Скорая. За кулисами жизни и смерти

– Калий и магний нужны для скорейшего восстановления и поддержания сердца.

Нет, я понимаю, что у кардиохирурга2 только одно на уме, но…

– Вы уверены? – я не удержался от яда в голосе. – Вас правда не смущает вот это? – я руками обозначил контур лица.

– На электролиты не может быть аллергической реакции.

Мои брови удивленно поползли вверх. «Ну конечно. Не может», – я чувствовал, как начинаю закипать. А с чего меня так разнесло?

Разумеется, после повторной капельницы отёк не уменьшился, а стал ровно в два раза больше. Единственное, что мне оставалось делать – жаловаться своим учителям из колледжа. Я был удивлён, когда со мной связались, поинтересовались состоянием и предложили помощь.

«Заберите меня отсюда!», – чуть было не ляпнул я, но сам понимал, что это было невозможно. Оставалось ждать, чем закончатся «эксперименты». Но такая поддержка со стороны колледжа знатно подняла боевой дух и не дала окончательно утонуть в самосожалении и унынии.

Как выяснилось позднее, на гормоны у меня тоже оказалась аллергия. И на адреналин. В общем, в случае чего, оказание реанимационных мероприятий меня скорее убьёт, чем поможет.

Дни тянулись за днями. Врач пытался вылечить меня от отёка Квинке. Я смотрел сериалы, рисовал, разговаривал по телефону с учителями и близкими и ждал выписки домой. Все при деле. Кто же знал, что всё самое интересное начнётся, когда я буду дома?

А дома меня ждала не только жена и уют, но и синуситы. Гной лился разве что не из ушей. Иногда казалось, что мозг расплавился и тоже превратился в гной. Голова раскалывалась, координация ушла в закат, антибиотики лились рекой. Шесть долгих недель я сражался с миграцией гноя и соплей внутри головы. Я, честно говоря, до сих пор не знаю: отсутствие обоняния – это последствия короны или синусита.

***

– Ну вот как-то так, – закончил я, натягивая комбинезон.

– Не повезло, – пробормотала Кристина. – Меня пронесло. Не болела.

Мы ещё не знали, что впереди нас ждёт шестичасовая очередь в больницу с пациентом с очень низкой сатурацией…

Глава 3. Гипертонический криз

– Тринадцатая бригада у Семашко, свободна.

– Сейчас, подождите, – сонно ответила диспетчер. Повисла небольшая пауза.

– Езжайте домой3.

Настроение приподнялось: даже странно, время – два часа ночи, а нас уже домой отпускают.

– Хотя нет, – уже бодрее поправилась диспетчер. Настроение снова легло. – Аритмия.

– Внезапно. Р – разнообразие, – сегодня мы весь день ездили по «поднявшимся давлениям». Чего только не было!

Что только не маскировалось под «высоким давлением»: несколько инсультов, инфаркт, тромбоэмболия лёгочной артерии… На самом деле давление оказалось причиной всего двух или трёх вызовов.

– Мы тоже умеем удивлять, – устало отозвалась диспетчер, – записывайте адрес.

Дверь нам открыла весьма бойкая старушка с военной выправкой. Мне на секунду стало стыдно, что, будучи моложе её почти на век, я смахивал на знак вопроса. Но, честно говоря, я слишком устал, чтобы долго испытывать стыд по этому поводу.

–– Что беспокоит? – стандартный вопрос.

Я накинул электроды на сухонькое тело и начал снимать ЭКГ. Зелёные зубцы на экране, а затем на розовой ленте выдавали абсолютно нормальные комплексы. Ритмичные и возмутительно здоровые. Даже у меня таких нет.

– Ой, беспокоят меня волны. Знаете, они так накатывают, так накатывают, вот здесь в груди тесно становится! – бабуля, Алевтина Пална, скрестила руки на груди. – И вдохнуть поглубже хочется!

– Вы руками не двигайте! – кардиограф выдал на экране цунами и ещё долго приходил в себя после эффектного жеста Алевтины Палны.

– А, да, хорошо, – бабулька легла по стойке смирно.

– Одевайтесь. Давайте давление измерим, – на её худой руке манжета никак не хотела застёгиваться: крепления оказались слишком сильно разнесены, и пришлось проявить сноровку, чтобы закрепить манжету.

