Войны пронзительное эхо

 Он не видит конца этой бессмысленной кампании, хочет домой к семье, к отцу и матери, которым нужна его помощь… Хочет видеть свою маленькую белокурую медхен.

Солдат вкладывает свою грусть в узкие отверстия гармошки, замирая на особо протяжном трепетном звуке, и продолжает думать, глядя вдаль улетающей мелодии: его ждет отправка на н-вое место службы… Непредсказуемое будущее… Его могут взять в плен… Убить…

Солдат вздыхает. Вздыхает и девочка, разделяющая его одиночество и тяжелые мысли.

Лена, кажется, понимает, о чем думает немец. Они думают об одном и том же.

Тонкие нити звуков ведут ее взгляд в небо, где белыми пятнами стынут лужа из молока, снежная горка, фигура бабушки…

Печальные звуки заворачивают за серые бараки, откуда выносят завернутую в серое тряпье очередную жертву тифа… У девочки от страха сжимается сердечко.

 Почему вдруг тихо?.. Это немец наклонился вперед, опустил голову и закрыл рукой глаза…

– Играй! – строго говорит ему девочка, и солдат снова начинает водить гармошкой по губам.

Лена вытягивает шею и убегает взглядом за звуком к знакомым образам и картинам, создаваемым бегущими облаками. Вот нежные завитки капусты, под которыми можно спрятаться от братиков,

поиграть с мохнатой гусеницей, упавшей с листа и выгибающей спинку… Ей кажется, что она видит выползающие из облака уши и крупные лапы Рекса и начинает искать глазами туловище собаки…Но Рекс распадается на мелкие бесформенные клочья тумана.

Лена переводит взгляд на бараки и чувствует, как оттуда выползает страх и начинает заполнять ее тельце…

Нет! Она не будет смотреть и на бараки. В силу необъяснимой детской мудрости девочка отгоняет от себя мысли о том, что эти темные бараки опасны и могут стать причиной ее одиночества в закрытом колючей проволокой мире. Но если на них не смотреть, то ничего не случится…

Звуки гармошки вновь обрываются.

– Играй, – требовательно говорит Лена, и странное дело – немец не проявляет и тени недовольства, как будто рядом с ним не маленькая пленница, а кто-то другой, более сильный, и солдат безропотно уступает свое право диктовать волю. Повинуясь ребенку, он подносит гармошку к губам и продолжает грустную песню.

О чем плачет его душа? О молодой ласковой женщине, о маленькой дочери, о том, что война никому не оставляет надежд…

Грустные мысли о безысходности естественным образом рождают дружелюбие и объединяют немецкого солдата и русскую девочку.

Друзья

Солнце почти подошло к зениту, когда Лена на четвереньках выбралась из-под ног Каурой, немолодой, спокойной лошади.

Девочке нравилась ее работа – убирать место привязи лошадей. Для детей, привлекаемых немцами к работе по уборке лагеря, это было самое спокойное и эмоционально привлекательное место. А для маленькой Лены – настоящая игра.

Сегодня на площадке стояло две лошади: мерин Щербатый и Каурая. Их нужно напоить и почистить. Рядом суетились Коля и Саша – ровесник Лены. Миша – интеллигентный, голубоглазый мальчик – старался держаться от лошадей на расстоянии, боялся их.

Мальчики привязывали к уздечкам животных торбы с овсом, меняли солому, выметали ольховыми вениками светло-рыжий помет, носили его в яму и прикрывали листвой.

Особенно тяжело ребятам давался забор воды из колодца. Ослабленные дети вдвоем еле удерживали шест, на одном конце которого был крючок для ведра, а на другом – противовес.

На крючок журавлика – так дети называли колодезное устройство – они вешали не тяжелое ведро, а легкий алюминиевый котелок из амуниции немецких солдат. Котелок плюхался в воду и, опрокидываясь, черпал ее.

Покачивая шест, дети приводили посудину в вертикальное положение, осторожно поднимали наверх, а затем переливали воду в ведро.

 Наполнив ведро до половины, мальчики, задыхаясь от тяжести, несли его к привязи и поили лошадей.

 Лена в это время ползала под ногами лошадей, выбирая помет, который не могли вымести братья. Девочка была такая маленькая, что могла, не сгибаясь, стоять под брюхом животного. Она совершенно не боялась их.

