушки всё всегда было туго завязано, сложено, спрятано.

– Сегодня четверг, – сказала бабушка, не поворачивая головы.

Лея вздрогнула. Голос бабушки был сухим, но не злым. Скорее как потрескавшийся хлеб: грубый, но внутри мягкий.

– Пятница, – тихо поправила она, больше для себя.

Пауза. Лея поняла, что сказала не то. Бабушка не любит, когда её поправляют. Она не сердится, просто уходит внутрь себя. Как дом, в котором выключили свет.

– Пятница, – повторила бабушка через несколько секунд. – Значит, хорошо. В пятницу письма доходят быстрее.

Она встала, не говоря ни слова, и направилась к буфету. Открыла дверцу и достала оттуда аккуратно сложенный лист бумаги и тонкий, будто ещё тёплый от её пальцев, конверт. Всё – как всегда. Ни одного лишнего жеста, ни малейшей суеты. Вернувшись, она положила бумагу и конверт перед Леей, как будто выполняла старый ритуал, отточенный годами.

– Сегодня – подходящий день, – сказала она.

Лея вернулась в комнату, держала в руках тонкий лист и ощущала, как он шуршит в пальцах – будто шепчет. Она аккуратно положила его на стол, рядом с банкой пуговиц, и долго смотрела. Писать кому-то незнакомому – это как петь в шкаф. Слышишь себя странно. Каждое слово эхом. Она взяла ручку. Старую, с колпачком, который больше не держится, и с трещиной, похожей на молнию. Написала в уголке дату. Потом зачеркнула. Потом снова написала ту же. И ещё раз чуть-чуть неровнее.

Так и оставила три раза:

13 февраля

13 февр

13/2

На всякий случай. Вдруг кто-то из них правильный.

Она положила локти на стол. Почувствовала, как дерево холодит кожу. Вдохнула и начала.

Но не сразу

–

Черновик №1

Привет.

(Слишком просто.)

Уважаемый кто-то.

(Слишком взрослое.)

Здравствуй.

(Слишком… как будто я хочу, чтобы мне ответили. А если не ответят? Лучше – не ждать)

Она подошла к окну и взглянула наружу. Снег падал всё гуще, словно мир растворялся в бесконечной белизне. На стекле медленно скатилась новая капля – тяжёлая, размеренная, будто время замедлилось специально для неё. Она провела пальцем по холодному подоконнику, оставив тонкий, влажный след. Рука замерла в воздухе, словно не решаясь сделать следующий шаг.

–

Черновик №2

Если вы читаете это, значит, письмо дошло. Это уже что-то.

Иногда люди говорят, что письма – это как крик в банку. Я пробовала кричать в банку. Эхо забавно гудит, но никто не отвечает. А письма – может быть, кто-то всё же…

Она запнулась, глядя на строчки, которые написала. Почерк был небрежным, каждая буква словно отделялась от другой – так же, как она сама чувствовала себя отдельно от всего мира. Лея задумалась: а что если тот, кто прочитает эти слова, сочтёт её странной? А если он не поймёт, зачем она вообще это пишет? Может, это будет взрослый, который тихо усмехнётся, читая её мысли, или ребёнок, который счастлив и не поверит ни одному её слову. А если этот кто-то окажется собакой? Нет, это уже слишком, даже для неё самой.

Она поднялась с места и медленно прошлась по комнате, положив руки за спину. Вытянула пальцы, и в её локтях раздался щёлчок, затем второй – этот маленький ритуал помогал ей сосредоточиться, словно антенна, улавливающая нужные мысли. Вернувшись на стул, она снова взяла ручку в руку. Лист бумаги молчал и ждал.

–

Письмо №1

“ Дорогой человек (или не человек, не знаю точно)

Если вы это читаете – не обязательно отвечайте. Я просто решила, что если не напишу, то… то не случится ничего. А если напишу – может быть, что-нибудь да случится.

Меня зовут Лея.