Привычно заработала груша тонометра, в ушах застучали молоточки сердечных тонов. А стрелка всё ползла и ползла вверх. Двести, двести десять, двести двадцать… Всё выше и выше. Сонливость уходила вместе с цифрами. Когда стрелка тонометра добралась до трёхсот, я невольно крякнул: больше качать было некуда – на циферблате не осталось цифр. А тоны были всё так же звучны и не думали исчезать. Давление восьмидесятичетырехлетней старушки было больше трёхсот. А она ходила, что-то рассказывала, проявляла бурную деятельность и не была похожа на страдающего гипертоника.

Может быть, это у меня галлюцинация? Или тонометр бесстыдно врёт? А может, я разучился измерять давление?

– Свет… – Я замялся. – Что-то меня глючит, можете сами измерить давление?

За что я люблю своего врача – она (во всяком случае, пока) не бесилась и не раздражалась от моих косяков. Потом ещё объяснит, почему не получилось или пошло не так.

Она молча взяла тонометр, поставила фонендоскоп и начала нагнетать воздух. Пока она измеряла, я решил собрать таблетки для снятия криза.

Капотен – двадцать пять миллиграмм, моксонидин – ноль два… На случай, если капотен не поможет. Так, что там ещё? Магнезия…

– Дима, на какой цифре у тебя начались галлюцинации?

– Хм. На трёхстах.

Света кивнула и вынула из ушей оливы фонендоскопа.

– Тогда у нас с тобой коллективные глюки. Давай попробуем с капотена… – Света на секунду задумалась. – Пятьдесят.

В течение часа мы перепробовали всё, что было в запасе. Но лучшим нашим результатом стало двести десять на сто десять. Алевтина Пална была бодра, весела и никаких признаков зашкаливающих цифр вовсе не демонстрировала.

– Вот, помню, когда к нам пришли немцы…

– Не сгибайте, пожалуйста, руку, – в ход пошла тяжёлая артиллерия. Если уж эбрантил её не возьмёт… Это было что-то немыслимое. Нам оставалось только ждать, а старушка тем временем делилась с нами своей историей.

– Да, да, конечно… Ну, когда немцы пришли – это случилось очень быстро, – они же нам все самолёты сразу разбомбили… Отца убили через два дня после начала войны. Он у меня лётчиком был. На бомбардировщике летал. Мама так говорила… И будущий муж, Коленька, – вот, видите фотографию, красивый какой, выправка какая! – тоже в авиации летал. Но на истребителе. Он у меня двенадцать самолётов сбил во время войны! Герой был.

А сын – капитан первого ранга! Только убили его. Как убили… Пираты где-то в Африке. Давно было, лет тридцать назад. А дочка у меня в Португалию переехала! Она у меня молодец! Работает… В этом… Как его… Документы выдает иммигрантам. Хорошо, говорит, в Португалии. Лиссабон красивый! Вот только климат тяжёлый: летом жара стоит, а зимой с Атлантики холод гонит, туманы всегда и промозгло. Думала перебраться к дочери, да куда уж там! Я с мужем в Азербайджане жила до самого распада Союза! Климат там волшебный…

А зимой сорок первого было холодно! Минус сорок один, как помню. Фрицы осенью пришли, с первыми холодными дождями. Нас они не трогали – не нужны мы им были. Они только евреев собрали да в роще расстреляли… Там камень сейчас стоит. Как напоминание. Страшно было. Ходили по домам, в каждый дом, каждую комнату осматривали. Долго так, со списками сверяли.

Помню, смотрит на меня, фриц, рукой махнул и дальше пошёл. Это я сейчас понимаю, чего смотрел. А тогда не понимала. Миновала меня роща. А вот соседей убили. Всех. Были у них дети, младшенькому год не исполнился. Тоже убили.

Страшно было, когда они прилетали. Летят, как рой ос – неба не видно. Даже жужжание похожее. Нас быстро в бомбоубежище воспитатели собирали. Сами всегда последними уходили. А в бомбоубежище лампочка тусклая. Как сейчас помню – всегда немного раскачивалась. И жили мы там по много часов:  играли, занимались, мяч гоняли…

Помню, мама забрала меня из сада, а сестру из школы, пришли домой… Знаете, это сейчас стоят дома каменные, а раньше были только деревянные, деревенские. И у нас такой был. Пришли мы домой… А дома и нет. Яма только одна. Цветы стоят, раскачиваются. Флоксы. Розовые. А за ними яма. Все разбросано, раскидано… У нас на подоконнике чайник стоял. Эмалированный, жёлтый, а на нём цветы были яркие. Мама только крышку нашла…