– Ну, Каулая, дай ногу, – пропуская букву «р», говорила она кобыле. – Лазве не видишь, я убилаю… – и маленьким кулачком тихо понукала лошадь по щиколотке.

Каурая, продолжая жевать, осторожно поднимала копыто и снова ставила его. Этого мгновения девочке хватало, чтобы сделать нужное движение.

– Хо-ло-о-шая-а!– почти пела девочка.– Тепель у тебя чисто… Лена, улыбаясь, гладила ноги и живот лошади, а та негромко фыркала с одной лишь девочке понятной признательностью.

Лена не ограничивалась одним лишь ползаньем под брюхом лошадей. Когда братья уходили за водой, она залезала в ясли и, поднявшись на носочки и озорно смеясь около фыркающей морды, заглядывала в расширенные зрачки лошади, прижималась лицом к ее лбу, гладила скулы… Такую вольность позволяли ей и другие лошади.

– Ну ты, Щелбатый! Скажи, здесь больно? – девочка осторожно трогала на морде коня шрам, спускающийся к верхней губе. – Сейчас я буду тебя лечить, только телпи…

Поплевав на ладонь, Лена осторожно размазывала слюну по шраму, а конь, пораженный чувствами ребенка, переставал жевать и замирал.

От шрама Лена переходила к глазам животного. Огромные, черные и глубокие зрачки завораживали девочку. Она внимательно разглядывала глазницу и, обнаружив в ней мошку, говорила:

– Телпи, Щелбатый. Это не больно…

Облизав пальчик, быстро и уверенно Лена вытирала уголки глаз лошади.

Здесь, у привязи, никто не мешал девочке. Лошади – это ее друзья, теплые и добрые существа, дающие то, чего у маленьких пленников лагеря не было – радость.

 Отгоняя слепней, Каурая косит взглядом, недовольно фыркает, машет хвостом.

– Жуки! – понятливо лепечет Лена. – Я вас! – машет она руками на слепней, а затем поднимает березовую ветку и водит ею по крупу животного.

Лошадь трясет мордой, и из торбы выпадает несколько зерен овса.

 Подарок! Секунда – и девочка под брюхом Каурой. Она подбирает по зернышку и кладет их в рот.

– Лена, уборка закончена! Идем! Порядок нарушать нельзя, – зовет брат.

 Лена с сожалением вылезает из-под ног кобылы.

– Я еще плиду, – обещает она своим четвероногим друзьям.

 Вечером, когда все в бараках затихает, девочка шепчет матери: – Здесь холодно. Я буду спать с Каулой… – и решительно выходит из барака.

Девочку никто не останавливает. Она подходит к привязи, гладит лошадь по брюху, а затем, цепляясь за доски, поднимается в ясли и кувыркается в сено. Здесь ее мир – притягательный и необъяснимо-загадочный…

Животное спокойно смотрит на ребенка и прядет ушами. Лена снизу видит морду лошади— ее темные, как ночь, глаза. Белое, теплое облако пара обволакивает девочку. В полудреме далеко-далеко она видит яркие лучики звезд, а совсем рядом – бездонные глаза Каурой.

Колька.

Колька – щупленький мальчик, сравнительно высокий для своих четырех лет. Его огромные глаза под шапкой черных, как смоль, вьющихся волос не по-детски серьезны и печальны.

 Колька осторожен. Он знает, что подходить к ограждению лагеря ему нельзя, и наблюдает за всем, что там происходит из-за угла барака, в то время как младшая сестренка бесстрашно стоит у проволоки и голодными глазами смотрит на немца, который спокойно ест из алюминиевого котелка гороховый суп.

Да и какой смысл подходить ближе, если от одного запаха пищи у голодного Кольки сводит желудок, и он теряет сознание?

 Падать на виду у администрации лагеря для Кольки не менее опасно, чем выйти на открытое пространство; выяснять, что случилось, никто не будет. В лучшем случае его тельце перевернут пинком ноги.

Мальчик и так на примете. У него даже кличка есть: Швах*!

Немцы очень не любят евреев, и поэтому Колька дышит спокойно только ночью. Днем же старается прошмыгнуть незаметно, иначе «свой» пинок он получит обязательно.

 Мальчик пугливо озирается – нет ли опасности? Он не может оставить без внимания маленькую сестренку. Мама велит следить за Леной, поэтому большую часть времени они проводят вместе, держась за руки.

