Ерунда какая-то

Алексбат

Ерунда какая-то

Чтобы что-то понять, надо что-то пережить.

(летающий мем)

Случилось так, что веранда нашей дачи оказалась гостеприимной, и на ней субботними вечерами стали собираться некоторые соседи по дачному поселку и друзья, временами наезжающие из города. Чтобы наши посиделки не превращались в обычную пьянку, кто-то предложил рассказывать истории из собственной жизни, по возможности без вранья и сидения в смартфоне. Некоторые оказались интересными.

Зацепила одна история, вернее две, рассказанные одним соседом. Схожее их окончание, хотя происходило это в разное время и в разных местах, подтвердило наблюдение, что какая-нибудь невзрачная мелочь может «роковым образом» повлиять на жизнь человека. Может быть наш рассказчик говорил не только о себе, а где-то что-то подслушал? Да какая, собственно, разница, с кем это происходило и где.

***

Степан Алексеевич Городецкий был старшим научным сотрудником со степенью и работал на одной из кафедр одного из уважаемых, старейших ВУЗов Советского Союза. Занимался он в основном научной работой и помимо нее читал еще курс. Одним словом, был уважаемым уже, хотя и молодым еще, человеком.

Как-то в понедельник, в половине девятого, в прескверном состоянии духа Степан Алексеевич отворил дверь своей лаборатории. Вчера он крупно повздорил со своей женой, в результате чего, расстроенным, ушел сегодня из дома даже не попрощавшись. Сегодня он улетал в командировку в Ростов-на-Дону. Командировка эта, на взгляд Городецкого, была бесполезной и некстати – близилась к завершению подготовка эксперимента, от которого он многого ждал, а командировка съедала время, но отказаться было нельзя, так как завод хотел увидеть текущие отчеты по теме, чтобы послать в главк свой.

За пять минут до девяти пришел его ближайший помощник Генрих Илинич.

– Привет!..– сказал он удивленно, обнаружив начальника на рабочем месте. -Что случилось, Степан? Ты не едешь в Ростов?

Городецкому не хотелось распространяться о своей домашней жизни, он пробурчал что-то и перевел разговор на завершение подготовки эксперимента.

– Мы же в пятницу с тобой все проговорили. Зачем повторяться? – опять удивился Генрих и с видимой неохотой, достав необходимые бумаги, уселся рядом с Городецким.

Вошли двое молодых специалистов, работающих у них с прошлой осени. Генрих взглянул на часы и показал им кулак – было 12 минут опоздания.

Через пять минут разговора с Генрихом Степан Алексеевич понял всю его никчемность. На Генриха можно положиться: за три дня его отсутствия Генрих сделает все, что нужно.

– Ну ладно, все ясно, – сказал Степан Алексеевич.

– И я о том же, – ответил Генрих, убирая бумаги.– Что все-таки случилось?

– Да ерунда, домашние неурядицы.

Генрих усмехнулся, похлопал Городецкого по плечу и сказал:

– Ничего, слетаешь в Ростов, проветришься. Там, наверное, еще тепло, октябрь…

Договорить он не успел – вошла Люда Терещенко, их лаборантка. Она не ожидала увидеть начальника на работе и несколько растерялась, но затем быстро взяла себя в руки и объяснила свое опоздание (сорок пять минут) тем, что разговаривала в коридоре с подружкой.

Степан Алексеевич знал порядки своего института, а вернее сказать беспорядки, на которые никто и внимания не обращал, но у него было плохое настроение, и он выговорил Людочке за опоздание. Та покрылась пятнами и с остервенением стала сортировать электросхемы.

От всего этого Городецкому стало совсем скверно. До вылета оставалось какое-то время и, чтобы хоть как-то отвлечься, он пошел в соседнюю лабораторию. Но те, кто ему был нужен, куда-то вышли или еще не пришли – точно никто не знал. Степан Алексеевич подошел к Игорю Ащеулову. У того был «творческий кризис» – не ладилась схема, им разработанная, – и он читал «Новый мир».

– Может сгоняем партейку, – предложил ему Степан Алексеевич.

Игорь поднял на него глаза от журнала.

– Вы же вроде в командировке?

– Поэтому и предлагаю партию сыграть.

Повторять приглашение не понадобилось – Игорь был страстным шахматистом.

– Пойдемте к вам, там спокойнее, – сказал он, откладывая журнал.

