Плакса

Вернуться обратно, туда, где светит солнце будущего справедливого мира, нельзя. И вернуть отца не получиться. Надо жить, пора самим, самому становиться отцом. Каждый, рано или поздно, теряет отца. Но один теряет себя, а другой находит отца внутри. По-настоящему повзрослеть – значит стать отцом, – его похороны могут стать твоими, если не принять эстафету. Придётся дарить жизнь, чтобы обрести бессмертие. Мой отец подарил мне жизнь. А я? И я тоже могу дать жизнь, воспитать и привести моих детей к образу Отца, объяснить им смысл жизни, показать важность выбора, открыть тайны жизни и смерти. Мы должны закончить то, что начали строить наши отцы. Должны ради них – потомков потомков будущего мира! Мой Отец не умер, он не умрёт никогда.

Лучшая на свете

Завалило. Выход завалило. Вчера все ушли, а я остался, остался, потому что приболел, температура тридцать восемь и три, и мне просто не хотелось никуда идти, тем более что здесь была еда и вода… кровать. Думал, вот отлежусь денёк хотя бы и вернусь домой. Вообще-то, здесь было не классическое бомбоубежище, завалило меня на третьем подземном уровне завода, который раньше, давно, когда общая страна ещё не распалась на пятнадцать удельных княжеств, выпускал приборы для отечественных военных самолётов – закрытое оборонное предприятие. В город пришла война и заводские подземелья теперь принимали, защищали людей, когда объявлялась воздушная тревога, а последнее время она объявлялась каждую неделю.

Вчера вечером тревогу отменили, все ушли домой, а уже утром по заводу прилетело что-то тяжелое. Возможно, ударили по заводу по ошибке. Завод давно ничего не выпускал, а военные до него не добрались, чтобы под свои нужды приспособить, а на той стороне знали, что гражданские прячутся на нём от бомбёжек. Те, кого у нас называли не иначе как враги, старались по мирным не бить, об этом у нас знали все, хотя ципсошные псы целыми днями лаяли совсем о другом. В общем, мне теперь неважно, по ошибке ударили по заводу, или – намеренно. Факт остаётся фактом – я замурован на глубине пятнадцати метров и нет никакой надежды самому откопаться – совершенно неподъёмные обломки железобетонных конструкций, забившие проход, предупреждали о том, что, скорее всего, два верхних уровня были полностью разрушены.

Сам не выберусь, но и что меня кто-то специально будет спасать тоже очень сомнительно. Ну, о том, что я здесь остался может кто-то и помнил – видели люди, когда уходили, что я остался, – но, во-первых, то были чужие, незнакомые мне люди, а во-вторых, кто после такого удара мог выжить, когда завод в труху? – никто, правильно. Ну, что ж, будем жить, пока не сядут аккумуляторные батареи, а когда наступит этот пиздец и станет совсем темно, так что самая глухая зимняя ночь в лесу покажется мне солнечным полуднем, то и тогда не будем унывать, будем сухарики грызть и водичкой запивать – ведь продуктов питания мне одному хватит надолго, во всяком случае, их хватит на дольше, чем заряда в батареях. По моим подсчётам, учитывая, что убежище было рассчитано на одновременный приём порядка ста человек, энергии десяти заряженных аккумуляторов мне должно было хватить месяца на два.

Скучновато, конечно, одному. Но мне повезло, я в дальнем углу цеха, где раньше была раздевалка для рабочих, в старом ржавом шкафу нашёл проигрыватель для пластинок «Ария-102» и одну пластинку, на которой был записан альбом попсовой, девчачьей группы из девяностых «Весна». Я, честно, таких не помнил. Наверное, группа однодневка, записали вот этот один альбом «Мечты» и разбежались – не пошло, или у продюсера деньги закончились. Пох. Главное, что теперь эти три милашки, – а на обложке пластинки были изображены три симпатичных девицы в вычурных позах, одетые в облегающие штанишки, в маячки с открытыми животиками, все такие накосмеченные, в обильных блёстках и улыбках, – будут меня развлекать. Ну и хорошо, ну и ладушки.