Я живу с бабушкой. Она варит супы и молчит. И когда говорит, всё становится важным. Даже то, что соль закончилась.

Я коллекционирую пуговицы. У меня их восемьдесят три. Каждая с историей. Например, одна – от пальто дяди, которого я не знаю. Её нашла на лестнице. Другая пахнет мятой. Кто-то, наверное, жевал жвачку и держал пуговицу в кармане одновременно. Странно? Да. Но я такое люблю.

Я не уверена, что умею писать письма. В школе нас учат писать «официально». Но это письмо – неофициальное. Оно личное. Но вы пока не мой друг. Пока – просто тот, кто жив, наверное. Надеюсь.

Я видела в книжке конверт с вашим адресом. Он выпал, и я решила: это как будто знак. Или совпадение. Или ловушка. Но бабушка сказала – писать нужно.

Если вы ответите – буду рада. Если не ответите – я всё равно буду знать, что пробовала.

С уважением или без, Лея”.

P.S. Извините за ошибки. Иногда я пишу «вообщем», хотя правильно «в общем». Но разве не красивее вместе?

Она сложила письмо. Подписала аккуратно. Марку приклеила неуверенно – немного криво. Так и надо. Вдруг это часть чуда.

Бабушка дала ей два рубля, сказала:

– Иди. Но по тротуару. Сегодня снег непредсказуемый.

На улице пахло морозом и булочной. Почта была через два квартала. Старое здание с облупленной вывеской и пьяной голубкой на подоконнике. Лея поднялась по ступенькам, отдала письмо через окошко.

Женщина за стеклом спросила:

– Обратный адрес?

Лея задумалась.

– Нет, – сказала она. – Пусть он просто будет сам по себе. Как мыльный пузырь.

Женщина пожала плечами.

А Лея вышла и подумала: если письмо всё-таки дойдёт, значит, хоть что-то в этом мире знает, куда ему надо.

***

В квартире Тео всё происходило по расписанию, которое он не писал. Оно просто было внутри него. Как позвоночник. Без него он развалился бы. В 07:02 он открывал глаза – не раньше, не позже. Даже если просыпался в 06:58, ждал. Потому что если встать в 06:58, день будет «некалиброванный». Он лежал в кровати, не двигаясь, пока на кухне не начинало шипеть радио. Он не включал его. Оно включалось само – из-за сломанной кнопки. Он не чинил её. Потому что знал: если в 07:03 зашипит – значит, он всё ещё жив.

Потом – тёплая вода из чайника. Один и тот же белый кружок с чёрной точкой на дне (в чайнике, а не в чашке). Он однажды пробовал сменить посуду, но у него началась паника, и он выронил ложку. После этого чашка стала постоянной. Он ел всегда одинаково: овсянка с тремя кусочками яблока. Не четыре. Не два. Он проверял, пересчитывал. Три это устойчиво. Три как табуретка. Нельзя упасть. Тео был не стар и не молод. Ему было то ли 39, то ли 42 – он не праздновал возраст, потому что даты не должны доминировать. Он жил один, в хрущёвке на втором этаже, с обоями цвета «чай с молоком», которые начинали пузыриться у окна. Он знал каждую складку этих обоев – тридцать две, если считать аккуратно. Работал он удалённо – расставлял товарные карточки для интернет-магазина. Он не общался ни с кем напрямую: всё по почте. У него был начальник по имени «Дима П.», но он не знал, как тот выглядит. Тео не жаловался на одиночество. Он боялся людей – не как пугливый ребенок, а как кто-то, кто много раз дотрагивался до плиты и понял, что лучше – не надо. Люди были для него слишком громкие, непредсказуемые, с запахами и вопросами. В вопросах было много боли.

День, когда пришло письмо, с самого утра чувствовался неправильным. Он был уверен, что сегодня четверг. Или пятница. Он перепутал. Такое случалось только после снов. А ему снилось, что стены начали сжиматься, как лёгкие. Он проснулся в 06:59, но не встал. Он ждал сигнала радио, но оно не зашипело. Значит, что-то пошло не так. Тем не менее он встал – будто по инерции, будто кто-то невидимый всё равно толкнул вперёд. На кухне он посмотрел на тарелку, но так и не дотронулся до неё.

