Царь Дариан

И протянул мне пакет. Пакет из крафт-бумаги, толстый и, судя по всему, надежно заклеенный.

– Что это? – машинально спросил я.

– Возьми, потом разберешься. Тут скоро совсем все прахом пойдет, все пожгут, все сгорит… я бы и больше вывез, да куда? Давай обниму, бараджон!

Мы крепко обнялись.

– Ладно. Еще увидимся, Рустам, дорогой. Увидимся еще.

Баюшка уже нервничала.

– До свидания, Рустамчик, – сказала она. И настойчиво потянула меня за локоть. – Пойдем, милый, нам пора. До свидания, Рустам. Мы опоздаем.

Я опять подхватил поклажу, и мы вошли в двери таможни.

– Они же не будут копаться? – испуганно спросила Баюшка, прижимаясь ко мне.

– Не будут, – твердо сказал я. – Что им копаться? У нас все равно ничего нет.

А в голове стучала мысль: конверт, конверт, конверт. Если попадется на глаза, пиши пропало.

Сделав как можно более бесстрастный вид (во всяком случае, так мне в тот момент казалось), я положил на стол билеты и паспорта, поставил чемоданы на ленту транспортера и шагнул в рамку металлоискателя. Баюшка сделала то же самое.

За рамкой стоял милицейский капитан, брюхо которого, будто тесто, выпирающее из кастрюли, примерно на две ладони вываливалось за форменный ремень. Это был капитан из тех, что в прежние времена носили в кобуре кусок лепешки вместо пистолета.

На Баюшку он не обратил внимания, что же касается меня, то, окинув равнодушным, но наметанным взглядом, поманил к себе.

– Что? – спросил я.

Я заговорил по-русски. Может быть, это было ошибкой. Но не исключено, что, если бы заговорил по-таджикски, было бы еще хуже.

– Не бойся, не бойся… иди, иди.

Баюшка взволнованно пискнула за спиной. Я обернулся к ней, успокоительно махнул.

Таможенник увел меня за перегородку в двух метрах от своего стола и стал внимательно разглядывать. Глаза у него были навыкате, бараньи.

– Я договорился, – в конце концов сказал он интимно-заговорщицким тоном. – Тебя пропустят. Но ему, – он кивнул на милиционера, сидевшего за пультом просвечивающего устройства, – нужно заплатить.

Все это была наглая и бессовестная ложь. Однако опровергнуть ее я не мог.

– Сколько? – спросил я.

Он назвал сумму.

– У меня столько нет, – сказал я.

У меня и правда не было столько рублей, а последнее, что бы я стал делать, – это махать перед ним заныканным в чемодан конвертом с долларами.

Капитан секунду поразмышлял.

– Москва лететь хочешь? – незаинтересованно спросил он. – А, хай-лядно, нет так нет, давай открывай чемоданы, ты небось с Памира наркотики везешь.

В эту секунду в амбар таможни торопливо вошел запыхавшийся Исфандар.

– Что такое? – сказал он громко. – В чем дело, братан? Ты чего? Своих не узнаешь?

Глаза капитана еще больше выкатились, но губы начали складываться в жесткую усмешку.

Исфандар наклонился к нему и сказал что-то на ухо.

– А! – произнес капитан так, будто его ударили под дых. – А что он сам молчит?

– Молчит, не молчит, не твое дело, братан, – мирно ответил Исфандар. – Давай печать ставь, и дело с концом.

С ним мы тоже на прощание обнялись. А когда через пятнадцать минут в самолете сели с Баюшкой в соседние кресла, то наконец-то и с ней смогли обняться по-настоящему.

6

Вы и не ждете, наверное, что я стану подробно рассказывать, как начиналась наша жизнь в Москве. Если вкратце, то нужно сказать, что перед отъездом мне удалось оформить российское гражданство (тоже, разумеется, не без помощи Мирхафизова). Баюшка была моей законной женой, а потому уже недели через три мы с ней прописались в однокомнатной квартирке неподалеку от метро «Ясенево». В ту пору это был край земли, дальше только первобытный туман клубился над МКАД. Говорили, будто в наш квартал подчас забредает из лесу олень, впрочем, сам я не видел и не знал, стоит ли доверять столь экзотическим слухам. Ныне-то здесь все иначе, всего живого – вороны да пара-другая бездомных собак, и тех время от времени отстреливают лихие люди – догхантеры.