Проигрыватель я подключил через переходник, благо я электромеханический техникум заканчивал, умею кое-что, накрутил проводков, навертел, чтобы он не сгорел, включил, вертушка с насажанной на железную пипку пластинкой завертелась. М-да, супер, работает! Я взялся за рычаг тонарма и осторожно, даже боязливо опустил его головкой звукоснимателя с иглой на пластинку. Шир шир шир шир – зашуршало, прошуршало, а потом как грохнет танцевальным ритмом: «Пам пара па-пам, пам пара пам, пам пара па-пам, пам пара пам». Да громко так получилось, я не ожидал, эффект такой в закрытом помещении, где до этого часа царила первозданная тишина склепа, к которой я за два дня, выходит, уже привык, свыкся с ней. Трудно представить, но я аж подпрыгнул, услышав такие неожиданно громкие для меня звуки. А потом пластинка запела, заголосила на три женских переливчатых вокала…

Эта Весна стала для меня единственной связью с миром, с реальностью, стала для меня единственным другом – да для меня бы и муха стала бы другом через какое-то время, проведённое здесь замурованным в подземелье, так что пластинка – это совсем не так плохо, как могло бы быть. Мой день начинался с этой пластинки, иногда я ставил иглу на середину, – там одна такая песенюлька была забавная, «Мои персики» называется, ну прям что-то такое освежающее, утреннее, – но чаще я слушал с самого начала, с заглавного их хита (а то, что песня «Корабль Мечты» была хитом, я ни минуты не сомневался, хотя и не слышал его раньше никогда), там вот это вот – пара пам, пам пара па-пам, – и после три ангелочка вступали, пели так сладко. И вот уже моё подземелье не казалось мне таким уж угрюмо нахмуренным, переставало казаться гробом. Всё вокруг светлело, краски ярче – вроде и бельмастые лампочки казались не флуоресцентными плевками плесени, а становились каплями солнечной росы, – и бетон не такой шершавый, и потолок не такой низкий, довлеющий, давящий, да и вообще. Пластинка делала мой день. С каждой песенкой во мне пробуждалось… пробуждалось во мне желание жить. До того, как я нашёл пластинку, у меня от отчаянья слёзы на глаза наворачивались, словно я какой-нибудь плакса трёхлетний. Хотя, по сравнению с обстоятельствами, я был ничтожен, как бывает муравей перед сапогом грибника. Так бы жалел себя, пока не умер бы здесь – один, в темноте, в холоде и голоде, – но эта пластинка, этот обычный, не особо удачный ординарный продукт индустрии попсы просто спас меня… спас меня от самого себя.

Уныние убивает вернее, чем голод и холод, и мои лекарством от этого смертельного недуга стала музыка, а точнее – группа Весна, а ещё точнее – пластинка. Не знаю, сколько прошло дней – может, пять или семь, – но я стал именно пластинку воспринимать как что-то живое, отдельно от тех, кто на ней был записан. Ну, понимаете, пластинка для меня приобрела все свойства живого существа: лицо – обложка; тело – чёрный винил; голос – музыка и песни; душа – отражение тех чувств, что рождались у меня внутри, когда я слушал… нет, общался с пластинкой. И вот пластинка приобрела все эти качества, ну и, заодно, все связи с реальными людьми были порваны. Поймите, не группу я слушал, а с пластинкой общался.

