Тройной полярный сюжет

Письма Росса Ивану Крузенштерну

«…Я с нетерпением ожидал решения нашего теперешнего правительства по вопросу о моей предполагаемой экспедиции, надеясь, что смена министров, которая произошла в ноябре прошлого года, будет в мою пользу. Но теперь я с сожалением сообщаю Вам, что мои надежды не оправдались… Мне не надо объяснять Вам, как я сожалею о всём случившемся, я ведь старею и скоро уже не смогу участвовать в полярных исследованиях».

Письмо Джона Росса Крузенштерну, 3 февраля 1835 г.

«Мне нечего рассказать Вам о моих экспедиционных планах, изменения, происшедшие в министерстве, положили конец почти всем научным планам в Англии».

Письмо Джона Росса Крузенштерну, май 1835 г.Тренировка

На залитом солнцем склоне шла тренировка. Сашка Ивакин, бледный и осунувшийся, «лесенкой» поднимался вверх по склону. Он останавливался, смотрел на солнце, жмурился и улыбался. Потом снова медленно поднимался.

Нахохленным ястребом стоял в стороне, опершись о палки, Никодимыч, искоса поглядывал на Сашку.

Мимо тренера вихрем промчался на сомкнутых лыжах парень, закончил изящным пируэтом и вопросительно посмотрел. Никодимыч молча похлопал себя ниже спины.

– Зависло? – огорчился парень.

Никодимыч кивнул и продолжал следить за Сашкой.

Забравшись наверх, Сашка отцепил от пояса шлем, надел его и с ученической тщательностью стал описывать повороты трассы. Он шёл медленно, стараясь выполнить поворот «в точности по учебнику».

Никодимыч скатился следом за ним.

Сверкало солнце и снег.

У подъёмника Никодимыч сказал:

– Три раза пройдёшь слалом. Потом скоростной.

Сашка коротко кивнул. Тяжко ступая на лыжах, прошёл вперёд, поймал кресло подъёмника.

…Тренер стоял на середине склона. Сашка пронёсся в слаломе. Второй раз. Третий.

На склоне его перехватил Никодимыч. Сашка затормозил.

– Уверенности не вижу. В чём дело, Ивакин? – резко спросил Никодимыч.

– Голова что-то, – сказал Сашка и сделал движение, чтобы продолжать спуск.

– Нет, – жёстко сказал Никодимыч. – Вверх! Без подъёмника.

Сашка покорно стал подниматься «лесенкой». Наверху он скинул шлем, пристегнул его к поясу. Вытер залитый потом лоб. Пошёл. Где-то на втором вираже наткнулся на веху, затормозил.

– Наверх! – отчаянным голосом закричал Никодимыч. – Сначала.

Сашка опять пошёл по склону, но вдруг, пропуская повороты, покатился вниз, широко расставив лыжи, как новичок, выставив вперёд руки с палками. Он проехал мимо тренера. Лицо его было растерянным. Налетел на веху, затормозил. И так стоял, уцепившись за спасительный бамбуковый шест. Тренер в два виража скатился сверху.

– В чём дело?

– Никодимыч! – Сашка пошарил перед собой руками. – Не вижу.

Залитое потом лицо его с налипшими на лоб волосами было беспомощно, как у ребёнка.

Мефистофель

Костистый старик, похожий на седого всклокоченного Мефистофеля, надвинул глазное зеркало с дыркой посредине и сразу превратился в циклопа. Жёлтыми от табака пальцами он отогнул Сашке Ивакину веко, отогнул второе. Откинул зеркало и закурил.

Сашка сидел, распростёртый во врачебном кресле. Врач курил и молча смотрел на него. Сашка попробовал улыбнуться.

– Потрясения. Припадки. Удары. Были? – спросил Мефистофель.

Сашка вопросительно глянул на сидевшего в углу Никодимыча.

– Были, – сказал тот. – В результате неумелого падения на склон – травма головы, ноги, грудной клетки. Падать не научились, – добавил он.

