Голоса внутри. Семейная хроника

А дед… Он, по рассказам отца, однажды повёл бабушку и маленького отца на расстрел. Как в военных фильмах – только это не кино. Она плакала и умоляла: «Только Толю не убивай». Что это было: вспышка ярости, шантаж, или просто демонстрация власти, кто его знает, никто не объяснял. Да и объяснить такое невозможно.

Но вот что странно: когда мы приезжали к ним в гости, я помню деда совсем другим. Он казался мне добрым. Щедрым. Улыбчивым. Он всегда что-то давал, особенно деньги, чем-то угощал. Он не кричал. Не бил. Не был страшным. И вот тут начинается самое тяжёлое – как в одном человеке могло жить два таких разных существа? Палач – и дедуля с гостинцем.

С возрастом я начала понимать: человек не всегда либо чудовище, либо ангел. Иногда это просто оболочка, в которой живёт распухшая, неразобранная, несдержанная боль. Возможно, у него самого в жизни не было ничего, кроме насилия и страха. Возможно, он не умел иначе. Или – не хотел. Может, с нами, внуками, он пытался быть тем, кем не стал для своих детей. Как будто хотел оставить после себя не только страх.

Психологи называют это диссоциативной моделью агрессора, когда внутри человека живут две реальности: одна – для контроля, в которой он правит страхом, вторая – для внешнего мира, где он «нормальный» и даже «милый». Это не оправдание. Это просто объяснение. Иногда зло выглядит, как добро – особенно, если ты ребёнок и видишь человека не целиком, а кусками.

Я до сих пор не знаю, кем он был на самом деле. Может, он и сам не знал. Но то, что бабушка в итоге осталась одна, без себя, говорит о том, каким разрушительным может быть человек, если его никто не остановит.

Последние её годы прошли в доме младшей дочки, тёти Любы. Та не простила отцу ничего. Жила с ним в одном селе, но как будто на разных берегах. Я хорошо помню тот день: дед пришёл, стучал в дверь, а она его не пускала. Стоял, ждал. Потом всё-таки взяла и вынесла еду, как собаке. Без слов, без взгляда.

Когда он умер – всё было как в тумане. Мы приехали. Он лежал на лавке, уже мёртвый, с подвязанной платком челюстью (я такого никогда не видела), а тётя Люба хлопотала на кухне, готовила на поминки ведро винегрета. Я еще подумала: кто столько съест. В последний раз. Без суеты, но чётко. Всё знала, всё делала. А на похоронах – дождь, слякоть, она вдруг начала плакать громко, почти наигранно. Как в кино. Странно было – как будто надо было поплакать, потому что так принято. А потом – будто выключили сцену. Всё. Обыденность. Повседневность.

А потом тётя Люба показала несколько вёдер денег. Настоящих советских купюр. Не игрушечных, не фантиков – самых что ни на есть настоящих, с Лениным, с гербами, с печатью. Но уже абсолютно бесполезных. Бумажки. Сырьё. Прах.

Дед прятал деньги в кастрюлях – настоящие советские рубли, которые давно превратились в мусор. Он никому их не отдал, даже когда они ещё имели цену. Ни на лекарства, ни на жизнь. После того как его семью раскулачили, страх потери въелся в него глубже, чем любовь к близким. Я думаю, что бессознательно он верил: если спрятал – значит, выжил. Деньги стали символом власти, которой его лишили в детстве, и он цеплялся за неё до последнего. А когда всё рухнуло – остались только вёдра бесполезной бумаги.

После распада СССР, особенно в начале 90-х, деньги сгорали моментально. В 1991-м году прошла денежная реформа – обмен пятидесяти и сторублёвок. Потом началась гиперинфляция. В 1992-м году цены выросли почти в 30 раз, а к 1994-му ещё в несколько раз. Люди просыпались бедными, просто потому что вчерашняя зарплата уже ничего не стоила.

Те, кто держал сбережения «на чёрный день», в миг остались с пустотой, и дед был одним из них.

В кастрюлях его – не богатство. А вся суть. Бессмысленное сбережение, когда вокруг рушилось всё. И даже тогда – не отдал. Ни капли. Ни куска. Просто сидел на них, как наседка на мёртвых яйцах.

Смотреть на эти вёдра было противно. Вроде бы бумага, а ощущение – будто в этих деньгах вся тухлая суть его характера: скрытность, алчность, страх, нежелание делиться. Пусть лучше сгорит, но чтобы – никому.