Начал я с одного раза – ставил пластинку утром, хотя для меня, что утро, что вечер – всё едино, одни и те же стены, тот же свет, ну и остальное, единственный ориентир, чтобы не потеряться во времени, – мои часы, – так вот, начал с одного раза, но очень быстро стал слушать её и перед сном, а потом и на обед. Не знаю, можно ли это назвать зависимостью… наверное, да, своеобразной такой зависимостью. Интересно, я никогда не понимал тех девочек, да и странных мальчиков, что фанатели от такого, а ведь такая музыка собирала стадионы, – не эта конкретно группа, а попса вообще, – сам-то я, когда был в том возрасте, в котором можно фанатеть, предпочитал что-то потяжелее, чтобы на концертах можно было головой трясти так, что она и оторваться могла. Но, вообще-то, я – не меломан. Никогда в чисто музыкальных тусовках не зависал, так годик послушал – и прошло. И вот теперь сразу нырнул в самый глубокий омут музыкальной зависимости, но другой… совсем другой – это как первая любовь, любовь к конкретному человеку, в моём случае – к одушевленному моим желанием предмету – к пластинке.

Так. Это святое. Нельзя просто так взять и… ну, причаститься, что ли, и я, если хотел, чтобы пластинка со мной заговорила, должен был следовать ритуалу. Я бы всё испортил, например, если бы сел есть, включив проигрыватель, нет, нет, нет, все эти вещи, связанные с функциями организма, – отдельно, а душа… Я вставал, шёл в туалет, умывался, делал зарядку, кушал, немного отдыхал, готовился ко встрече – для меня эта подготовка походила на подготовку ко встрече с невестой в первую брачную ночь. Нет, серьёзно, первая брачная ночь каждое утро. Каждый раз – как в первый раз. Я шёл в угол, где я оборудовал нечто вроде… алтаря, да-да, не буду врать, иначе это и назвать-то сложно. Обычный обеденный стол – деревянный квадрат на четырёх ножках – я обмотал фольгой для запекания, – нашёл в одной из тумбочек, – не представляю, кому та фольга могла понадобиться в бомбоубежище, ну да ладно, – в центр стола пирамидкой поставил несколько газобетонных блоков, на которые накрутил и нацепил всякого, что нашёл – пуговицы, бижутерию, фантики из-под конфет. А, чуть не забыл, вот то место, где стоял стол, я покрасил красной краской, – банку с краской и кисти я тоже нашёл в шкафчике, – сделал такой круг, у меня он ассоциировался с точкой на лбу у индусов – банди, кажется, – в Индии это символ третьего глаза и защита от злых духов тоже – так я защищал пластинку и проигрыватель, потому что очень не хотел, чтобы с ними что-нибудь случилось. И сам корпус проигрывателя я, как умел, разрисовал фломастерами, нанёс всякие значки, которые мне в голову пришли – что-то из отрывочных знаний о религиозных культах со всего света. Наитие, которому я верил, вело меня с тех пор, как я обрёл друга – мою пластинку.

В какой-то из дней – неважно в какой, – я перед обедом общался с пластинкой: я её спрашивал, а она мне на три голоса отвечала, пропевала свои ответы. Немного я пританцовывал под ритм, ни о чём таком не думал, я словно плыл, поднимался и парил – так всегда было, или мне с некоторых пор так стало казаться, суть не в этом, а в том, что в этот раз, мой полёт, – как бы сказать правильней, – продлился, что ли, меня прямо всосало куда-то, в спираль скрутило и я осознал, понял, что те слова песен, которые я уже выучил наизусть, не просто слова, а код, или, нет, не код, а они имеют второй, глубинный смысл. Один слой музыки скрывал другой, а слова вели меня по этой лестнице вглубь – к откровению, к пониманию. Вот слова третьей песни, второго куплета: «Я любила тебя, а ты меня – нет», – вроде бы ничего необычного, просто слова песенки про любовь, но нет, в них скрыто иное: я услышал, что она не просто его любила, а что она убила своего возлюбленного, когда получила отказ, даже способ в этой строчке был озвучен. Пластинка мне разъяснила в чём суть, а потом музыка добавила, показала другою сторону. «Круги, кругаги, ги ги, ги ги, ги ги, ги! По воде идут круги, кругаги, ги ги, ги ги. Это всё мои мечты! Ты ды-ды, ды-ды ды-ды», – или вот этот простой припев в первой песни на второй стороне пластинки, просто забавный набор звуков – а вот и нет! – под наслоением несерьёзного, лёгкого скрывалась тайное, необыкновенное – пластинка мне советовала уходить, убегать, предупреждала меня о том, что должно случиться что-то страшное. Хорошо, а что дальше?