– Глаза в полном порядке. Травма головы, говорите? Весьма интересно. Будем исследовать. На койку! – резко заключил Мефистофель. – Самочувствие, чемпион?

– Я вообще-то уже вижу. Серое всё только.

Санитарка повела Сашу в палату. Среди больничных стен он казался несуразно большим, несуразно плечистым.

Никодимыч молча спросил у Мефистофеля разрешения позвонить. Набрал номер.

– Не кричите, – ответил тренер в телефонную трубку. – За команду отвечаю я. За Ивакина также отвечу. Всё! – Он с силой бросил трубку на рычаг. И вопросительно посмотрел на Мефистофеля.

– Предполагаю самое худшее, – сказал тот. – Всё дело в недавней травме…

– Это палата глазная, со шторами. – Санитарка ввела Сашку в комнату. – Глазами нынче мало болеют. Будешь болеть один. Сейчас бельё принесу. Посиди.

Сашка сел на кровать. Скрестил на коленях руки. Вошёл Никодимыч.

– Что врач говорит? – Сашка поднял глаза на Никодимыча. Тот молча стоял в дверях, и лицо его вдруг качнулось, наплыло, повалилось на Сашку, как будто он куда-то летел на качелях. – Лене не говори ничего, – с усилием сказал Сашка. – Матери не вздумай писать.

– Что писать? Что говорить? Всё пустяки, всё до завтра пройдёт.

В палате было темно. За окном вспыхивала реклама. «Аэрофлот. Надёжно. Быстро. Удобно. Летайте самолётами».

Дверь открылась, и тихо вошёл врач-Мефистофель. Он сел верхом на стул. Сашка молча повернул к нему голову. Он лежал поверх одеяла в тренировочном костюме, только ботинки снял.

– Я дежурю сегодня, – сказал Мефистофель. – Вот, зашёл.

Сашка молчал.

– Я всё думаю про тебя, чемпион. И пришёл, пожалуй, к верному выводу. У тебя кровоизлияние в мозг. Возможно, повреждён глазной нерв. Это не лечат.

– Что будет? – спросил Сашка.

– Предсказывать трудно. Можешь ослепнуть мгновенно. Можешь ослепнуть через два года. Ну а самое вероятное: будешь слепнуть стремительно. Год. Самое большее два.

– Что делать? – всё так же тихо спросил Сашка.

– Это я и хотел бы узнать. Могу направить тебя в лучшую глазную больницу страны.

– Поможет?

– Поможет трепанация черепа. Но делать на этом этапе никто не будет. Ты ещё зрячий. При трепанации гарантии… не бывает.

– Понятно. Спасибо за откровенность… доктор.

– Понимаешь, думал я долго. Решил, что в данном случае лучше открыть всё. Планируй жизнь, чемпион. Действуй. Это единственное лекарство. Унылый – слепой. Лежать будешь – тоже слепой. Понял?

Доктор вышел.

Бегство

«Слабак он. Слабак. Где ему в окошко залезть», – сказал тогда Абдул. А я залез.

Вскоре Валькин отец прислал телеграмму, и они сразу уехали. Валька ходил шалый от волнения и даже забыл про дневник. А может, просто решил оставить его мне. Сейчас надо ему этот дневник вернуть, а где искать Вальку? Я даже отчества его не знаю и года рождения. А был лучший друг.

Вначале я просто мечтал о путешествиях, потом книжку купил. Буйвол, негр и крокодил на обложке. И этот дневник.

Я много думал о розовой чайке и узнал всё, что можно было узнать про Росса. Шаваносов, Валькин дед, тоже много о нём знал и отправился эту птицу искать. Немного сумасшедший он был, наверное.

А Лену я как-то осмелился проводить и рассказал о розовой чайке.

– Где эта птица живёт? – спросила она.

– Я тебе её привезу, – сказал я.

С этого всё у нас и началось.

