Тринадцатый отряд

Владислав Шаронов

Тринадцатый отряд

Тринадцатый отряд

Разум наш противоречит сердцу

и не убеждает оного

И.А. Бунин

1

Александр стянул с правой ноги высокий кожаный сапог, осмотрел припухшую потертость на лодыжке, затем стянул левый и с грохотом отшвырнул его в сторону.

– Человек-сапоги – пробормотал он, растянувшись на скрипучей железной койке с продавленными пружинами.

Так его прозвали однокурсники, студенты биологического факультета МГУ, за пристрастие к офицерским сапогам из хромовой кожи – подарку отца. В начале девяностых какой-то знакомый полковник отдал ему их просто так – «возьми, может сыну пригодятся. У нас этого добра на складе полно…» И пригодились.

Александру шёл двадцатый год. Он не с первого раза поступил в университет, и потому был на год старше своих товарищей. И потому он со снисхождением поглядывал на ребят, проходивших с ним летнюю практику здесь, на Звенигородской биостанции, которые казались ему вчерашними школьниками, не знавшими жизни, не нюхавшими пороху.

Конечно, не всем нравились эти высокие, черные сапоги, блестевшие росой после похода по утреннему лугу, заправленные в них потертые, выгоревшие добела джинсы, и старая армейская рубаха с засученными рукавами. Это чувствовалось по их недовольным взглядам и колким насмешкам.

Завидуют, думал Александр. Ну и пусть. Ни за что он их не снимет.

На биофаке всё, что имело отношение к службе в армии, презрительно называлось студентами словом «война». В те годы оно звучало почти ругательством и имело отношение даже к безобидной военной кафедре факультета, где военспецы по вирусологии и бактериологии – совсем не воинственного вида мужички в штатском – вели своё мирное существование без какой-либо муштры и стрельбы, и где самым страшным оружием из всего нехитрого арсенала кафедры был старый ломовский микроскоп.

Сапоги Александра тоже были частью «войны», а потому вызывали соответствующую негативную реакцию у мужской части курса, особенно той, которая носила длинные волосы и футболки с пацифистской символикой.

С женской частью дело обстояло иначе, и доказательством тому служили робкие, но весьма заинтересованные взгляды молодых особ, преподававших студентам ботанику и зоологию, которые перешептывались за его спиной и гадали, в каких войсках он служил.

В действительности Александр нигде не служил, потому что успел проскочить в университет до призывного возраста. В душе, конечно, он считал себя «настоящим офицером», имея, впрочем, о службе лишь те наивные представления, какие ему могли дать литературные классики позапрошлого века.

Но недавним выпускницам факультета данное обстоятельство было неизвестно, и они видели лишь то, что хотели видеть. Увы, униформа подслеповатого профессора Паганеля с сачком и огромной лупой никогда не относилась к числу элементов, привлекающих женское внимание. А вот загадочный студент в сапогах, словно явившийся из сказки Шарля Перро, возбуждал в них жгучее любопытство.

«Ну и что же привело вас на биофак? Вы ведь совсем не похожи на биолога» – спросила его однажды молодая особа, преподававшая ботанику высших растений.

Такие вопросы раздражали Александра, и он обычно отшучивался односложными фразами, однако этот вопрос мучил и его самого.

В самом деле, зачем? Только потому, что он прочитал все книги Джеральда Даррелла? Пересмотрел все сериалы Жака Ива Кусто и Дэвида Эттенборо?

Длинноволосые парни с изображением голубиной лапки на засаленных майках хорошо знали зачем они пришли на факультет. Здесь была их тусовка. И дело не в том, что в детстве у каждого из них был свой хомячок, а у кого-то родители всю жизнь проработали на биофаке. Главное – у них была своя идеология. Идеология мира, любви, и непротивления злу насилием. А насилием было все, что ограничивало личную свободу. И военная обязанность – прежде всего.

«Любовь творит мир» – говорили волосатые парни, мечтательно пуская в потолок табачный дым. «Займись любовью, а не войной». На курсе их почему-то называли «панками», хотя по внешнему виду они больше смахивали на американских хиппи 1960-х.

На появление Александра они реагировали иронично-беззлобно.

«Комбат, батяня, батяня, комбат!» – задиристо пели они, увидев его на раздаче каши в столовой. Поговаривали, что они, не особо скрываясь от начальства станции, покуривают травку. Не оттого ли они иногда так безудержно веселы, жмуря блестящие глазки от сладковатого дыма, заливаясь болезненным, навязчивым смехом?