А дальше, через два дня для меня открылись новые грани смысла песен, смысла того, о чём мне говорила пластинка. Она мне открыла целую новую вселенную! Когда я это понял, я не танцевал, как тогда, в первое откровение, сидел, грустил, а пластинка говорила, а я растворялся в этих словах, как кусок рафинада в кипятке. Она мне многое открыла, но и многое ещё оставалось узнать. Я просил, чтобы пластинка мне дала больше, и она не отказывалась, только требовала, чтобы я кормил её. Я почти отказался от света – экономил энергию аккумуляторов, берёг её для пластинки. Теперь я слушал её почти круглыми сутками, с небольшими перерывами на сон.

Мне стала не так уж и нужна пища, скажу больше, я почти перестал питаться, я только пил, потому что так советовала пластинка. Возможно, она готовила меня к тому, что для меня стало бы выходом – выходом из подземелья – и я должен быть в форме – форме? – да, в такой форме. Сон и явь смешались для мен в одно. Пластинка кричала, пластинка требовала, а я никак не мог понять, чего же она, всё-таки, от меня хочет. Чего? Я уже не плыл, я падал. Падал в бездну, и бездна ждала меня, хотела укутать в себя и войти в меня, сделать частью большего. Свет дрогнул, коленки у меня задрожали. Что-то низко гудело. Или это в моей голове? Ах, да, последняя песня на этой стороне кончилась, настала тишина – пауза между словами и шуршанием пустоты. Гул. Пластинку надо перевернуть…

Вечером, да, кажется, это было вечером, вроде бы, я понял, что вскоре мне придёт конец. Пластинка мне предрекала смерть: «Парарарарурам… парара! Парара, парара. ПАРАРА!!!», – и слова: «Розовое, красное, такое всё прекрасное. Солнечное, майское, такое всё прекрасное. Туман моей мечты… Парарурам, ПАРАРА!!!». Ужас накрыл меня своими чёрными перепончатыми крыльями, я стал задыхаться, мне стало не хватать воздуха. Вот он пришло… смерть. Впервые мне захотелось выключить пластинку, но я не мог дотянуться до кнопки, не мог дойти до стола. Пластинка доиграла до конца, забросав меня, словно могильная лопата покойника комьями мерзлой земли, новыми смыслами, от которым мне стало плохо – и, когда упорядоченные в гармонию популярной музыки, звуки кончились, мне в уши полезло: «Шир, шир, шир, шир, шир»…

За смыслом тревоги пришёл смысл предупреждения, а потом – объединения смыслов, а затем… затем всё переменилось. Умиротворение принесла мне пластинка на корневом уровне, она подарила мне спокойствие. Мне не следовало больше волноваться, беспокоиться за свою жизнь, я уже спасён. Когда до меня дошло, о чём мне толкует пластинка, я впервые за сколько там дней заснул спокойно. Если верить моим часам, проспал я больше суток. Встав, я вернулся к ритуалу, не спешил ставить пластинку, ходил, размышлял, готовился. Ну, вот и славно, я вернулся. Взяв пластинку, я посмотрел ей в лицо, она мне ответила взаимностью, взглянув на меня глазами трёх девушек и яркими красками цветущего озорника мая. Мои губы растянулись в широкую улыбку. Пластинка выскользнула из обложки, показав своё блестящее зеркало тела, она обнажалась без стыда, зная, что я её не обижу, зная, что я соскучился. Уверен она что-то для меня приготовила – что-то, чего я не знал, что-то, чем она хотела со мной поделиться. Пластинка легла на вертушку второй стороной, игла опустилась на винил, и я услышал:

Там, там там там там там там, там, там там там-то там

Парарам, парарам, парарам, парарарарарарам

Бим бим бим бим бим, бибимбим, бим бим бибибим

Парарере бирибим, парарере бирибим, беребереберебим

Ну, где ты, мой любимый? Где ты, золотой?