Жили мы после этого в бараке. Зима холодная была. Голодная. Немцы за едой пришли, а наши продуктовую базу разграбили. Всё подчистую. Мама принесла тогда торт. Вафельный. Шоколадный. С мелкими орешками. Какой он был вкусный… Кипятком запивали – чая не было, сахара не было… Ничего не было. И вот начинаем есть этот торт… А запах у него какой! Сладкий-сладкий! А тут дверь распахивается, и входят фрицы. Двое. И запах с ними, горелого железа. Знаете, такой горький. Они пришли и забрали наш торт! Но один из фрицев, тот, что повыше, посмотрел на нас с сестрой и отрезал два небольших кусочка… Какие они были вкусные! А как мама плакала…

Вы ж, наверно, голодные! Не едите совсем уж… Отощавшие какие… Давайте я вам курицу разогрею? Будете? Почему? Кушать надо… Ну, может, хотя бы чайку? Есть колбаска. Не бог весть какая, конечно, но лучше, чем ничего. Точно не хотите есть?

А потом… Нас на улице собрали. Я была в васильковом платьице – Рождество уж скоро должно быть. Много народу… Ой, много! А в центре Васька, сосед наш. Жил через комнату в бараке. А с ним ещё какие-то мужчины незнакомые… А окружают их фрицы. Хмурые. Злые. Кричат что-то. Васька ответил… А немец с размаху кулаком в лицо! Кровь на белый снег. От нее пар идёт. Васька упал в руки фрицу – грудь тут же в крови вся залилась. А другой фриц, что ударил его, выхватил пистолет и выстрелил в голову…

– Э, подождите-ка, Алевтина Пална, – я вынырнул из воспоминаний ветерана. Убаюкала? Кажется, что сам всё это видел. – Давайте давление посмотрим.

Измеряя давление, заметил, как у самого трясутся руки и чувствуется запах раскаленного железа. Такой, как после выстрела. Почему-то вспомнился Омут памяти – очень уж реальные образы перед глазами были. Так-так-так… Кто бы сомневался. Двести сорок! Да блин!

– Давайте мы с вами лучше про Португалию поговорим?

***

– Жаль её, – Света выпустила облачко дыма. Оно осветилось призрачным сине-белым цветом, под лучами тусклого фонаря, – совсем одинокая.

Я только кивнул в ответ, а перед глазами крышка от чайника. Эмалированная. Жёлтая.

Глава 4. Инфаркт миокарда

Знаете, какие дежурства я не люблю больше всего? Те, что начинаются в восемь утра. Знаете, почему? Потому что это означает подъём в пять часов утра. Чтобы попасть на работу, надо сначала ехать на автобусе в сторону метро, затем проехать от конечной до конечной через весь город, потом снова сесть на маршрутку и ещё час трястись в пригород. Оставшиеся пятьсот метров пешком мимо кладбища и пустыря уже не столь принципиальны. Но у дежурств в восемь утра есть два плюса. Первый: они тоже заканчиваются в восемь утра и есть шанс приехать домой до полудня. Второй: не надо оставаться на конференцию. Но когда накануне тренировка заканчивается в полночь… Плюсы перечеркиваются ранним подъёмом.

Преодолев этот неблизкий путь из варяг в греки, потерпев пару поражений от грозных кочевников, вооруженных тележками и палками, пережив массовую миграцию бегемотов, оттоптавших мне ноги на пересадочном узле, выиграв генеральное сражение за место в маршрутке, я, уставший, помятый и голодный, всё-таки доехал до работы. Там меня ждал приз – хороший наряд с лучшим фельдшером во главе. Правда, это означало, что лёгкой смены не будет.

Может возникнуть вопрос: почему я еду в такую даль, а не устроился куда-то поближе? Вопрос правильный и закономерный – ведь фельдшеров везде не хватает. Тут вмешался мой страх изменений и новых коллективов – почти весь курс устроился работать именно на эту станцию, где проходили практику. Уже что-то было известно и понятно. Плюс, там работала мой педагог по реанимации, а это значит, в случае чего проще с ней связаться и получить консультацию. Не «ах», как доводы, но… Так получилось.

Не успел я переодеться в форму, как громкоговоритель выплюнул: «Четырнадцатая бригада, Арнаутова, Болтунов. Четырнадцатая бригада, Арнаутова, Болтунов».

– Да что… Блин.

В окне диспетчерской выдали сигнальный талон: «Высокое АД, Ж, 46 лет».