Овсянки не было. Завтрака тоже.

Это было отклонение от порядка. Он открыл блокнот, выровнял строчку, поставил аккуратный минус – за неовсянку.

Письмо он нашёл на коврике у двери, среди рекламы: «Соседи! Откройте двери добру!» и «Забор из профнастила – скидка до конца февраля!». Обычный белый конверт. Почерк неровный, почти детский. Без обратного адреса.

Только имя: Тео Б., и квартира №5.

Он замер. Внутри всё сжалось – будто кто-то толкнул его изнутри. Он ощутил неприятное тепло за ушами и легкую тошноту – так бывает, когда не знаешь, как реагировать.

Он не взял письмо.

Сначала – положил его на полку для «непонятных штук». Там лежал обломок пуговицы (не его), старый жетон трамвая (не помнит, откуда), и клочок бумажки с запиской: «Ты же знал, что будет больно, да?»

Он не трогал эти вещи. Они были как камешки, которые можно переступать, но не поднимать.

Через два часа он всё-таки вернулся. Взял письмо. Потряс. Внутри – тонкий лист.

Ничего не звенело, не шуршало. Это хорошо. Он сел за стол, взял нож для писем – из набора, подаренного ему когда-то мамой. Открыл и начал читать.

“Дорогой человек (или не человек, не знаю точно)…”

Он читал медленно. Каждое слово будто дотрагивалось до него – не сильно, но лично. Внутри всё вибрировало, как от неуверенного прикосновения.

Он чувствовал, как что-то знакомое всплыло из глубины. Он не мог определить – что именно. Может, не чувство, а форма чувства. Состояние. Тишина внутри тишины. Он дочитал до конца. И долго сидел с письмом на коленях. Он не знал, почему оно пришло. Или зачем. Он не знал, как писать детям. Он вообще не писал никому. Но он взял листок и ручку. Долгое время он не знал, с чего начать. А потом всё же начал:

“ Здравствуй, Лея.

Ты первая, кто написал мне за много лет. Спасибо за письмо.

Я не собака. И, надеюсь, не капкан.

Пуговицы – хороший способ запоминать время. Я собираю повторения. У меня их много.

Я не умею разговаривать с людьми. Но с бумагой – иногда. Так что можешь писать, если хочешь“.

P.S. Слово «вообщем» – красивое. Но я всё же напишу «в общем». На всякий случай.

Он аккуратно сложил лист. Нашёл конверт. Написал:Лея. Просто Лея.

Город не знаю. Улица тоже.

Но если письмо дошло – значит, адрес работает.

***

Письмо пришло на третий день. Лея уже почти решила, что оно не придёт. А может, и не ждала по-настоящему. Иногда она представляла, что оно просто испарится – как пар с окна: был, и нет. Но в этот день, возвращаясь домой после школы, она увидела в почтовом ящике белый конверт. Без марки. С её именем. Написано тонко, ровно. Почти геометрически. Она замерла, будто письмо могло взорваться. Сердце постучало трижды – коротко и гулко. Как будто проверяло, всё ли в порядке.

Дома она не стала сразу разворачивать. Сначала наложила себе суп – морковный, вязкий, с лавровым листом, как парус в середине тарелки. Бабушка спросила:

– Что-то случилось?

Лея покачала головой. Потом кивнула. Потом снова покачала.

Бабушка не уточняла. У неё была редкая способность не вторгаться. Это была одна из причин, почему Лея её любила.

Сев за стол, она раскрыла письмо. Читала его как будто сквозь воду. Слова были… чужие. И в то же время как будто написаны ей самой, но через несколько лет вперёд.

–

“ Ты первая, кто написал мне за много лет.

Я не собака. И, надеюсь, не капкан.

Пуговицы – хороший способ запоминать время.