Я тогда не поняла, но теперь понимаю: бабушка ведь жила с этим всю жизнь. Всё видела. Не в рассказах, а вживую. И, наверное, это был единственный способ не сломаться – отстраниться. Превратить боль в привычку. Пережить – это тоже способ памяти, только без слов.

Тётя Люба

Тётя Люба ушла из жизни с тем же диагнозом, что и её мать. Всё повторилось, будто по кругу. Только если бабушка просто «перестала быть собой» – медленно, без слов, – то у Любы был инсульт. Работала в огороде, упала. Нашёл её муж.

Муж – бывший военный, подробностей я не знаю. Потом – тракторист в колхозе, одеколон, чистые рубашки. Даже в грязи и пыли – всё выглажено. Для деревни он был почти денди. Не могу сказать, что он был плохим. Но он всегда ставил себя на первое место.

Когда Люба лежала на земле, он позвонил сыну. Сын сказал: «Звони в скорую». А отец в ответ: «Не буду. У неё ноги грязные». Какие, блин, Ноги. У человека инсульт, а он – стыдится. Стыд оказался сильнее страха. Стыд – важнее жизни. А помыть ноги жене самому – это уже за гранью. Не по-мужски, не по статусу. Проще ничего не делать. Отстраниться. Пусть само как-нибудь.

Скорая приехала позже. Любу парализовало, она немного восстановилась, но вскоре начала терять память. Я приезжала к ней с Владой в 2017-м году. Всё то же, что было с бабушкой. Только медленнее. Как будто включился один и тот же сценарий, только с разными актёрами. Семейная карма, наследственность, накопленный стресс – называй как хочешь. Но это не случайность. Это повтор. Как будто что-то не прожитое передаётся дальше, пока кто-то не остановится и не увидит.

Самое страшное во всём произошедшем – тишина. Не было трагедии наружу. Не было слёз. Всё происходило буднично. Словно все всё уже знали заранее.

Бабушки и дедушки

В реальной – постоянной – жизни из всех бабушек и дедушек рядом была только Ксения Ивановна. Остальные жили в деревнях: мамины – в России, папины – в Украине. Мы иногда ездили к ним на машине, всей семьёй. Я помню эти поездки: взрослые пили самогон, много ели, громко разговаривали, ругались.

Они были одновременно весёлыми и напряжёнными. Детская память оставила ощущение, что взрослая жизнь – это шум, алкоголь, неразбериха, где в любой момент может стать страшно.

Из всех взрослых, с кем я чувствовала спокойствие, только Ксения Ивановна была рядом как настоящий оплот. Она не была мне родной бабушкой – она была сестрой моего деда, но именно с ней появилось первое ощущение уюта. Она и стала для меня «бабушкой» – по сути, а не по крови.

Корни и ощущение разрыва… Отсутствие большой стабильной семьи рядом могло сформировать у меня внутреннюю установку: полагаться на себя безопаснее, чем на других. Это не было осознанным выбором – просто в моей реальности никто не нёс меня на руках. Алкоголь, крики, противоречия, которые я наблюдала у взрослых, рано показали: близость – это не всегда про тепло. Иногда она может быть опасной. Наверное, поэтому мне трудно было впускать людей глубоко в сердце.

И на этом фоне бабушка Ксения стала тихой гаванью. С ней не надо было бояться. С ней просто было спокойно. Возможно, именно это потом легло в основу моего стремления создавать уют и тепло вокруг себя – как способ восстановить то, чего не хватило в детстве. Бабушка Ксения – остров уюта.

Ксения Ивановна была вдовой. Её муж, брат моей бабушки Надежды Ивановны, маминой матери, погиб на войне в 1941—1945-х годах. Это была Великая Отечественная война – страшный, всенародный бой за выживание, в котором гибли не только солдаты, но и мирные жители. После Победы страна лежала в руинах, и тысячи женщин, как и Ксения, остались вдовами с детьми, без поддержки и опоры. Им приходилось выживать в тишине послевоенных потерь, на обломках прошлого.

После его гибели Ксения одна растила двух сыновей: старшего Сашу и младшего Толика. Оба были всего на несколько лет старше моей мамы и стали ей как братья. Когда Шуру после пожара отправили жить к Ксении в Лисичанск, эта семья стала для неё новой, а позже – частью и моей жизни.

У Саши были дети – Сергей и Вита, мои троюродные брат и сестра. С Витой мы часто оставались ночевать у бабушки. Почти каждую неделю. Я обожала это время.