Я без тебя скучаю, я без тебя грущу

Приходи ко мне скорее, забери меня с собой

Обниму тебя я крепко, никогда не отпущу

Парарам, парарам, парарам, парарарарарарам

Парарам, парарам, парарам, парарарарарарам

Что мне хочется любимый? Что хочу я, золотой?

Чтобы был со мной всегда ты, чтобы был со мной

За окошком светит солнце, дышит сладостью весна

Поцелуй мой, словно сахар, не забудешь никогда

Бим бим бим бим бим, бибимбим, бим бим бибибим

Бим бим бим бим бим, бибимбим, бим бим бибибим

В дымке синей стынет вечер, стынет вечер золотой

Как шампанское в бокале искрами стреляет в ночь

Ты уходишь, мой любимый, не спеши, постой

Мы сбежим отсюда вместе, мы сбежим отсюда прочь

Парарере бирибим, парарере бирибим, беребереберебим

Парарере бирибим, парарере бирибим, беребереберебим

Вот и всё, уходим в вечность, мы уходим в рай

Там, где солнце вечно светит, там, где вечная весна

Из любви моих колодцев сколько хочешь ты черпай

И хочу я хмельный праздник, сладкого хочу вина

На на на, на на на на, на. На, на на на на, на

На на на, на на на на, на. На, на на на на, на

Бусификация

У нас умерла бабушка. Она жила в другом городе, куда ещё война не пришла, а мы жили там, где она и не собиралась кончаться – наш город обстреливали каждый день – в основном, прилетало по промке, туда, где военные прятали свои секреты, но и самому городу доставалось – может, случайно, а может, и наводил кто. В общем, мама не могла не поехать, не хотела, чтобы её маму чужие люди хоронили. Ну, и нас с сестрой с собой взяла. Вообще-то, мы давно хотели переехать с востока поближе к столице, но у нас не было денег, а бабушка жила в однокомнатной халупе, на окраине заштатного городка. Мне – восемнадцать лет, сестре – шесть, отца ещё в пятнадцатом году забрали: пришли зимней ночью люди в форме цвета этой самой ночи и забрали. Мы до сих пор не знали, что с ним сделали, на все наши запросы никто так и не ответил, что не удивительно, в наших местах многие мужчины сгинули в застенках службы безопасности. У нас на родном языке говорить-то было опасно, не то, что иметь собственное мнение, а взгляды – тем более. Наш отец имел взгляды и не стеснялся говорить правду, за что и поплатился.

Мы собрались и пошли на вокзал – пассажирские поезда ещё ходили, хотя, чем ближе к нам подбиралась канонада, тем гуще в городе расходились слухи о том, что грядёт тотальная эвакуация, а значит, что только военный транспорт будет, а те, кто не захочет уезжать или не сможет, окажутся в заложниках у тех, кто называл себя нашими защитниками, но, на самом деле, обращался с мирным населением как настоящие оккупанты.

Перед тем, как мы пошли на вокзал, заглянули в магазин – продуктов в дорогу прикупить. Подошли. Света – моя сестрёнка – первая их увидела, она дёрнула маму за руку и показала пальцем на серый автобус с тонированными стеклами.

– Что ты! – всполошилась мама. – Не надо… пальчиком показывать неприлично. – Она другое хотела сказать, другого испугалась, но ребёнку ведь не объяснишь, что мама испугалась именно за него – те, кто сидел в автобусе, могли и ребёнка не пожалеть, если бы им показалось, что моя сестра что-то не то сделала.