На самом деле в присутствии Лены ему даже спокойней. Если вдруг на пути возникает охрана, Лена быстро выдвигается вперед и, улыбаясь и раскидывая руки в стороны, громко картавит:

– Немец, гутен молган!

– Лена, – будет потом поучать брат, – днем надо говорить «гутен таг».

– Нет, молган…

 Коля не возражает.

 Взрослых немцы с утра угнали на добычу сланцев и приведут только вечером. У детей свои обязанности: убирать территорию лагеря, приносить из ручья воду, запасать березовые веники, чистить лошадей и выгребать их помет, мыть немцам сапоги, велосипеды и мотоциклы, участвовать в их забавах в качестве мишени…

Пока немцы обедают, ребятня глотает слюни и ждет, что будет дальше. После супа охрана «добреет» и может послать детей в лес за ягодами. В лес посылают только мелких детишек – эти не сбегут. Колька держит наготове пустую консервную банку для ягод, хотя знает, что сначала придется мыть котелки – таков порядок. Котелок должен быть чистым и стоять возле ранца охранника, блаженствующего на траве после приема пищи. Только потом детей выпустят за ворота: «Шнель! Шнель! Айн момент!».

Ягод в лесу видимо-невидимо! Через полчаса с консервными банками, полными ягод, дети возвращаются назад.

Окна второго этажа здания, где живут немцы, распахнуты настежь. Детей ждут и знаками призывают подняться.

Колька осторожно поднимается по скрипучей лестнице. Лена осталась внизу и держит входную дверь открытой, чтобы брат не споткнулся и не упал в темноте.

Жизнерадостный немец выходит навстречу мальчику, выхватывает банку и тут же нетерпеливо засовывает в рот горсть душистой земляники.

– О-о-о! Гут! – блаженно выдыхает он и разворачивается с намерением уйти в комнату, но в этот момент Коля тихо произносит:

– Немец, дай хлеба? Битте, брод…

 Выражение лица офицера быстро меняется. Его глаза уже привыкли к сумраку коридора и увидели маленького «Еврея».

– Ви! Вайс хайст ду?!

Колька чувствует неладное, но не успевает сделать и шага назад, как мощный удар сапогом отбрасывает его к лестнице, и он с грохотом катится вниз по деревянным ступенькам!

Беспомощное хилое тельце Кольки неподвижно распласталось на низком крылечке.

– Колька! Колька! – в ужасе повторяет сестренка. – Вставай же, пошли! – зовет она.

Маленькими, красными от ягод ручонками, мешая кровь и слезы, Лена гладит бледное лицо братика.

– Колька, ну что же я вечелом скажу маме? Вставай… пошли! Ну, Колька…

К потерявшему сознание мальчику подходят другие дети. У некоторых в руках заплесневелые корки хлеба. Как вкусно они пахнут!

 Заработанный хлеб никто не ест; его съедят вечером всей семьей.

 Маленькие пленники поднимают Кольку и тащат его в барак под дружный гогот сытого зверя, несущийся из раскрытых окон.

 Оттуда же вслед детям летят пустые консервные банки. Их нужно собрать и вымыть. Завтра они пригодятся снова.

Добродушная эстонка

Худенькая, неопределенных лет, женщина в выцветшем платке давно стоит у калитки добротного дома под черепичной крышей. Рядом на траве с серьезными лицами сидят двое ее детей: мальчик лет шести и девочка поменьше.

 Большие дома на хуторах с многочисленными пристройками для скота в этом районе Чудского озера были только у эстонцев. Сразу за домами начинались ухоженные поля с посевами зерновых и бобовых, льна, картофеля, свеклы. В высокой траве скрывались пчелиные пасеки, а на открытых лугах паслись коровы и овцы.

Людей не видно. Еще до зари народ разошелся и разъехался на фермы, на покос, на мельницу, на сбор и отгрузку продуктов и топлива по приказу немецкого командования. Маленькая работящая страна натужно, со скрытой яростью кормила солдат фюрера.

Женщина не решалась позвать хозяйку дома. Звуки могут всполошить охрану, расквартированных на хуторе немецких офицеров; ее просто прогонят или хуже того – побьют. Оставалось ждать.

Большое хозяйство и содержание на постое господ – немецких офицеров – настраивало эстонцев искать дополнительные рабочие руки, и с этим вопросом они обращались к своим гостям и коменданту концентрационного лагеря.