Через несколько минут для них уже ничего не существовало, кроме бесконечного разнообразия жизни, которой живут, вот уже не одно столетие, 32 фигуры на клетчатой доске. Степан Алексеевич успокоился, забыв о всех неприятностях и еще не знал, какие новые сулит ему это временное блаженство мозга и души. На третьей партии, когда счет был один-один, в лабораторию вошли заведующий кафедры и парторг.

Парторг кафедры, Александр Львович Трубицын, был одного возраста с Городецким. Они в одно время закончили один и тот же факультет института и остались в нем же работать, только Александр Львович сразу попал на эту кафедру, а Степан Алексеевич сначала был на другой. Там он защитился, а затем перешел сюда, чему уже минуло четыре года, но что не мешало Трубицыну считать Городецкого чужаком на «своей» кафедре.

Они не любили друг друга, и нелюбовь эта коренилась еще в их студенческих годах. Степан Алексеевич считал Александра Львовича демагогом и лицемером, а Трубицын считал Городецкого гордецом и выскочкой, которому, к тому же, здорово везет. С того самого момента, когда их оставили в институте, между ними возникло некое скрытое соревнование, в котором Степан Алексеевич с каждым годом все более и более вырывался вперед. Сначала он защитил кандидатскую диссертацию на год раньше Трубицына, причем защитил красиво и с большим резонансом в институтских кругах. Александр же Львович защитился обыденно, по заурядной теме без больших разговоров. Тема его диссертации к настоящему моменту зашла в тупик и о дальнейшей ее разработке думать стало больно, хотя движение вокруг нее еще продолжалось: работали люди, тратились деньги. То широкое внедрение своей работы, на которое надеялся Трубицын и от которого ожидал весьма больших дивидендов, так и не состоялось.

На Степана Алексеевича деньги с неба тоже не сыпались, но у него уже была слава «многообещающего молодого ученого», которая росла год от года и, что самое главное – она подтверждалась обширной, перспективной темой, в которой чувствовался реальный выход на докторскую и далее широко в промышленность. Именно это больше всего досаждало самолюбию Трубицына, так как именно эту тему, в свое время, завкафедрой предлагал ему, но он не разглядел в ней тогда перспектив и отказался. А Городецкий их увидел и не отказался, перешел даже с другой кафедры, сумел быстро переключиться на нее и теперь являлся полнокровным ее хозяином.

Только в одном, по мнению Александра Львовича, он шагнул дальше Городецкого: он был уже доцентом, а Степан Алексеевич только с.н.с. (старший научный сотрудник), но удовлетворение все равно не приходило. Трубицын видел, что Городецкий верит в свои силы, что теплое место преподавателя для него не цель, что он может сказать «свое слово в науке», и вот тогда он будет для Александра Львовича совершенно не досягаем! И когда в позапрошлом году Трубицына выбрали парторгом кафедры, он обрадовался в душе этому факту и, как человек деятельный, энергично принялся за эту непростую общественную работу, стремясь утвердиться в ней, так как понимал, что упрочить свое научное имя ему уже не удастся, а без самоутверждения он жить не мог.

Заведующий кафедрой, доктор технических наук, профессор Алексей Дмитриевич Воронин был уже глубоко пожилым человеком и с каждым днем все дальше и дальше отдалялся от жизни кафедры. Ему уже давно была безразлична ее научная деятельность, хотя формально он все еще руководил ею. В административном же плане Воронин нашел в лице Трубицына прекрасного помощника и фактически переложил на него все свои обязанности руководителя кафедры. Тот не возражал – это отвечало его эго, зато Городецкого подобное обстоятельство крайне возмущало.

– Так, так,.. интересно!.. Шахматы. Ты что это, Степан Алексеич? Отличная разминка в начале трудовой недели, – с сарказмом заговорил Трубицын, здороваясь за руку с каждым из присутствующих в лаборатории.

Степан Алексеевич, пожав протянутую ему руку, посмотрел на Александра Львовича, с досадой перевел взгляд обратно на шахматную доску и затем произнес, пожимая уже руку Воронину:

– Вообще-то я в командировке.

Произнес он это с большой неохотой и потому только, что не мог не заметить очень уж язвительной интонации Трубицына, однако вступать в подобный разговор – означало оправдываться, а оправдываться, как он считал, ему было не в чем. Тем более перед Трубицыным.