…А если теперь слепой буду? А что, если вправду привезти Ленке птицу? Чтобы она поняла, что я очень её любил. И о Валькином деде узнать. В благодарность за дневник. Потом удалиться от всех. Окончить жизнь у камина в окружении любящих внуков. Внуки откуда? От Ленки внуки? А если слепой?.. Ленка… Никодимыч… институт. Розовая чайка… Плевать на вуз. Не в вузах счастье. Неистовым надо быть. Неистовым и счастливым…

Сашка Ивакин поднялся с кровати. Методически оправил смятое больничное одеяло. Зашнуровал тяжёлые ботинки. Ещё раз оправил одеяло.

Отрешитесь от мелочей быта, слушая стук колёс, вдыхая запах вагона…

…Было раннее утро. Лена шла по окраине города мимо палисадничков, огородиков и аккуратных, дачного типа домов. Нашла нужный номер и тихо вошла в калитку.

Обстановка в комнате Никодимыча была сугубо спартанской. В углу стояли «Белые звёзды». На столе полупустая бутылка коньяка и два стакана. Осунувшийся Никодимыч сидел на койке.

Лена остановилась в дверях.

– Где Сашка? – тихо спросила она. – Я всё знаю. Его нет в больнице. И в общежитии нет. Его нигде нет.

– Ушёл три часа назад. – Никодимыч кивнул на стол. – Наверное, уже уехал. Или улетел.

– Куда?

– Сказал, что должен увидеть море и эту… птицу, пока не ослеп. И вообще…

Лена села на стул, Никодимыч налил коньяк в стаканы.

– Он вернётся, – убеждал Лену и себя Никодимыч. – Врач считает, что он должен ослепнуть. А он, понимаешь, не может в это поверить.

– Он не может ослепнуть, – не согласилась Лена.

– А я разве другое говорю, дочка? – обиделся Никодимыч. – А сам-то Сашка. Но ты его пойми: сидеть на месте и ждать. Сидеть и ждать… Ему надо было уехать.

– Я понимаю. Но сказать-то он мог. Неужели он думает, что я… Как ребёнок, честное слово…

Сашка Ивакин стоял в вагоне, прижавшись лицом к окну. Перекликались гудки. В гудках этих Сашке слышался звук печальной трубы дальних странствий. Перрон был пуст, и дежурный уже ушёл в тёплую светлую комнату, где мигают разноцветные лампочки автоблокировки, слышатся диспетчерские переговоры.

Сашка всё смотрел на перрон. И плыл, плыл в воздухе пустынный вкрадчивый звук трубы.

– II —

«Держать всё время к востоку»

Апология поездов.Отступление от заданной темы

Поезда – как движущиеся миры. Инженер, подобно Лапласу, вычислил их стальные орбиты, и поезда летят сквозь пурги и звёздные ночи, сквозь россыпи городов и безлюдные пространства. Возможно, мы – последние свидетели поездов, и наши внуки будут вспоминать о них, как мы мальчишками мечтали и, мечтая, грустили о безвозвратно ушедшей эре парусных кораблей.

Поезд катил на север.

Он не мчался, не летел, не стремился, а именно «катил», влекомый неторопливым паровозом «ФД», до наших дней удержавшимся в дальних краях. Он подбадривал себя эхом гудков, дребезжанием старых вагонов. Поезд останавливался на крохотных полустанках. Его встречали пацаны в валенках и нейлоновых куртках, и неторопливый дежурный давал отправление.

Поезд останавливался на станциях. Веяние времени пробилось, и здесь исчезли вывески «Кипяток». Вместо них появились стеклянные сооружения «Дорресторантреста». К станции подкатывал щегольской фирменный поезд с названием реки, города или иного географического понятия, выведенного на железных боках вагонов. У дверей тех вагонов уже не стояли пожилые проводники – провидцы и знатоки человеческих судеб. Здесь встречали пассажиров девчонки с причёсками, в пригнанной по фигуре форме. Не проводницы, нет – стюардессы.