Мы спали вдвоём на широкой кровати под тяжёлой мягкой периной и подушками. Бабушка пекла пирожки в духовке – с капустой, с картошкой, с вареньем. Дом наполнялся запахами, и всё было по-женски тёплым: порядок, еда, спокойствие и ощущение, что тебя здесь ждут.

Это был мой первый опыт настоящей, стабильной, нестрашной любви. Пусть Ксения Ивановна не была мне родной бабушкой – но она стала настоящей. С ней рядом можно было расслабиться, не ждать крика, не ждать упрёка. Это было редкостью в моём детстве, и потому так запомнилось.

Именно у неё, возможно, я впервые почувствовала, что такое уют. Не просто чистый дом, а атмосфера – тишина, забота, структура. То, что я потом интуитивно пыталась воссоздавать уже во взрослой жизни.

Достаток в эпоху дефицита

С самого детства я знала: у нас в семье был достаток. Не роскошь, но стабильность. В условиях советского дефицита это было очень многое.

Мама работала продавцом в продуктовом магазине. Это означало доступ к «спецтоварам» – к тому, чего в обычных магазинах почти не было. Тогда люди жили на одну зарплату, деньги были, но нечего было купить. Все разговоры на кухне крутились вокруг «где достать». Очереди, полупустые полки, «бросили колбасу» – и беги. Товар был – событие.

Но у нас в доме всегда была еда. Были вещи. Иногда даже редкие. Мама умела «доставать». Благодаря этому я не росла с чувством бедности. Внутренне у меня скорее было ощущение гордости – мы «держим уровень». Несмотря на эмоциональные трудности и напряжённую обстановку, в доме был порядок и запас. Это давало чувство безопасности.

С раннего возраста я ощущала себя как будто сама по себе. Родители были на работе, а я оставалась с младшим братом Юрой, который на два года младше. Когда я пошла в школу, стала водить его в детский сад. Иногда даже забирала сама.

До этого мы оба ходили в садик «Светлячок» – в районе завода РТИ. Я хорошо помню еду в этом саду – вкусную, домашнюю. Но не выносила дневной сон. С 12—00 до 15—00 нас заставляли спать, а я не могла. Воспитательница ругала, ставила в угол – и это было для меня очень тяжело. Чувство бессилия, когда тебя заставляют делать то, что ты не принимаешь.

Сейчас мне 51, и я всё так же не могу спать днём. Наверное, где-то глубоко в теле осталась та самая ассоциация: «сон – это когда тебя насильно укладывают». И в этом простом эпизоде снова звучит тема моего детства: не быть услышанной, подстраиваться, выживать в системе, где нет выбора.

Глава 3. Отец, Валентина Николаевна, Сергей и Инна

После школы в своей деревне он приехал в Лисичанск, учился в ПТУ на тракториста. Но трактористом так и не стал – сразу пошёл водителем. Сначала возил посылки на ЗиЛе от вокзала до центральной почты. Потом устроился на мясокомбинат – водителем мусоровоза, вывозил отходы с завода.

Лисичанский мясокомбинат в 2000-х – одно из последних крупных предприятий города. Зарплаты – копейки, выживали за счёт «схем». В отходы выбрасывали не только испорченное, но и целые куски мяса, ветчины, колбасы. Он вывозил это как мусор, часть делил с нужными людьми, часть приносил домой. Это было нормой того времени.

И именно тогда он познакомился с Валентиной Николаевной. Ушёл он от мамы в 2000-м году. 8 марта он подарил ей халат – обычный, домашний. А она устроила истерику. Видимо, ждала чего-то другого, посолиднее. Он просто молча ушёл. А ведь до этого они прожили вместе с 2 сентября 1967 года. Почти тридцать три года брака.

Ругались они постоянно. Иногда мама прямо провоцировала его – доводила до драки. И мы, дети, при этом присутствовали. Не где-то в стороне, а прямо перед глазами.

Тогда для меня это было обычной жизнью. Другой я не знала.

Думала, что у всех так: ругань, напряжение, крики.

Только потом уже пришло понимание, что это не норма.

Когда дома небезопасно – даже в тишине не можешь расслабиться. Кажется, что вот-вот снова что-то начнётся. И это ощущение потом долго живёт внутри, даже когда всё вроде бы спокойно. Поэтому когда он ушёл, я по-настоящему за него обрадовалась. Даже сказала: «Давно надо было».

Сначала он жил у Валентины Николаевны в квартире, а потом они купили дом в Пролетарске – на её деньги. Она тогда была заместителем директора мясокомбината, с хорошей зарплатой и связями. Дом был большой, красивый, двухэтажный.