Очень скоро обнаружилось, что Баюшка затяжелела. Это и неудивительно, мы ни на минуту не могли отдалиться друг от друга, любовь горела между нами ровным огнем, греющим, а не обжигающим пламенем. Радости нашей не было предела. Я не знал, в какой степени Мирхафизов шутил, а в какой говорил всерьез насчет того, что, если что пойдет не так, он ее у меня заберет. Может быть, и впрямь шутил. Или, точнее, запугивал. А может, и нет. В общем, проверять на себе его склонность к шуткам нам совершенно не хотелось. Когда же в скором времени ультразвуковое исследование показало, что у Баюшки двойня, она, вернувшись из женской консультации, сначала закружила меня по комнате, а потом стала, кокетливо поднимая руки и поводя шеей, танцевать что-то вроде ракси кух[8], грациозно и плавно перемещаясь по комнате. По идее, мне следовало бы схватить чанг и сопроводить это действо музыкой. Но чанга не было. Аккомпанементом служил ее собственный смех и беспрестанно повторяемое: «Шестьдесят шесть! Шестьдесят шесть! Шестьдесят шесть!..» Я не выдержал и спросил: «Да что же такое шестьдесят шесть?» Тогда она обессиленно села на тахту и ответила: «Ты не понимаешь, глупый! Мы с тобой выполнили шестьдесят шесть процентов папиного колхозного плана!»

То, что мы были вместе, являлось главным, то же, что нас окружало, представляло собой скорее тени явлений и предметов, нежели сами предметы и явления. Да, я устроился на работу – может быть, потом расскажу подробней, – мы купили кухонный гарнитур, жизнь в Москве в ту пору, вообще-то, была несладкой, но на фоне известий, что приходили из Таджикистана, все это было чистой воды благоденствием. Говорили, что год назад магазинные полки пустовали, а теперь кое-что, и даже многое, появилось, только все беспрестанно дорожало. Нас выручали доллары из конверта Мирхафизова, с ростом цен рос и курс валюты, так что мы не зависели от инфляции. Правда, конверт все равно неумолимо тощал. Нас это заботило, разумеется, но не могло огорчить, не могло нагнать тучи на то сияние счастья, в котором мы тогда пребывали.

Ну что ж… Теперь, пожалуй, самое время еще раз припасть к живительному источнику. Не очень полную, пожалуйста… спасибо. Гм. Вот. Как Христос босыми ножками, есть такое речение… Да вы что, правда? Ну да, это вы верно говорите.

Так вот.

Странно устроена жизнь. Точнее, странно устроена жизнь на наш взгляд. Вообще-то, она устроена так, как устроена, и, скорее всего, не может быть устроена иначе. Жизнь такова, какова она есть, и больше никакова. Золотые слова. Но человеку трудно в это поверить. Человек инстинктивно убежден, что если сегодня все хорошо, то завтра должно быть еще лучше, послезавтра – еще, и так шаг за шагом до неминуемого, по его мнению, достижения какого-то совсем уж небывало счастливого состояния.

Увы, увы. На смену ясному дню не приходит еще более лучезарный день. На смену дню приходит ночь.

Когда настал срок, я отвез Баюшку в роддом. К тому времени она стала похожа на важную гусыню или поросенка из детской сказки – толстая, розовая, красивая, хлопотливая в той мере, какую позволяло ее состояние, умиротворенная, совершенно не озабоченная и не встревоженная тем грядущим, которое должно было вот-вот случиться, чтобы открыть перед нами новую страницу жизни. Она ждала разрешения с тем удивительным покоем во взгляде, что заставлял меня вспомнить мадонн Боттичелли и Рафаэля Санти. Ее ничто не волновало – в части жизненных забот она полагалась на меня, а я старался соответствовать ее ожиданиям, все же остальное было для нее заведомо ясно, определенно, прозрачно и не могло таить в себе никаких неожиданностей.

В приемном покое медсестра, заполнявшая бумаги, называла Баюшку мамочкой: «Мамочка, подпишите здесь… Мамочка, сейчас я вас отведу, посидите пять минут».

Я сказал:

– Вот видишь, ты уже мамочка.

Баюшка слабо улыбнулась в ответ.