 Хозяйка дома сама выбрала Анну для сельскохозяйственных работ в поместье и осталась довольна. Теперь вместо заготовки сланцев, куда ежедневно отправляли лагерников, Анна два–три раза в неделю работала на хуторе.

Хозяйка спокойно согласилась, чтобы вместе с Анной приходили и ее дети.

Наконец, их заметили. Из дома вышла немолодая опрятная женщина и рукой пригласила заходить во двор.

Анна усадила детей в тени забора и направилась к подворью. Двери амбара с напевом распахнулись и дети могли наблюдать, как мама вилами сбрасывает откуда-то сверху пласты сена.

Во дворе показалась хозяйка с полной тарелкой творога. Со словами «Цып-цып-цып» она неспешно плыла к курятнику, где множество пеструшек кружили около длинного деревянного корытца. Женщина высыпала в корытце творог и поспешила обратно.

 Как только хозяйка взошла на крыльцо и скрылась в сенях, дети, внимательно наблюдавшие за происходящим, не сговариваясь, на четвереньках подобрались к корыту и стали быстро поедать творог.

Курам не понравилось такое вероломство, и они подняли переполох. Особенно старался петух. Вылупив и без того большие красные глаза, он так и норовил подобраться к малышам и клюнуть в пятку. Он по-боевому вытягивал лапу с длинными шпорами и громко возмущался.

Положение спасла хозяйка, выглянув на шум во дворе. Она что-то мягко лопотала на своем языке, разводила руки и хлопала ладонями по бедрам, однако нотки ее голоса были скорее жалостливые, чем сердитые.

Хозяйка оттащила детей от корытца и, утирая их носы своим передником, увела в дом. Анна, со страхом наблюдавшая из амбара начало событий, облегченно вздохнула: «Эта не сделает детям зла».

А между тем, добрая женщина усадила детей за блестевший чистотой стол и поставила перед ними по миске с кашей.

Темная густая каша издавала какой-то особенный аромат, и мальчик сосредоточился только на процессе еды. Зато его младшая сестренка, по непонятной хозяйке причине, вдруг стала сдвигать кашу к краю миски, а потом застыла с поднятой ложкой.

 Лена неожиданно обнаружила на дне миски рисунок с яркими красками и теперь внимательно изучала его. Глаза девочки встретились с круглыми глазами дивной птицы из миски, и малышка спросила:

– Ты здесь живешь?

 Не получив ответа, Лена задумалась, как подружиться с птицей и никогда с ней не расставаться.

Из состояния мечтательности ее вывел голос хозяйки.

– Ешь кашу, – улыбнулась она.

 Когда миски опустели, хозяйка вывела малышей во двор, прихватив большой поднос с кормом для кур, оставшихся, как она считала, голодными. Куры осторожно кружили вокруг корытца, пока им ссыпали еду.

 Но каково было изумление хозяйки, когда дети опустились на четвереньки и присоединились к курам.

– Ах! Ах! Ах! Иисус Мария! – причитала женщина, шлепая себя по крутым бокам. Искажая русские и немецкие слова, звучащие наряду с эстонскими фразами, она вновь повела детей в дом.

 Горестно вздыхая и жалостливо поглядывая на них, она накладывала в миски новую порцию каши.

– Ешь-те, ешь-те! – и хозяйка стала быстро крутить ладонью, показывая, что есть надо быстро. – Бы-сс-тро! Бы-сс-тро! Скоро будет обед господина немецкого оф-фицера, – пыталась донести она до сознания детей. – Лучч-ше он вас не глядеть…

Намочив льняное полотенце, женщина вытерла маленькие мордашки и вывела детей во двор.

– Есс-ть с ку-рами пло-хо, – внушала она на ходу.

 Но дети не слышали эстонку. Они медленно оседали, прижимаясь к забору, с закрытыми глазами. На их худенькие плечи навалилась огромная усталость. После двух лет плена они впервые были сыты.

Две конфеты

На хуторе эстонки дети быстро нашли для себя работу. Лена веничком выметала цветник, вешала на низкий заборчик палисадника стеклянные банки для просушки, носила бидончиком воду в поилки кур и гусей.