Александр не обижался на панков. Их выходки были вполне безобидными.

Гораздо неприятнее была местная золотая молодежь. Вступив однажды в разговор с одним из университетских мажоров, он услышал такую отборную, витиеватую матерщину, какой ему прежде не доводилось слышать даже в подворотнях родного городка, где протекло его детство.

Он был поражен тем, что это явление не встречало здесь никакого противодействия. Студентки, краснея, хихикали, а преподаватели притворялись глухими, если слышали что-то подобное. Избалованные представители университетской элиты наслаждались своей безнаказанностью. Миф о триумфе культуры и чистоты студенческого братства МГУ, в который с детской наивностью верил Александр, разрушился достаточно быстро.

Особенно остро он почувствовал это здесь, на биостанции, когда увидел в одном из студенческих домиков, где он подыскивал себе жилье, огромное порнографическое граффити, выполненное безвестным профессиональным художником. На фанерных стенах в невероятно похабном виде красовались персонажи каких-то мультфильмов с гипертрофированными органами размножения.

Гадко стало тогда у него на душе, но не оттого, что он увидел, а оттого, что он был совершенно одинок в своем возмущении. Оказалось, что никого это не покоробило. «Ну и что тут такого? Подумаешь, ребята пошутили».

Шутку неизвестного живописца дополняли груды пустых бутылок, валявшихся на невообразимо загаженном дощатом полу.

Конечно, все это не могло радовать начальника практики – добродушного малого лет сорока пяти, прячущего мягкий характер за пышными, уже тронутыми серебром, усами, коротавшего в своем кабинете время за компьютерными играми. Впрочем, он давно пришел к выводу, что лучший способ решения всех проблем – предоставить их самим себе. Оставшись навсегда в глубине души беспечным студентом, он и сам понимал, что не создан для скучной работы администратора, а потому тяготился своей должностью.

Он оживлялся лишь во время игры, в чем убедился Александр, застукав его за прохождением очередного уровня компьютерной бродилки, установленной на только что появившийся тогда «пентиум». Вот тогда усы начальника становились дыбом, и он вопил, яростно стуча мышкой по столу:

– На! Получай! Вот тебе, вот тебе!

Возникавшая время от времени необходимость решения жизненно важных вопросов, связанных с существованием биостанции, приводила его в отчаяние.

– Поймите, народ – оправдывался он, втягивая шею в воротник джинсовой курточки, перед разъяренными старшекурсницами, требующими горячей воды, – я уже пытался внушить Лентине Михалне, чтобы она вызвала в котельную слесарей. Но в дождливые дни у нее возникает глубокая депрессия, которую она лечит спиртом. А сейчас, прошу заметить, как раз идут дожди – авторитетно заявлял он, воздев указательный палец к небу.

– И потому Лентина Михална пребывает сейчас по ту сторону добра и зла – добавлял он с трагическим вздохом. – Так что, когда будет горячая вода, увы, пока никто не знает.

Если жилищно-коммунальные проблемы еще подлежали какому-то обсуждению, то вопросы этики никогда не ставились на повестку дня – он считал это просто неприличным.

– Народ у нас честный, все люди взрослые, а если кто начудит, то пусть ему станет стыдно – успокаивал он себя простой формулой, разглаживая усы и уютно устраиваясь в компьютерном кресле.

Народ, конечно, чудил, и не только свой, но и пришлый. Александр помнил, как станцию атаковали подвыпившие уголовники из окрестных сел в поисках женщин и приключений.

Ребятам старшего возраста с трудом удавалось с ними договориться, а если переговоры не шли, подключались панки с изрядным количеством алкоголя. В итоге агрессоры мирно, без мордобоя, уползали со станции, забыв, зачем пришли. В такие минуты панки чувствовали себя героями – как-никак, именно им удавалось вывести нежеланных гостей из боеспособного состояния, приобщив их, пусть и ненадолго, к философии полной нирваны и всеобъемлющей любви.

Но эта философия Александру была не по нутру.

«Уж лучше мордобой, чем такой мир» – думал он, чувствуя себя совершенно одиноким в этом странном мирке, где абстрактная наука неожиданно переплеталась с прозой жизни, которая еще только открывалось ему во всей красе.