Нас туда тоже пригласили. Мы приехали с Богданом, Вадимом и маленькой Владой – ей было полтора года. Помню: столы накрыты, угощения, всё как положено. Валентина Николаевна познакомила нас со своими детьми: Сергеем и его женой Инной (она тогда была беременна), и младшей дочкой Марией, ей было около восемнадцати.

По моим ощущениям, отец там был как помощник: отвези, привези, огород, машина, гости. Всё вроде по-доброму, по-семейному, но со стороны казалось, что это не его территория. Он был как бы рядом, но не в центре. Это моё восприятие – может, он сам чувствовал иначе, но я видела именно так.

Он был… каким-то другим.

Не то чтобы совсем изменился – он всегда был аккуратный, опрятный, с лёгкими шутками, не хамил, не лез. Но тут он как будто стал тише. Спокойный, почти незаметный. Вроде всё делает, вроде рядом, но с каким-то внутренним «не моё».

И почти не пил – это радовало. После всего, что было раньше, это ощущалось как передышка.

Но при этом мне казалось: он сам себя уговаривал, что всё у него хорошо. Хозяином себя в том доме он не чувствовал. Просто аккуратно вписался в чужую жизнь – вежливо, по-человечески, но не по-своему.

А я радовалась за него. Потому что, как бы там ни было – я всегда была папина дочка. И видеть, что он выбрался из своей прошлой жизни, было по-своему облегчением.

Инна тоже запомнилась. Мы особо не общались – просто «привет—пока» на праздниках. Но я помню её хорошо: красивая, ухоженная, блондинка, всегда модно одета. Весёлая, жизнерадостная, с красивым голосом с хрипотцой. У неё родилась дочка, и после этого мы ещё пару раз пересекались.

Каждый раз она вспоминала мою Владу: «Я её помню с того самого вечера. Такая была маленькая, красивая – и держала в руке котлету!» Смеялась искренне, тепло. Казалось, у неё всё хорошо.

А потом, спустя лет восемь, я узнала – Инны больше нет.

Повесилась.

Это было как удар. Никто бы и не подумал.

Позже, уже в 2020-м году, в Лисичанске, я разговаривала с Сергеем: сказал, что у неё была депрессия. Глубокая, но незаметная. Он остался один с дочкой. Больше не женился.

Часто боль прячется за красивыми улыбками.

Вот это запомнилось навсегда.

Глава 4. Будь осторожен

со своими желаниями

Несколько лет назад я погрузилась в НЛП. Это меня заворожило. Для тех, кто не в теме: НЛП – это не какая-то секта и не магия. Это нейролингвистическое программирование. Звучит страшно, а по факту – просто способ понять, как работает мозг, восприятие и язык. Проще говоря, как ты сам себя программируешь своими словами, мыслями и реакциями. И, что особенно приятно, если уж мы себя как-то запрограммировали, то можно это и перепрошить. Без шаманов, просто через осознанность. Потому что всё, что раньше казалось запутанным и тяжёлым, вдруг оказалось простым. Разложенным по полочкам. Системным. И с тех пор я смотрю на многие вещи по-другому – особенно на то, как формулируются желания и почему они сбываются… именно так, как ты (иногда сам неосознанно) запросил.

Вселенная – она, конечно, добрая. Но ещё и с чувством юмора. Так что, если просишь – проси конкретно. Без «авось», без намёков. Потому что вселенная, как добрый бармен, может налить – но не факт, что именно то, чего хотел.

Вот, например, мой муж – Роберт. Для всей моей семьи он именно Роберт, а не «Боб». Потому что как только я представила, как мои родные будут тянуть «Бо-о-о-об» с ударением на «о», – меня передёрнуло. Поэтому с самого начала всех приучила к нормальному имени – Роберт. И так буду называть его здесь.

До меня у него была вторая жена. Они прожили вместе то ли 18, то ли 20 лет – не суть. Главное, по его словам, всё у них было очень… ровно. Без всплесков, без конфликтов, без разговоров. Она его подобрала в тот момент, когда он был в полной заднице: после развода с первой женой, в депрессии, бухал, жил один.

Она просто появилась – и осталась. С первого дня. Без претензий, без разговоров. Она всегда говорила: «Как хочешь». На вопрос: «Что будем смотреть?» – «Что ты хочешь». «Куда пойдём?» – «Куда скажешь». Полный дзен. Или полное отсутствие себя – как посмотреть.