– Что там у нас? – Таня мельком глянула листок и кивнула. – Ну что, поехали. Вова, адрес…

До места, с шутками-прибаутками, мы доехали быстро – пробок не было и удалось насладиться свободной дорогой. Нас вызвали в детский садик. У воспитательницы поднялось давление прямо с утра – видимо, дети были в ударе.

Пройдя по извилистым кислотно-зелёным коридорам, мы добрались до медкабинета. Интересно, кто дизайнер этого садика? Вероятно, дальтоник с когнитивными проблемами. Да, существует гипотеза, что зелёный цвет должен успокаивать, настраивать на позитив и расслаблять. Но… Никто, видимо, не пояснил этому горе-«дизигнеру», что кислотные цвета раздражают. И не важно, какой это оттенок. Пока мы добрались до точки назначения, уже хотелось убивать всё живое. Вот прям так, сразу и с порога.

– Здравствуйте, что случилось? – задала дежурный вопрос Таня. Совсем молодая медсестра, видимо, только-только из училища, тихо поздоровалась и указала на процедурный кабинет.

– Инна Николаевна пожаловалась на головную боль и головокружение. Я ей померила давление, было сто шестьдесят на девяносто… – медсестра тихо тараторила.

– Что-нибудь давали? – Таня открыла дверь процедурной. На топчане лежала Инна Николаевна. Ухоженная, в теле, увидев фельдшеров, она постаралась встать. – Лежите, – остановила её Таня. Пациентка подчинилась и снова легла.

– Да, я дала ей… – медсестра замолкла, вспоминая. – Капотен, кажется, – тихо промямлила она, испугавшись собственного голоса. Таня посмотрела на неё немигающим взглядом.

– Кажется?

Медсестра ещё больше стушевалась, постаралась слиться со стеной и, заикаясь, ответила:

– Д-да.

Пока Таня выясняла, чем же накормили пациентку, я быстро померил воспитательнице давление. Сто тридцать на семьдесят. Собственно, наше присутствие тут уже было не нужным. Но протокол гласил, что ещё надо было снять ЭКГ и из-за головной боли и головокружения проверить неврологию. На кардиограмме, разумеется, никаких изменений не было.

– Поднимите руки. Сожмите мне пальцы изо всех сил. Сильнее. Угу. Следите за моим пальцем, – я поводил им из стороны в сторону, вверх и вниз, подвел к носу и обратно. – Закройте глаза. Коснитесь указательным пальцем носа, нет, не надо эту руку опускать. Хорошо. Коснитесь другой рукой. Угу.

По части неврологии тоже все было в порядке. О чём я и сообщил Тане.

– Померь ещё сахар, – попросила она, не отрываясь от сбора анамнеза и заполнения карты.

Щёлк, щёлк. Глюкометр и тест-полоски извлечены из сумки. Блеснул скарификатор.

– Ой! Что ж так больно?! – возмутилась Инна Николаевна.

– Скарификаторы такие, – ответил я, собирая капельку крови на тест-полоску.

Глюкометр на пару секунд задумался и выдал цифру: десять и один.

– Сейчас что-нибудь беспокоит? – спросила Таня, внимательно смотря на пациентку.

– Да голову немного тянет, – пожала плечами Инна Николаевна, – а ещё пить постоянно хочу, сухость во рту. В туалет часто бегаю…

Таня кивнула.

– Сейчас только голову тянет? – уточнила она. – Не тошнит, не мутит, голова не кружится?

– Да, только тянет, – подтвердила пациентка.

– Сахарный диабет когда-нибудь ставили?

Инна Николаевна медленно покачала головой.

– Да нет. А что?

– Сахара у вас высокие. Вам надо к эндокринологу попасть и обследоваться на сахарный диабет.

Пациентка нахмурилась. Видимо, перспектива идти в поликлинику её не устраивала.

– А вы не отвезёте меня в больницу? – поинтересовалась она.

Теперь Таня тем же немигающим взглядом посмотрела на Инну Николаевну и медленно отчеканила:

– Скорая помощь занимается экстренными состояниями. А сахарный диабет не является таковым.  Сейчас у вас ничего экстренного нет. Давление упало.

Пациентка быстро кивнула.

– Поставьте свою подпись здесь и здесь. Это про то, что мы вас осмотрели и в больницу с нами не едете, – голос Тани заметно потеплел.

Инна Николаевна быстро поставила подписи, и мы откланялись.

– Выздоравливайте!

– Это я чего-то не понимаю или где? Почему они всё время так стремятся в больницу? Да ещё сейчас, когда корону можно поймать легко и непринуждённо? – Таня пожала плечами.