Она ползала по полу с мокрой тряпкой и старательно снимала пыль с предметов. Хозяйка улыбчиво смотрела на девочку и часто ее хвалила:

– Луч-ше де-ффу-шка – хо-зяюшш-ка…

Коля водил на пруд гусей, раскладывал корм для мелкой птицы, мыл рабочий инструмент, складывал поленницу и освобождал погреб от старых овощей.

Однажды хозяйка вышла с ведром теплой воды и куском мыла и поманила детей в пустой коровник. Поставила их на солому и велела снять рубашки. Когда дети разделись, намылила им головы и тельца. Обливая теплой водой их спинки, она жалостливо бормотала и ахала.    Когда водные процедуры были закончены, эстонка натянула на детей чистые рубашки и повела в дом – «ку-шша-ть». Но к ее большому сожалению, дети ничего есть не стали; они уснули прямо за столом.

– Ах-ах! Бедные детти… У них нет сил…

Хозяйка позвала Анну и велела перенести детей в сенник. Там, укрытые теплым пледом, они проспали почти сутки.

– Итти одна. Детти не надо тревожить. Завтра придешь, детти будут ссдоровы,– успокаивала она Анну.

 Анна пришла на хутор ранним утром и, убедившись, что с детьми все в порядке и они еще спят, стала разгружать в амбар подводу с сеном.

Насвистывая веселую мелодию, во дворе появился молодой белокурый мужчина с полотенцем на плече. Он повесил полотенце рядом с умывальником и подошел к раскидистому дереву. Похлопал рукой сильную ветку, а потом стал подтягиваться на ней, как на перекладине. Когда его лоб покрыла испарина, мужчина удовлетворенно хмыкнул и, продолжая насвистывать, направился к умывальнику, рядом с которым стояло два ведра с водой и черпак.

Почистив зубы, немец, потирая щеки, разглядывал свое лицо в небольшом зеркале над умывальником.

Изучая свое отражение, вдруг заметил, что не один. За его спиной стоит маленькая девочка в белой рубашке, подвязанной пояском.

– О! Клайн медхен!

– Гутен таг, – сказала Лена. – Ты красиво свистел, – и Лена, вытянув губы трубочкой, попыталась повторить мелодию, которую насвистывал немец.

– Не так, – развеселился немец. – Ты кто? – с интересом спросил он.

– Я – Лена.

– И что ты здесь делаешь, Лена?

– Работаю, – серьезно ответила малышка. – Давай полью, – и Лена зачерпнула ковш воды.

 Немец наклонился и с удовольствием стал плескаться под струей воды из ковшика.

– Уфф-уфф, – фыркал он, похлопывая руками свои мускулистые плечи. – Гут!

 Растирая грудь полотенцем, немец спросил: – А где твой папа, Лена?

– На фронте…

– А что делает твой папа на фронте?

– Немцев бьет.

—Ха-ха-ха-ха!– раскатисто зашелся немец.– Ха-ха-ха! Смелая ты, медхен. И хочешь слушать мою песню, – немец с улыбкой насвистел мелодию, понравившуюся ребенку.  Казалось, его настроение стало еще лучше. – А конфеты ты любишь?

– Не знаю, – ответила Лена. Ее внутренний мир не подсказывал иного ответа.

– Все дети любят конфеты. Пойдем, я угощаю.

 Эстонка собирала завтрак, когда офицер вошел в столовую, взял из вазы конфету и протянул малышке:

– Бери. Ты заслужила.

Но Лена только посмотрела на конфету:

– Битте, еще одну. Для Кольки, – пояснила она.

– Для Кольки? – поднял брови офицер. – А кто есть Колька?

– Колька – мой брат. Нужно две конфеты. – Девочка показала два пальчика и сказала: – Цвай.

– Ха-ха-ха! – гоготал немец. – Конфету для Кольки! Битте, цвай зюзихкайтен, – офицер взял из вазы вторую конфету и подал девочке.

– Данке, – приняла конфеты Лена и быстро вышла из дома. Во дворе, у амбара, опираясь на вилы, белая, как полотно, стояла Анна. Она слышала весь разговор немецкого офицера с дочерью и ужасом думала о последствиях. Но все обошлось. Здоровая психика солдата не допускает мысли воевать с детьми, даже если это дети противника.

Побег.

Анна дотронулась до плеча золовки.