Но всё-таки дух железных дорог и поезда, который катил на север, остался прежним. Ибо не так легко изжить великие времена переселений, времена Гражданской, времена Второй мировой, времена «пятьсот весёлых», «пятьсот голодных», «шестьсот шебутных», которые пересекали страну от пустынь Средней Азии до Игарки, от бывшего Кёнигсберга до порта с интересным названием Находка. Ибо эра поездов ещё не ушла.

И как десятки, может быть, сотни лет назад, поезда всё ещё сопровождает печальный звук трубы дальних странствий. Та труба пела замотанным в плащи всадникам, почтовым дилижансам, каретам и первым рельсам, проломившимся сквозь материки.

Эра поездов ещё не ушла.

В тряском вагоне на верхней полке лежал Сашка Ивакин, «стеклянил» глаза в потолок.

Внизу два щетинистых мужика в ковбойках, расстёгнутых на жилистых шеях, неторопливо копались в дорожном хозяйстве. Один, весь в мускулах, как водолаз в глубоководном скафандре, поставил на стол водку, две зелёные эмалированные кружки. Сказал, задрав поросшее рыжей щетиной лицо:

– Попутчик! Ставь третью кружку. Кружка-то есть?

– Нет! – сказал Сашка.

– Всё равно слазь. Будешь пить из моей, – просипел крепкий мужик.

– Не надо, – сказал Сашка.

– Не ломай компанию. Слезь из уважения.

Сашка спрыгнул с полки.

– До конечной путь держишь? До моря? – спросил рыжебородый, зажав в ладони кружку.

Сашка кивнул. Рыжебородый неторопливо высосал водку.

– Есть сельдяной флот. Зарабатывают. – Он вздохнул. – Можно грузчиком в порт. Терпимо. Налить?

– А если просто на море? Матросом?

– Пустое перемещение по воде. – Рыжебородый перевернул бутылку вверх донышком, пощёлкал ногтем по стеклянному боку.

– Почему пьём? – сказал второй, вёрткий мужик, который маялся с кружкой в одной руке, хлебной корочкой в другой. – Договор подписал – аванс получил. А аванс зачем? Маленько бабе оставить, билет до места купить и получить отвращение к водке. Ты по договору?

– Нет, – сказал Сашка. – По несчастному случаю.

– Тем более выпей. Выпей! – утвердил рыжебородый.

Сашка подумал и выпил. Рыжебородый подвинул ему сало, хлеб и ножик.

– Если в вагоне выпил, теперь всю жизнь будешь ездить, – сказал второй мужик и выцедил свою долю.

– Неплохой вариант.

– Будешь ездить и неизвестно чего искать. А земля, между прочим, везде одинаковая. Везде у людей две ноги, везде лес кверху растёт…

– А помрёшь, то везде вниз похоронят, – засмеялся рыжебородый.

– Вознесения не будет, – хмуро усмехнулся Сашка.

– Нет, не будет нам вознесения! Это ты верно, попутчик. Хо-хо! За что возносить-то? За лес, который валил? Или за деньги, которые пропил? Нету причины, чтоб вознестись!

Дарья Никифоровна

– Так как, не решился? – спросил рыжебородый.

– Не могу, – сказал Сашка. – Не могу.

– Жалко! – вздохнул рыжебородый. – Я к тебе пригляделся. Ты бы нам подошёл. Втроём-то, а? Две сотни в месяц. Одну на еду, другую на книжку.

– Не могу. Спешить надо.

– Дурик! – гнул свою линию рыжебородый. – За четыре месяца как раз на билет скопишь. И лети на свою Колыму, как крупный начальник.

– Попробую морем. На судне северной трассой.

– Тогда будь здоров. К старушке зайди. Она всё понимает. А врачам не верь. Они ничего не знают. Может, решишься?

– Не могу, Фёдор. Не уговаривай.

– Ещё встретимся. – Рыжебородый пожал Сашкину руку.

– Рельсы – вещь узкая, – сказал вёрткий.

Сашка постоял, посмотрел, как уходят мужики-добытчики. Телогрейки их затерялись в толпе.

…Звёздная ночь висела над городом. Сашка тащился с чемоданом в руке. Улочка была деревянной, извилистой, деревенской. Где-то глухо брехали собаки.