– При этом, ты заметил, что те, кому действительно надо, упорствуют и ни в какую не хотят ехать?

– Да, я тоже заметил такую особенность. Говоришь им: не поедешь – умрёшь. А они всё равно рогом упираются и ни в какую: не поеду, в больнице корону подхвачу.

– Ладно, помчали дальше, – Таня щёлкнула ручкой, убрала её и дала мне телефон, – отзванивайся.

– Четырнадцатая на месте, свободна.

– Ага, хорошо, – по ту сторону трубки повисла тишина. Видимо, диспетчер выбирал, что нам дать. – А дай, пожалуйста, Таню.

Я протянул трубку.

– Да, слушаю. Мы что хотим, – спросила она у меня, – ребёнок или боль в животе?

Только не ребёнок! Ненавижу детей! Точнее не так – детей я люблю. Люблю работать с ними в зале, учить их… Но лечить – нет! Кричат, вопят, бьются в истерике, нередко совершенно неадекватные родители. Каждый раз получают стресс не только дети, но и я. Почему-то вспомнился один максимально странный вызов. Не детский. Взрослый. Но с участием ребенка. Сижу, осматриваю женщину, рядом девочка, лет двенадцати выполняет уроки. А тут в комнату заходит муж. Ну зашел и зашел – что такого? Но… Он был голый. Вообще. Он стоял в проходе и, как ни в чем не бывало интересуется, где взять полотенце. Я сидел в совершенном офигевании и не знал, как на это реагировать. Как бы вид меня не особо смутил – я уже такого насмотрелся, что этим меня вообще не удивить. Но меня вывело из равновесия, что взрослый мужик размахивает своими первичными половыми признаками в присутствии ребенка! Первым желанием у меня было связаться с опекой, честно говоря. Вторым – съязвить, что хвастаться нечем. Третье – вызвать полицию. Второе, что меня удивило, мягко говоря, что на это совершенно спокойно реагирует мама ребенка. Я не удержался от замечания, на что мужчина лишь пожал плечами и скрылся в коридоре. Служебку я, кстати, все-таки написал.

А еще дети – это какие-то существа с другой планеты. Все показатели у них отличаются от взрослых, меняются сто раз пока они растут. Когда кто-то заикается, что ребенок – это маленький взрослый – мне хочется взять в руки учебник по педиатрии и долго бить им по голове сморозившего такую глупость.

Мало того, что у детей все показатели типа пульса и давления меняются, у них все другое! Вот вообще все! Например, печень начинает вырабатывать ряд ферментов в процессе взросления, поэтому очень многие препараты детям давать нельзя. Или многие физиологические процессы протекают не так, как у взрослых – у них может быть разная клиническая картина при одних и тех же заболеваниях. Любая патология развивается у них намного быстрее и тяжелее, чем у взрослых… Учитывая все вышеперечисленное, я лучше спущусь в притон к стае наркоманов, чем съезжу на один вызов к ребенку.

– Живот! – выпалил я.

– Мы берём боль в животе, – ответила Таня в трубку, – хорошо, приняли.

Таня задумалась.

– А почему не ребёнок?

– Я их боюсь.

– Хм. Тогда в следующий раз берём ребёнка, – поймав мой недоумевающий взгляд, пояснила, – надо уметь работать со всеми. Так, ещё роды тогда будут нужны… А пока, Вова, поехали. Адрес…

Это был частный дом в садоводстве. Нас пригласила дочь и провела в небольшую комнату. Бабушка лежала на кровати, и с первого взгляда стало понятно, что дело тут вовсе не в животе. Пожилая женщина была худая, бледная, по коже крупными каплями стекал пот. Носогубный треугольник потихоньку начал синеть. Плохо. Очень плохо.

– Мама пожаловалась на боли в животе ещё пару часов назад, – начала дочь, – потом позавтракала, почистила зубы, и её вырвало. Ума не приложу из-за чего: завтракали все, а живот заболел только у неё, – дочь говорила очень быстро и не могла стоять на месте, раскачивалась с носков на пятки. – После этого она легла и сказала, что не хватает воздуха. Померила температуру – а она нормальная. Я ей дала Но-шпу, но боли никуда не делись. Что у неё может быть?