Когда я у него спрашивала: «А вы о чём вообще разговаривали?», он задумался и выдал: «Ну, вот сидим в ресторане, смотрим на стену… Белая. И обсуждаем, что она белая». Я сначала думала – он шутит. Нет.

Видимо, вселенная запомнила эту его заявку на «тихую, покладистую женщину». А потом решила пошутить. Потому что через несколько лет в его жизнь ввалилась я. С громким голосом, с инициативой, с акцентом и без английского.

2009-й год. Эта история произошла спустя всего три года после нашего переезда в Америку. Я пришла в сервис менять масло, взяла русскую газету, а там – объявление: «Ищем русскоязычного продавца». Подошла в шоуруме к менеджерам, ткнула пальцем: «Это я». Они: «Заполни заявление». Через пару недель – звонок: «Приходи». Приняли. На телефоны, не на продажу. Я тогда вообще по-английски толком не говорила. Более того – когда я только устроилась на работу, я даже не могла отличить Toyota от Chevrolet. Вот так. Но! У меня не было ни грамма стеснения. Я знала, что приехала сюда всерьёз и надолго – и значит, язык придётся освоить, хочешь ты того или нет. Поэтому я просто говорила. Как умела. С акцентом, с ошибками, с жестами, но говорила. Мне было всё равно, понимают меня или нет. Главное – не молчать.

А ещё у меня было чувство юмора, наглость и внутренняя установка: «Я не просто гость. Я здесь останусь».

Так что, если вы когда-нибудь слышали, как я объясняю клиенту про машину, используя три английских слова, два русских и мимику шимпанзе – знайте: я учила язык. В бою. А харизма – да, при мне всегда.

Так вот, Роберт, видимо, когда-то что-то попросил у вселенной. И она дала. Сначала тихую, покладистую бывшую. Потом меня – бурю в пустыне.

И жизнь его с этого момента пошла совсем по-другому. Уже не «белая стена в ресторане», а огонь, ветер, живой напор и танцы под дождём. Скучно не было. И уже не будет.

Так что, если просишь – проси чётко. Потому что вселенная, она слышит. Но иногда отвечает с иронией.

Формулируй свои желания с максимальной конкретикой. Или… получишь Лану. Весело, громко и пожизненно. В общем, как заказывал – только с сюрпризом.

Оказалось, что многие вещи, которые казались сложными, на самом деле – элементарны. Просто никто не объяснял, как они устроены. Как формируются паттерны. Как работает восприятие. Как слова могут менять всё – и как важно, КАК ты формулируешь свои желания.

И если смотреть на эту ситуацию с Робертом через призму НЛП, то всё встаёт на свои места. Он подсознательно сформулировал запрос: «Хочу женщину, которая меня не трогает». Получил. А потом – новый запрос: «Хочу огня». И вселенная выдала. Со всеми бонусами. Потому что да – всё, что ты формулируешь, может сбыться. Вопрос в том – насколько ты к этому готов.

Глава 5. Это тебе не Валера

1994-й год. Мобильных нет, интернет – это миф, а я – в педучилище работаю, в процессе расставания с первым мужем, Арсеном. И тут – звонок. Не на мобильный, конечно, а в приёмную директора. Это вообще был единственный телефон на весь этаж. Вызывают меня: «Беги домой, тебя грабят!»

Жили мы тогда в двадцати минутах ходьбы от работы. Я, понятное дело, на всех парах – лечу. Прибегаю, дверь открыта, полквартиры вынесено. Ну, норм. Ага, норм, потому что это, оказывается, Арсен приехал. С машиной, с ребятами – забрал свою половину. По нашей договорённости. Ему – часть мебели и «спасибо, до свидания». Всё по-честному. Только вот соседи, не в курсе, подняли ор. «Грабят! Милиция!» – всё как надо.

Приезжает участковый. Ну, почти участковый. Милиционер. Молодой. Стройный. Красавец. Это и был Богдан. Всё выяснил – никто никого не грабил, просто бывшие делят имущество мирно (ну почти). Через неделю он пришёл «опросить меня повторно». Ну да, «опросить». А потом ещё и «понаведываться». А потом – «давай встречаться». А потом – «можно я у тебя поживу?» И вуаля – Богдан переехал ко мне.

Теперь внимание: первая ночь. Не та, о чём ты подумала. Прямо наоборот. Богдан, 23 года, худенький, высокий, волосы густые, чёлочка набок – такая, знаешь, как у киношных красавцев. И форма милицейская. Ну хорош, не отнять.