«Для них я чужой. Для всех здесь чужой. Иначе не спрашивали бы, как оказался на биофаке».

И как бы он не напускал на себя гордый и независимый вид, это, вроде бы, безобидное прозвище – «человек-сапоги» – все равно ранило его. Ведь назвали его так не иногородние, как он, а москвичи. Это была больная тема.

Он не раз уже видел презрительное отношение к нему как к «глубокому провинциалу». Особенно больно его укололи слова одной пожилой сухопарой женщины, преподавателя ненавистной физхимии, которая едва не послужила причиной его отчисления с первого курса. «Вам лучше вернуться туда, откуда вы приехали. Зачем вы поступили в московский университет?»

Она брезгливо смотрела на него поверх очков, словно британская аристократка на плененного туземца, и он не мог тогда понять причин такой жестокости.

Особенно больно ему было, когда подобные унизительные слова относились не к нему, а к какой-нибудь девчушке из далёкой глубинки, и он, стиснув зубы, мог лишь молча наблюдать, как она утирает слезы.

Увы, эта социальная сегрегация в университете существовала давно, хотя далеко не все преподаватели ее поддерживали. И, тем не менее, Александру в полной мере удалось познать на своем горьком опыте разницу между «бледнолицыми» и «краснокожими». Коснулось это его и здесь, на летней практике.

И тем усерднее по утрам он начищал черным воском свои сапоги, подарок отца. И тем сильнее он ощущал свое одиночество на станции.

2

Гулко и раскатисто ударил гром. В открытое окно с шумом дождя ворвался запах озона. Тяжёлые капли забарабанили по крыше, пробиваясь сквозь щели в дырявом дощатом потолке.

Александр встал со скрипучей койки, открыл входную дверь сырого, из волглой щитовой фанеры, домика. Такие спартанские домики предназначались для студентов, но не для студенток – они жили в более комфортных условиях в отапливаемом общежитии. В этих же сырых скворечниках не было ничего, что могло бы согреть воздух и мокрые стены, и единственным прибором, излучающем тепло, у Александра был кипятильник.

Не удивительно, что в прошлом году, когда было особенно дождливое лето, все первокурсники сразу заболели.

Холодный июньский дождь закончился так же стремительно, как и начался. Над высокими звенигородскими соснами дыбились величавые белоснежные облака. От мокрой тимофеевки и папоротника-орляка струился пар.

Бабочки голубянки в брачном танце носились над влажными соцветиями люпина, сверкающего крупными каплями росы, вспыхивающими на солнце стразами чешского стекла. В глубине синего неба с радостным визгом носились стремительные стрижи, гоняясь за насекомыми в сыром воздухе, пропитанном густым духом сосновой хвои. Гроза ушла на запад, раскатываясь над розовыми облаками негромким ворчанием, похожим на взрыкивание сонного льва.

Александр с наслаждением потянулся, подставляя лицо солнечным лучам. Сегодня он один на станции. Почти один, если не считать старенького профессора Темочкина и еще нескольких пожилых преподавателей. Даже иногородние студенты разъехались – кто в общежитие, где можно было хотя бы помыться, кто к в гости к московским друзьям-подругам.

Ведь сегодня праздничный день – двенадцатое июня, день независимости, а потом еще два выходных дня. Вот москвичи и уехали домой, к папам и мамам. Будут рассказывать с восторгом о своих приключениях на практике.

Александр усмехнулся, вспомнив, какой восторг в его зоологической группе вызвала поимка живого ужа. «Дети асфальта!» – подумал он тогда. Дожить до восемнадцати и не видеть обычного ужа!

Неплохо было бы и ему поехать к своим родителям, да легко сказать – триста километров с пересадкой. Два дня уйдёт только на дорогу. Да и денег на такую грандиозную экспедицию не хватит.

Он нащупал под ремнём пояс с деньгами, завернутыми в кусок фланелевой ткани, бережно пересчитал мятые купюры.

Нет. Нечего даже и думать.

Александр вышел из душного фанерного домика навстречу солнцу, приветливо выглянувшему из-за мокрых еловых лап.

Бодрым шагом он устремился к шоссе, а оттуда – к базе отдыха, где в выходной день можно было пообедать – студенческая столовая не работала. Сегодня, в честь дня независимости можно и разориться.

С жадностью проглотив тарелку щей и говяжьи биточки с картофельным пюре, он довершил свой праздничный обед стаканом компота с яблочным пирогом.