Я собираю повторения…”

Лея улыбнулась. Не громко. Не губами. А внутри глаз. Она перечитала фразу: “Я собираю повторения”. Сначала не поняла. Потом подумала: может, он коллекционирует одинаковые моменты? Дни, похожие друг на друга? Это… печально. И красиво.

В этот раз она писала дольше. И чище. У неё появилось странное чувство уважения к собеседнику – как будто Тео был чем-то вроде улитки: медленный, уязвимый, но с домиком из мысли. Она начала с благодарности. Потом про пуговицы. Потом спросила:

–

“ Тео, я думала, вы не ответите. Не потому что вы плохой, а потому что… ну, кто пишет незнакомым детям? Наверное, только немного особенные люди.

Мне понравилось, как вы написали «я не капкан». Я тоже стараюсь не быть капканом. Но иногда внутри – как будто что-то щёлкает. И закрывается. Вы сказали, что собираете повторения. Это интересно. Как вы их находите? Они же невидимые. Может, вы их чувствуете?

Вот мои три сегодняшние повторения:

1. На улице три собаки лаяли в такт.

2. У всех одноклассников – чёрные рюкзаки.

3. Я снова не смогла улыбнуться, когда нужно.

Не знаю, что из этого важнее”.

P.S. Я не умею заканчивать письма. Поэтому до следующего раза.

Она подписала и положила в конверт рисунок – маленький. Там была пуговица с глазами и ногами, как человечек. В одной руке зонт, в другой сердце. Ни к чему. Просто так.

***

На этот раз Тео не ждал два часа. Он написал сразу, как получил. Потому что внутри него письмо Леи отозвалось как звук, который совпал с его.

“ Лея, спасибо за рисунок. Пуговица с сердцем – хорошая идея. Особенно зонт. Потому что сердце нуждается в защите от дождя.

Я коллекционирую повторения так: у меня есть тетрадь. Каждый день – три события, которые были похожи на вчера. Или на позавчера. Или на то, что я уже знал. Это помогает понять, что всё ещё работает. Что мир не исчез.

Повторения – как подножки: если знаешь, где они, не споткнёшься.

Мне тоже трудно улыбаться, когда надо. Поэтому я просто не улыбаюсь. Люди думают, что я странный. Но странный – это не плохо. Это просто – не как все.

P.S. Вы – не капкан. Скорее… коробочка с секретом “.

Так начался ритм писем. Как дыхание. Каждое следующее – не дубликат, а отклик. Они писали друг другу:

• о снах (у Леи был сон про слона, который играл в шахматы сам с собой),

• о страхах (у Тео – страх звонков, у Леи – что исчезнет бабушка),

• о странных деталях (Лея рассказала, что у неё одна бровь растёт вверх, а другая – вбок; Тео признался, что он ведёт диалог с холодильником по утрам),

• о погоде как личности (Тео назвал февраль «ледяным ворчуном», Лея – «пауком, который ткёт холод»).

И никто из них не знал, как назвать то, что происходит. Но оба чувствовали, что внутри них что-то стало меняться. Очень медленно. Почти незаметно. Как лёд, который начал таять, но ещё не капает.

Глава II

В комнате бабушки пахло… не старостью, нет. Пахло мелом, как в школе. И чуть-чуть ванилином. Она варила кашу с этим запахом специально. Говорила:

– Жизнь нужно иногда обманывать. Делаешь обычную кашу, а она пахнет, как праздник.

Бабушка не была старой в том смысле, как показывают по телевизору. У неё были острые плечи, точёный профиль, и глаза, которые Лея называла «околозеркальные» в них можно было увидеть своё отражение, но немножко искажённое. Лучше. Или хуже – в зависимости от того, чего ты сам боишься. Она не носила очки – говорила, что они портят воображение, будто мир становится плоским, без глубины. Писала ручкой, у которой давно закончились чернила, как будто слова выходили не из неё, а из самого воздуха – едва заметные, почти призрачные линии.