Сашка подошёл к одной калитке. Постучал в освещённое окно.

На крыльцо вышла женщина.

– Дом девятнадцать? – спросил Сашка.

– Девятнадцать дальше, – певуче произнесла женщина. – А кого ищешь?

– Дарью Никифоровну!

– Считай от моего дома четвёртый. А ты кто ей?

– Человек, – сказал Сашка.

Женщина вышла из калитки и долго смотрела ему вслед, пока не убедилась, что Сашка свернул правильно. Окошко светилось. Сашка постучал.

– Ты чего, хулиган, дверь ломаешь? – тонко спросили за дверью.

– Дарья Никифоровна! – позвал Сашка.

– Отколь меня знаешь? – спросили за дверью.

– В поезде сказали. Попутчики.

– Какие?

– Борода у одного рыжая. Фёдор Игнатьич.

– Сколь выпил?

– Непьющий.

– Дыхни в скважину!

Сашка изо всей силы «дыхнул» в замочную скважину.

– Вроде правда непьющий, – изумлённо сказали за дверью.

Дарья Никифоровна оказалась крохотной старушкой в огромных валенках и огромном пуховом платке; нос, валенки да платок.

Она прибавила свет в лампе и сказала ворчливо:

– Я чего не пускала-то. Думала – пьяный. Мужики, которые лес валят, в городе пьют. Ругаешь, ругаешь, потом деньги отымешь, чтобы семье отвёз, сколько хлопот-то.

– У меня денег нет, – сказал Сашка. – Я по делу приехал.

– Дело чего искать? Дело само ищет, все заборы объявлениями увешаны.

– На море хочу попасть, – сказал Сашка.

– Все на рыбацких тысячах помешались, прости господи!

– Не тысячи. Море!

– Море-е!.. Вода – она и есть вода…

Сашка сел на скамейку. Снял пальто, положил его на чемодан.

– Дарья Никифоровна. Ничего, если я несколько дней у вас поживу? Пока не устроюсь.

– Если правда непьющий – живи. Треска есть, картошки купим. И живи себе на здоровье.

– Спасибо.

– Одной-то мне скушно. Я комнатку маленькую недавно белила. Светло там, чисто. Будешь жить, словно девушка.

– А море тут далеко?

– Как далеко, если на море живём?

Море

Сашка стоял на вершине сопки. Был ветер и чёрный обдутый камень. Несколько чахлых искривлённых лиственниц чудом держались на такой высоте.

Внизу было море.

Сашка не отрываясь смотрел на него. Море казалось зеркально-гладким. Корабли выглядели отсюда игрушечными. Они стояли на рейде, и видна была тень их на гладкой воде, и они казались особенно неподвижными. Несколько катеров метались по рейду, как бы проверяя стоящие пароходы.

Светлый блик солнца отражался в дальней воде. Ещё дальше за бликом море сливалось с белёсой мутью, и на границе её шёл в небо тёмный пароходный дым. Но самого парохода не было видно.

С бухты дул ветер. Сашка ладонью «потрогал» его. Потом подошёл к лиственнице, погладил искривлённый ствол, прислонился.

…Около пятидесяти или шестидесяти лет тому назад точно так же стоял на этой сопке неудавшийся священник и богослов Николай Шаваносов.

Вдоль берега тянулась влажная полоса гальки, поблёскивающей на солнце. Казалось, что корабли вырезаны из чёрной жести и окаймлены ярко надраенной бронзой. Сашка поднял ленту морской капусты. Принялся её жевать. Неведомо откуда набежавший вал подкатил к ногам, замочил Сашке ботинки и оставил фарфоровый пузырёк. На белом боку пузырька бежал синий парусник. Паруса были надуты, и кудрявились вдоль бортов синие волны.

Сашка взял пузырёк, долго смотрел на него, бережно спрятал в карман. Всё происходило почти по мечте…

Сашка пошёл медленно, чуть сгорбившись, выбирая дорогу меж обкатанных морем глыб.