– Причем здесь командировка, Степан?! Ты что?! Какой пример ты подаешь! Вы только посмотрите, Алексей Дмитриевич… Да и вообще,.. – крещендо заговорил Трубицын, переводя твердый взгляд красивых голубых глаз с Городецкого на его сотрудников.

К Степану Алексеевичу подкатило раздражение: что же так надрываться-то, подумаешь, провинность какая – в шахматы сыграл, при отсутствующей дисциплине в институте, смешно даже. Причем так разоряться при его подчиненных, вон Людочка уже радуется, что ее шефу нагорает за то, за что ее должны наказывать. Но он сдержался и, отмахнувшись как от ерунды, сказал:

– Прекрати, Львович! Эка страсть какая – шахматы. Время у меня сейчас свободное, не ромашки же мне на доске рисовать. Я бы мог даже в кино пойти на утренний сеанс.

– Какое кино? Степан Алексеич, что ты говоришь? Какое свободное время на рабочем месте, когда страна напрягается, когда империалисты,.. – пошел было голосом опять на подъем Трубицын, но его перебил Алексей Дмитриевич.

Он решил вмешаться и сказал:

– Да, конечно, Степан Алексеевич, зачем же так?.. Какие шахматы?.. Почитали бы,.. что-нибудь научное, – неловко замахал он руками из стороны в сторону. – Не стоит право, Степан Алексеич, – закончил Воронин довольный собой.

Даже малое отклонение от сложившегося порядка, тем более неприятное, вызывало в нем почти физическую боль, но он был завкафедрой. Поэтому любой компромиссный выход из напряженного положения отдавался в его душе облегчением и желанием поскорее забыть об острой ситуации.

– Как у вас дела с экспериментом, Степан Алексеич? – меняя тему и считая, что конфликт разрешен, спросил Алексей Дмитриевич.

Городецкий стряхнул раздражение, успокоив себя мыслью, что все это ерунда, главное – его дело. Он лаконично рассказал об окончании подготовки эксперимента, не забыв упомянуть о несвоевременности предстоящей командировки. Воронин его рассеянно выслушал, проронил несколько малозначительных замечаний и, посмотрев на Трубицына, сказал:

– Ну что ж, очень хорошо! Вы, Александр Львович, ничего не хотите добавить? Нет? Ну тогда мы пойдем дальше. У нас, видите ли, обход, – он улыбнулся Степану Алексеевичу, – посмотрим, как с дисциплиной у Нагорского.

Закрыв за гостями дверь, Городецкий кликнул Игоря – доиграть прерванную партию, – но того как ветром сдуло. Степан Алексеевич опять загрустил, с горем пополам дождался обеда и после него улетел в Ростов.

В институт Степан Алексеевич вернулся прекрасны, солнечным днем, который иногда, как драгоценный камень, дарит осень в наших высоких широтах. В такие дни бывает сложно испортить настроение. Вокруг сновали симпатичные молодые люди, полные тревог перед настоящей учебой и радостных надежд на предстоящую жизнь. Городецкому нравились институтские коридоры за суету молодых, гам и оптимизм в них царящие.

Недалеко от кафедры ему встретился Феликс – заведующий соседней лабораторией.

– Ну как дела, шахматист? – загремел он сквозь усы и крепко пожал протянутую руку. – Как Ростов, стоит?

– Стоит, – ответил Городецкий, незлобиво вспоминая историю с шахматами.

Дверь на кафедру была открыта и секретарши Веры, как всегда, не было. Степан Алексеевич просмотрел бумаги, разбросанные на столах, посидел в одном из кресел, позвонил по двум телефонам с кафедрального аппарата – никто на кафедре не появлялся, так что выяснить, когда будет Воронин, чтобы рассказать ему о командировке, было не у кого.

Городецкий решил зайти в лабораторию соседней кафедры – там у Веры была подружка. Предположение оказалось верным. Степан Алексеевич узнал, что Алексея Дмитриевича сегодня не будет и что послезавтра состоится намеченное уже давно партийно-профсоюзное собрание кафедры.

– Только не забудьте, Степан Алексеевич, я вам передала насчет собрания, на подводите меня, я вас предупредила. Передайте всем вашим, что явка обязательна, – вспомнила о своих обязанностях Вера и вернулась к обсуждению «воздушного платья», которое у нее «буквально из-под носа увели. Такая обида!..»