– Главное – линия, – повторяла она, не поднимая глаз. – А не то, видно её или нет. Она считала, что даже самая тонкая, почти незаметная черта – уже история, которой достаточно, чтобы понять всё.

В этой простоте было что-то странное и одновременно убедительное, словно она учила не просто рисовать, а слышать мир за пределами видимого.

На пятый день после второго письма от Тео Лея пришла домой и увидела, что бабушка сидит у окна. Обычно она лежала – у неё болела спина. Сегодня сидела. Это было странно. Рядом стоял старый деревянный ящик. Он был с запором, как на пиратских сундуках. Лея знала его снаружи. Но не изнутри.

– Это тебе, – сказала бабушка и подтолкнула ящик носком тапка.

– Зачем? – спросила Лея. Она не любила сюрпризы. Они были как незапланированные дни.

– Потому что ты сейчас в возрасте, когда письма перестают быть просто бумагой.

Лея открыла. Внутри были:

• две старые тетради с чёрной плёнкой на обложке;

• набор засушенных цветов в прозрачной плёнке;

• карандаш, обгрызенный до половины;

• и несколько писем.

Не ей. Написаны давно. Чужим почерком.

– Это…?

– Мои, – тихо сказала бабушка. – Я тоже когда-то писала. И получала. С тем, кого никогда не встретила. Почти.

Лея смотрела на неё, как на человека, который вдруг стал другим – как если бы твоя кошка вдруг заговорила человеческим голосом. Не страшно, а… глубоко.

– Ты тоже? – выдохнула она.

– Все мы тоже, – сказала бабушка.

В классе Лея стала молчаливее. Не потому что ей не хотелось говорить. А потому что всё, что хотелось сказать, было предназначено Тео. Он стал как будто полка, на которую удобно класть мысли. И они там не падали.

Учительница однажды спросила:

– Ты что-то рисуешь на полях? Покажи.

Она показала. Там были маленькие человечки из пуговиц. Один с рюкзаком. Один с крыльями. Один в лодке без воды.

Учительница ничего не сказала. Просто забрала тетрадь.

На переменах Лея сидела одна. Как всегда. Но теперь по выбору. Не потому что не подходили. А потому что внутри происходило нечто важное, и отвлекаться на шум было бы предательством.

–

Письмо №3 – Лея

“ Тео, сегодня бабушка дала мне ящик. Внутри лежали письма, которые она когда-то писала какому-то человеку. Они не виделись. Но у них было что-то вроде истории. Не любви, наверное. А чего-то странного. Я ещё не понимаю. Она сказала, что письма – это форма дыхания. Что иногда люди живут именно через них.

Вы так пишете, как будто у вас вместо костей – слова. Они держат форму. Это приятно. Я даже боюсь отвечать – вдруг сломаю.

Сегодня я узнала, что у учительницы тоже есть тетрадка, где она рисует. Представляете? А я думала, они – просто люди-функции. А они… такие же.

P.S. Иногда я мечтаю, что могу отправлять письма прямо в голову. Без конвертов. Но тогда, наверное, исчезла бы магия”.

***

Когда пришло третье письмо, Тео был… не в себе. Он провёл ночь без сна. Ему приснился автобус – пустой, почти призрачный. Только он и водитель с зеркальной головой. В этом зеркале отражалось лицо Тео, но не его настоящее – а то, каким он мог бы быть, если бы не закрылся внутри себя.

Он проснулся с дрожью, почти плакал, но слёз не было. Лея писала, а он… не знал, как реагировать на заботу. Не умел. Он знал, как быть нужным – на расстоянии, как поддержка, как тихий наблюдатель. Но не умел быть нуждающимся. А рядом с письмами Леи это чувство становилось живым, ощутимым – словно кто-то действительно видел его не как функцию, не как аккуратного молчуна, а как человека.

Он взял ручку.

–

“ Лея, спасибо за письмо.

Знаете, я впервые подумал, что если бы слова были костями, то я бы, возможно, давно уже сломался. Но, может быть, они как шины. Гнутся. Не ломаются.