Могучий пароходный зов потряс воздух. К гудку присоединился второй, третий. И тотчас, точно солнце ждало этой минуты, красный свет упал на бухту, окрасил её, и вспыхнули красным пароходные силуэты, море и дальние сопки, и заснеженные склоны запылали в ослепительно-розовом.

Вряд ли найдётся человек, который в минуту душевной, так сказать, важной для жизни сосредоточенности может спокойно услышать далёкий ход паровоза за лесом, ночной призыв электрички, заоблачный гул самолёта или пароходный гудок. Эти звуки приходят к нам как напоминание о пространствах, о наших пращурах: бродячих охотниках и собирателях, о предках-кочевниках, которые ногами открывали неизученную планету, открывали материки, степи, горные хребты, лесные пространства и пустыни. Никогда не придёт время, когда человек будет равнодушен к сигналам дороги: гудкам, стартовым командам, рёву оживших двигателей, как раньше он не был равнодушен к ржанию коней, стуку копыт и колёс, сиплому крику караванных верблюдов. И потому звуки дороги окрашивают мгновение жизни, в котором мы их услыхали, неповторимой краской нашего бытия.

Город, разбросанный по склонам, светился огнями сквозь белый сумрак полярного дня. Лёгкий туман окутывал и бухту. Сквозь туман просвечивали разноцветные огни кораблей. Сашка, оскальзываясь, шёл по камням. Невдалеке визжали моторы кранов, ухали грузы, мегафон разносил резкую командную речь, во всё это врезались сирены катеров, короткие деловые гудки. Порт работал.

Порт

Огромные ворота порта принимали в себя вереницы машин. Обратно машины выходили нагруженные контейнерами с заморскими надписями, тюками, мешками. За воротами слышался лязг, и краны вздымали в небо забитые грузом многотонные сетки, которые издали казались просто кулёчками.

Глазея на машины, на краны, Сашка шёл как лунатик, пока дорогу ему не преградил крепко вооружённый казах в белом полушубке.

– Пропуск!

– Мне в порт.

– Зачем тебе порт?

– Хочу поступить на судно.

– Пропуск давай.

– Откуда у меня пропуск?

– Обратно ходи! – грозно сказал казах.

– Посмотреть хоть пусти.

– Ходи! Хуже будет. – Охранник перехватил автомат.

– Эх, – вздохнул Сашка.

– Нельзя, товарищ. Порт – это…

– Место, где стоят корабли…

– Правильно! Значит, что? Значит, нельзя!

Сашка отошёл от проходной. Прислонился к груде исполосованных надписями ящиков.

Мимо в обе стороны тяжело ревели грузовики, обдавая его пылью, гарью выхлопных газов. Плотной кучкой прошли иностранные моряки в круглых шапочках с помпонами, загорелые белозубые ребята.

И возник Николай Шаваносов, странный человек в длинном пальто, у причала.

«В корабельной гавани легче думать о назначении жизни. Корабли объединяют мудрость человеческой мысли и красоту природы».

Занимая тротуар, чётким курсом по направлению к ресторану «Арктика» шли трое парнишек в импортных галстуках, плащиках и туфлях заграничного производства. Но физиономии у парнишек, несомненно, были свои, российские, и любой, кто хоть день прожил в этом городе, определил бы в них торговых морячков, отпущенных сегодня на берег в знак прибытия на родину после долгого времени в дальних морях.

– Ребята, – устремился к ним Сашка.

– Слушаем, кореш, – остановился светловолосый крепыш. Остальные сгруппировались вокруг него на всякий случай (…Помню, как на одной улочке в Вальпараисо, глубокой ночью…).

– Вы с судна?

– Точно, – сказал крепыш и поправил узел марсианского галстука. – С шипа, браток.

– С коробки! – вежливо добавил черноволосый.

– Где контора, которая туда нанимает?

– Книжка для загранплавания есть?

– Нет!

Черноволосый присвистнул:

– Матросская для местного плавания?