Раздевается. Всё аккуратненько складывает на кресло. Ложится. В трусиках. И в белой майке. Майка, мать её, заправлена в трусы! Вот в таком виде он спал. Ровно месяц. МЕСЯЦ. Без интима. Просто – мальчик в трусиках. А я лежу рядом и думаю: «Вот это поворот».

Но – терпеливо. Потому что не всё сразу. Потому что характер у меня такой: сначала наблюдаю. А если смешно – смеюсь внутри. В лицо не ржу. Почти.

И вот, на этом фоне возникает вопрос: а при чём тут Валера?

А Валера – это как раз тот парень, с которым у меня был чисто телесный роман между Арсеном и Богданом. Он приезжал из Северодонецка. Качок. Плечо у него – как скала, бицепс сорок сантиметров – без шуток. И да, у нас была абсолютно прозрачная договорённость: только секс, никаких «а куда мы идём как пара» и не надо «знакомиться с родителями». Приятный человек, с ним можно было и в кафе сходить, и поговорить. Не стыдно.

Но когда появился Богдан – с его майкой в трусах – Валера автоматически исчез. Потому что договор был честный, без соплей и претензий.

Вот и вся история. А теперь скажи: это тебе не Валера.

Так что – да. Это был не Валера.

И чтобы было ясно – я не смеюсь над Богданом. В ту первую ночь, когда он аккуратно сложил одежду, надел белые трусы и майку, заправленную внутрь, – это запомнилось мне не как смешной момент, а как знак. Он нуждался в порядке. В контроле. В чётких границах. Может быть, это был его способ показать уважение, быть «правильным». Но даже тогда, молча лёжа рядом, я уже чувствовала, насколько мы чужие.

Мы прожили шестнадцать лет под одной крышей, но так и не встретились по-настоящему. Мы спорили больше, чем разговаривали. Мы не слышали друг друга, даже когда говорили вслух. Он ждал тишины, которой я не могла быть. А мне нужна была близость, которую он не знал, как дать. И со временем эта невидимая дистанция стала тяжелее любых ссор.

Я помню, как в ту первую ночь лежала и смотрела в потолок, думая: «Неужели это теперь моя жизнь?» Оказалось – да. На какое-то время.

Но даже самые тихие ответы приходят.

Главное – быть готовой их услышать.

Глава 6. Как умели.

Ремень, куколка и антидепрессант эпохи

Когда я думаю о детстве, у меня в голове не картинки с утренниками и качелями. Самые яркие моменты моего детства – это когда меня воспитывали. Тогда это так называлось. Сейчас можно называть вещи своими именами, но тогда – ремень с тяжёлой бляхой, шланг от самогонного аппарата, который висел в ванной на змеевике – это всё было частью «воспитательного процесса». Я ненавидела этот шланг всей душой. Он был как символ – страха, беспомощности и того, что у нас дома было что-то «не то». Я с детства знала, что самогон – это нелегально. Родители закрывали двери, не разрешали никому входить и отвечать на звонки. Значит, боялись. А если взрослые боятся – ребёнок чувствует это кожей.

Кстати, почему самогон варили дома? Потому что в магазине – очередь, качество непредсказуемое, а так – своё, родное, с пузырьками. Контроль, конечно, был. Но если у тебя на кухне кастрюля, змеевик и балкон для охлаждения – ты уже почти промышленник. Правда, подпольный. Это как домашний стартап, только со спиртом.

Панические атаки у меня начинались не от ударов. А от момента, когда она шла за шлангом. Когда уже понятно, что не сбежать. Ожидание – вот что самое страшное. Потом – синяки, полоски, которые держались неделями. И мысль, от которой было не по себе: а вдруг ей это нравится? Вдруг ей, взрослой женщине, приятно бить своего ребёнка? Вот тогда во мне включился инстинкт: надо угождать. Надо делать, как ей удобно. Надо стать удобной. И ещё – не спорить.

Потому что я быстро поняла: если у человека нет приёмника, то можно сколько угодно говорить – он не услышит. Это как радио, которое всё время транслирует, а рядом – только глухая стена. Или ты на частоте FM, а собеседник – на СВ. Ты ему: «мне больно», а он тебе в ответ: «а нечего было себя плохо вести». И ты осознаёшь, что говоришь не с человеком, а в пустоту. Эхо не возвращается. И тогда молчание – это не слабость, а экономия энергии. Не влезать, не доказывать, не тратить.