Пока дочь рассказывала, что случилось, я накинул одновременно электроды ЭКГ и пульсоксиметр. Электроды как обычно запутались в самый неподходящий момент – как ни складывай их аккуратно, они все равно переплетаются и на распутывание уходит куча времени. Пока я сражался с грудными присосками, пульсоксиметр выдал свой результат: насыщение крови кислородом восемьдесят девять. Чёрт, надо бежать за кислородом! Наконец, присоски сдались и кардиограф начал регистрировать, как работает сердце. Даже распечатывать ленту было не нужно, чтобы понять, что всё плохо. Раздалось привычное шуршание ленты ЭКГ и чёрные линии на розовой миллиметровке показали самое неприятное – инфаркт миокарда на верхушке4 с переходом на боковую поверхность. Мы с Таней успели только переглянуться. Ей хватило взгляда издалека, чтобы оценить обстановку. Дочь моментально считала наше напряжение.

– Как давно появились боли? – спросила Таня у бабушки.

– Чашов шесть назад, – прошамкала она.

Дочь удивлённо спросила:

– А почему ты ничего не сказала?

– А жачем кохо-то бешпокоить? – искренне удивилась бабушка. – Пашта же виновата, да? – расстроенно поинтересовалась она. – Вот только почистила, так сразу жубы и челюсть заболели, – запричитала она.

Бабушка не понимала, что нижняя челюсть и зубы болят у неё не из-за пасты. Виновником этих болей был инфаркт.

У большинства людей существует стойкое и абсолютно ошибочное убеждение, что при инфаркте обязательно должно болеть «сердце». И что сердце расположено, а значит и болит слева. Как только в левой части груди начинает что-то колоть или болеть, то тут же вызывается скорая с криками: «У меня инфаркт!». Но, во-первых, сердце очень условно расположено слева. Оно расположено под грудиной, скорее в центре. А, во-вторых, при инфаркте очень специфические боли. Да, они сильные, но сжимающего, давящего характера. Очень редко разрывающего. А еще боль при инфаркте не реагирует на сам факт движения – можно сколько угодно поворачиваться из стороны в сторону, но она не будет резко усиливаться. Помимо этого, инфаркт любит давать так называемую «иррадиацию» боли. То есть, будет отдавать где-то в другом месте. Например, в левую руку, под левую лопатку, в нижнюю челюсть, зубы или в живот. Это происходит из-за особенностей строения нервной системы.

Все сказанное справедливо, если говорить о классическом инфаркте миокарда. Но есть еще атипичные формы. Например, астматическая – боли нет, но человек испытывает удушье. Или, как у нашей бабушки – абдоминальная форма. Такой инфаркт проявляется в виде боли в животе, тошноте, рвоте, а боли в груди нет. Так бывает, если инфарктом поражена верхушка сердца – она фактически «лежит» на диафрагме и как раз через диафрагму боль передается в живот со всеми «кишечными» проявлениями. Тоже особенность строения нервной системы. А есть еще безболевые формы. При таких инфарктах вообще никаких болевых ощущений нет. Таким вариантом любят «болеть» люди, с длительным стажем сахарного диабета. И это тоже особенность нервной системы – при сахарном диабете разрушаются нервные окончания, сердце поражается, а поскольку нервы разрушены, то и боль они не регистрируют. Да, такие инфаркты могут проявляться иначе. Например, у меня одна бабушка просто потеряла сознание, очнулась и вызвала скорую на черепно-мозговую травму. Я ей снял ЭКГ и пришел в ужас – там было настолько серьезное повреждение сердца, что я покрылся холодной испариной, ожидая, что в любой момент она сейчас умрет.

А вот у нашей бабули, у которой мы были сейчас на вызове, была как раз классическая абдоминальная форма инфаркта миокарда.

– А левая рука как? Болит? – спросил я, накладывая жгут, чтобы поставить катетер.

– Ой, болит! Прям болит! Шевели, не шевели, а всё равно болит! – с готовностью подтвердила бабушка.

Ну всё, классика, как по учебнику. Левая рука, челюсть, зубы. Не хватало только боли между или под лопатками. А из-за того, что инфаркт на верхушке, он раздражает диафрагму, и болит живот, а не как положено, за грудиной. Ой, бабушка, попала ты.

Катетер, как по маслу, вошёл в вену. Аспирин, клопидогрел, метопролол…

– Моя хорошая, это надо разжевать! – горсть таблеток аккуратно положил в рот.

– Да как же ражжувать-то? У меня ж жубов-то нету! – прошамкала бабушка.

– Вы уж постарайтесь, – ответил я, набирая в шприц гепарин.

Таня улетела в машину за кислородом, наркотиками и мягкими носилками, набирая по пути диспетчеров, чтобы те пригнали к нам бригаду реанимации.