– Пора, – сказала она и взяла маленькую дочь на руки. Нюра подхватила сонного Сашу, и две женщины и четверо их детей растворились в серо-молочном тумане раннего зимнего утра.

Двигались бесшумно, как призраки, к восточной части лагеря, где их должны были ждать. Страха не было. Ненависть немцев к евреям не оставляла ни малейшего сомнения в том, что Анна и ее сын рано или поздно будут расстреляны.

 Поменять что-либо в их жизни здесь, в концентрационном лагере, уже нельзя. Единственный выход – побег. Его готовил центр Сопротивления – глубоко законспирированная группа военнопленных, наладившая связь с местными партизанами. Анне поручили вывезти еще несколько детей, родители которых умерли от истощения и болезней.

 Лошадь, впряженная в широкие розвальни, уже стояла за ограждением лагеря.

– Сюда!

 Пожилой мужчина в овчинном полушубке склонился над лазом, проделанном в колючей проволоке. Он ловко по очереди вытащил детишек через узкое отверстие и осторожно усадил их в повозку, где уже сидели несколько малышей, обошел повозку и заботливо укрыл всех пологом.

 Мерин Серый, прозванный так за свой окрас, стоял спокойный и мудрый, время от времени опуская морду в сумку с овсом, висящую на его уздечке. Шорохи не беспокоили его. Но в словах людей Серый чувствовал явную тревогу…

– Ты вот что, милая, – говорил человек в полушубке, обращаясь к Анне, – езжай по левой стороне и больше держись края леса, не заплутай ненароком в болото; не промерзает оно. Наши люди отвлекут немцев. Тебя будут встречать…

 Мужчина подошел к Серому, снял сумку с кормом и легонько хлопнул жеребца по крупу:

– Ну, с Богом!

 Анна взяла в руки вожжи. Ей не привыкать управлять лошадью. Сирота с семи лет, она долгое время батрачила на кулацких подворьях, пока судьба не привела ее в Ленинград на большой завод.

 Серый сразу почувствовал сноровку возницы и легко затрусил. Некоторое время ехали по накатанной дороге в полной тишине. Навстречу летели редкие пушистые снежинки. Снег скрадывал стук копыт, а гладкий металлический полоз помогал мерину легко справляться с нагруженными санями.

 Дети не спали. Они смотрели в темное небо, на далекие, начинающие тускнеть звезды, на верхушки деревьев, настороженно слушали тишину, и шаг Серого казался им непозволительно гулким.

 В условном месте Анна свернула влево, чтобы по краю болота объехать немецкий пост. Повозка медленно продвигалась вперед, заваливаясь на кочках.

Женщина сошла с саней и взяла лошадь под узцы. Серый уже не просто перебирал копытами, он искал опору: осторожно выносил и опускал ногу и, если не был уверен, переставлял ее снова и только потом делал рывок вперед. Сани подпрыгивали, их мотало, кренило на одну сторону.

 Нюра шла сзади. Она выравнивала повозку, когда та грозила перевернуться, подбирала выпавших в снег детей, усаживала их обратно в сани и следила, чтобы малыши держались друг за друга.

 Лошадь и люди все больше погружались в глубокий снег. Серый напряженно прял ушами…

– Ну, родной, тяни! – упрашивала Анна коня.

Серый и без понуканий знал свое дело и тянул, и не его вина была в том, что сани заносило то вправо, то влево; что, взлетая с кочки на кочку, они вставали торчком или западали в сугроб…

Неожиданно в лесу возник шум, и окружающее пространство стало наполняться короткими сухими щелчками. Одиночные оружейные выстрелы сменила непрерывная автоматная очередь.

– Уберфален партизан!* – кричали немцы. – Умгебен! Шнель!** – долетало до них.

Тттррррр-тттррррр – содрогалась зыбкая ночная пелена, выбрасывая вокруг фонтанчики белой пыли. Фьють, фьють, вжик, вжи-ик – свистели над санями пули, сбивая снег с елок.

Обстановка быстро менялось. Шум усиливался, и как-то неожиданно и лошадь, и сани оказались в его эпицентре. Анна встала на колени перед Серым, утонувшим по грудь в снегу, и приспустила подпругу. Ее платок развязался и сполз с головы.

– Только бы не завязли его ноги, только бы не завязли, – молила женщина. – Ну, родной, давай, вместе!– она припала к влажной морде мерина и, подбадривая его, потянула узду вперед.