– Я море вчера в первый раз увидел.

– Тогда гребём с нами в хижину. – Высокий мотнул головой на ресторан. – Расскажем тебе про штор-р-рмы.

– Угощаем, чудак, – добавил второй.

– Времени нет, ребята.

– Сейчас не сезон. Без матросской книжки – труба, – дополнил крепыш.

– Контора-то есть, которая на палубу нанимает?

– Во-он контора, – сказал неожиданно тонким голосом третий, голубоглазый детина.

– Проснись, Веня! Книжки у человека нет.

– Так а шо мы толкуем? – по-детски изумился голубоглазый.

– Он с нами идёт?

– Нет, – сказал Сашка.

– Грёбем?

– Грёбем. – И моряки целеустремлённо ринулись к ресторанному входу.

…Из дощатого неказистого здания вышли трое в капитанских фуражках. Краснолицые пожилые здоровяки. По-хозяйски остановились у входа, глянули на город, на небо. Потом со значением, с уважением к себе и собеседнику обменялись рукопожатием и разошлись.

Разболтанный малый в беретике, с сигаретой стоял, прислонившись к тамбуру, и с интересом следил за Сашкой. Сашка нерешительно пошёл к входу.

– Займи трояк, – сказал малый.

Сашка остановился, не понимая.

– Деревня! – Малый сплюнул и отвернулся.

Коридор был забит людьми, сидевшими на лавочках, кучками стоявшими у урн, дым плавал в воздухе. Из закрытых дверей нёсся треск пишущих машинок. В дверях у прорезанных окошечек стояли очереди.

Дверь за Сашкиной спиной открылась, кто-то толкнул его, проходя, оглянулся и с изумлением воззрился на Сашку. Выглядел Сашка диковато среди видавших виды раскованных моряков, забивавших коридор.

– От сохи к пирсу! – крикнул кто-то.

– Засадим палубы… огурцами. Ио-го-го-го!

– Мы с милашкою гуляли возле нашего пруда. Нас лягушки напугали, не пойдём больше туда… – дурашливо запели в глубине коридора.

Сашка повернулся и вышел.

Разболтанный малый всё ещё стоял, подпирая стенку.

– Туз – он и в Африке туз, – загадочно произнёс он.

– А шестёрка – везде шестёрка, – сказал Сашка.

– Ты сюда не ходи. – Малый медленно развернул к Сашке профиль.

– А куда мне ходить?

– Грузить селёдку на старом причале, – ответил малый, окончательно утеряв к Сашке какой бы то ни было интерес.

Вася Прозрачный

На деревянном причале, где сиротливо лежала прикрытая брезентом кучка груза, в стороне валялись пустые бочки, разбитые ящики, отходы малой навигации, сидел на бочонке круглолицый парняга, курил, сплёвывал и с интересом смотрел на подходившего Сашку.

– Здорово, – дружелюбно сказал он.

– Привет!

– Значит, теперь будем оба-два?

– ?

– Надо погрузить вон ту кучу. Сейчас катер придёт.

– Сторож, что ли?

– Не-е. Я Вася. Фамилия Прозрачный. Обслуживаю малую навигацию. Поможешь? Пятёрка на нос.

– За этим пришёл, – сказал Сашка. Прицелился и выкатил себе бочонок из груды. Уселся рядом с Васей Прозрачным.

– Кури. – Тот вытащил из кармана пачку «Прибоя».

– Не курю.

– Кури, чудак! Не стесняйся. Я всё понимаю. Сам на мели.

Сашка взял папиросу. Прикурил.

Они сидели на ветхом деревянном причале и пускали голубые дымки. Вася безмятежно щурился на солнце, на море – голубой, отрешённый от забот человек. Притушил окурок. Посмотрел на часы.

– Капитально! Через десять минут притопает катер… Погрузим мы оба-два эти ящики и устремимся обедать. Так?

– Так. – Сашка улыбнулся и посмотрел на этого безмятежного человека. Тот широко улыбнулся в ответ. – Так, – повторил Сашка.