Медсестра пришла не через пять минут, а через двадцать. Все это время мы сидели обнявшись, я гладил Баюшку по ладони, она вздыхала и иногда нежно целовала меня в щеку.

– Пойдемте, мамочка, – сказала медсестра.

Баюшка с кряхтением поднялась, обернулась у двери, чмокнула напоследок губами, даря мне еще один поцелуй, – и они ушли.

Я остался на месте. Скоро медсестра вернулась и попросила покинуть помещение.

– Папаша, вы езжайте домой. Не волнуйтесь, все будет хорошо. Позвоните потом, мы вам все скажем.

– А долго это будет? – спросил я.

– Да не должно. Очень вовремя приехали, прямо в самый раз, воды только что отошли. Ну, часок-другой, может, и повозятся.

– Тогда я подожду, – сказал я. – Что я дома буду делать.

– А может, и дольше, – добавила она. – Вы, папаша, можете с главного входа войти, там в холле посидите. А тут у нас не положено. Сюда, бывает, сразу пять мамочек заваливается.

Было около десяти часов утра.

Я сидел в холле, отдавшись не то мыслям, не то мечтам. Хотя, если разобраться, что есть наши мысли, как не мечты. Ты размышляешь о прошлом – оно уже случилось, оно определено, его уже не переделать, – и все равно раздумья продернуты нитками мечтаний: если бы я сделал не так, как сделал, то вышло бы этак, а вот если бы сделал этак, то вышло бы так, и любой из вариантов оказался бы лучше того, что на самом деле.

А если думаешь о будущем, то сколь бы конкретны ни были твои размышления, они все равно ничем не отличаются от мечтаний. Вот, например, Баюшка не хотела обзаводиться кроватками прежде времени, говорила, что дурная примета, можно и подождать. Вот и подождали, вот и дождались. Они пробудут в роддоме дня три… время пришло, нужно срочно купить. Я уже был в мебельном на Бутлерова, там есть… а вот, кстати, вопрос, бывают ли кровати для двойняшек?.. вряд ли, это неудобно, наверное… значит, просто две кроватки… одну к стене справа от окна, другую к той, что напротив двери… тесно, конечно… едва остается место для нас самих, ну да ничего… А когда малыши подрастут?.. нет, это никуда не годится, детям нужен воздух, хоть какое-то пространство для игр, для жизни… хорошо бы трехкомнатную квартиру, как минимум трехкомнатную. Конечно, Баюшка попросит отца, и он вряд ли откажет, но… нет, я не хочу, чтобы Мирхафизов снова покупал нам квартиру… я должен сделать это сам. Как сделать?.. пока непонятно, но, если вбить мысль себе в голову, она постепенно обрастет решениями. Конечно, хорошо сидеть в институте и заниматься ближневосточными литературами, но… наверное, хватит мне быть филологом, филология не кормит и уж тем более не позволяет улучшать жилищные условия… Я дважды встречался с человеком, чей телефон дал мне Мирхафизов, с тем, что должен был за нами «присматривать»… Очень симпатичный оказался этот Мухиддин, солидный такой мужик лет сорока пяти, зампредседателя банка… Таджикский банк, крутит таджикские деньги, наверняка героиновые, ну и черт с ними, какая разница… Деньги вообще вещь нечистая, но я же не собираюсь торговать героином… я просто соглашусь пойти к нему на работу в этот банк, вот и все… Когда он предложил, я отказался: нет, мол, я филолог, не мое дело мусолить ваши грязные бумажки… мое дело – жизнь духа и слова… А теперь пойду, пожалуй, да, пойду. Завтра же позвоню, приеду, договорюсь. И буду работать в банке.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Самбуса (тадж.) – треугольный пирожок с луком и мясом. – Здесь и далее примечания автора.

2

Каса (тадж.) – большая пиала. Касушка – русский вариант уменьшительного таджикского слова.

3

Устная контаминация двух таджикских слов – бародар (брат) и джон (милый, хороший, родной).

4

Зиндан (тадж.) – тюрьма, место заключения, яма, куда бросают заключенных.

5

Хирман (тадж.) – площадка для просушки хлопка.

6

Вайдод (тадж.) – возглас страха или удивления.

7

Джамолак (тадж.) – украшение, разноцветная косица бисерных нитей.

8

Ракси кух (тадж.), буквально – танец гор; стиль танца горских таджичек.