Шестой игрок

Ульяна Пичугина

Шестой игрок

Пролог

Игры начинаются не с правил. А с желания победить. Каждый играет во что-то свое, даже если поле одно и то же.

Мы думаем, что выбираем сами. Но чаще – просто продолжаем партию, начатую без нас.Мы начинаем играть задолго до того, как понимаем значение этого слова. В детстве – в прятки и догонялки, где главное – не быть первым найденным или последним бегущим. Потом – дочки-матери и солдатики, которые формируют эталонных хранительниц очага и их защитников. Самое интересное – этап «Мортал Комбата», «Асассина» и «Ведьмака», где все решает заученная комбинация клавиш, достаточно прокаченный навык стелса или своевременное зелье перед боем с виверной.

Потом все становится совсем серьезно – «Игры, в которые играют люди. Люди, которые играют в игры». Там же игры разума, игры престолов (увы, без драконов), игры в любовь и на выживание.

Мы думаем, что выбираем сами. Но чаще – просто продолжаем партию, начатую без нас.

Эта игра не про баллы. Не про победителей. И уж точно не про зрителей. Она про пятерых, что забыли, каково это – смотреть друг на друга по-настоящему.

И про шестого, который все это устроил.

Сообщения пришли летом. В июле, когда все сессии были закрыты, книги сданы в университетские библиотеки, а время тянулось медленно в сравнении со стремительным июнем и совсем беспощадным августом.

Все пятеро приехали в указанное место, хотя могли этого не делать. Но так это и бывает с бывшими друзьями: если кто-то зовет – ты идешь. Хоть просто посмотреть, что там. Хоть просто доказать, что тебя это больше не волнует. Хоть просто вспомнить, что когда-то ты был частью чего-то настоящего.

Игра началась, пусть никто и не крикнул «Поехали», не нажал на «Старт» и не услышал свисток.

Никто даже не понял, в какой момент стал ее участником.

Глава 1. Вам нужны особые приглашения?

Его имя во многих культурах звучит по-разному – кто-то кличет его тезок своими в доску Филиппами, кто-то венценосными Филиппами. В паспортных столах, приемных комиссиях и в отделах кадров его носители становятся причиной одного и того же мучительного вопроса: «Здесь точно две «Пэ»?» – вопроса, который иногда ставит в тупик даже самих Филиппов. Слово повторяется, крутится на языке, пока не теряет смысл.

Чтобы не испытывать бюрократических казусов, приступов лингвистического замешательства и просто облегчить себе жизнь, Фил сменил имя при первой подвернувшейся возможности. На Фила, соответственно.

Не в последнюю очередь из-за того, что он в принципе был ленивым человеком, чтобы выводить по девять букв за раз. И это только на имя.

Следующей его идеей было вычеркнуть фамилию – в буквальном смысле. Поставить прочерк и жить спокойно. Он, конечно, не был наследником какого-нибудь великого рода, но родители выступили против такого поворота в генеалогическом древе. В результате сошлись на компромиссе: Фил может взять фамилию жены, когда (и если) найдет такую, что согласится.

Он так зациклился на звучании фамилий, что при знакомстве с девушками сначала спрашивал ее, а только потом имя. Именно поэтому особенно переживал расставание с девчонкой по фамилии Ли: слишком красиво, чтобы не страдать. А однажды любовь с первого взгляда обернулась трагедией – ее фамилия звучала так, будто чей-то кот сел на клавиатуру пятой точкой или она использовала в ее качестве предложение надежного пароля от системы, где обязательно используется одна прописная буква, хотя бы одна цифра и специальный символ.

Лето – прекрасная пора. Для всего, кроме татуировок. Об этом знают все новички по обе стороны татуировочной машинки. Солнечные лучи, которые обманчиво ласкают кожу, уничтожают пигменты своим ультрафиолетом. Разгоряченное тело, – со стороны может сексуально двигаться под томный бит на какой-нибудь вечеринке, – но почти всегда потное и липкое, что делает его рассадником инфекций. А вода, такая манящая в зной, может подарить не облегчение, а гангрену.

Фил давно был не новичком в области переноса рисунков на тело. Его путь начался в пятнадцать. Тогда он купил простенькую иглу, дешевый пигмент. А под рукой оказалась, к счастью или к несчастью, его же вторая рука.

Сначала были пальцы правой ладони – крестики, точки, сердечки, бессмысленные буквы, выдранные из чьей-то жизни в интернете. Кривые засечки, стрелы, нелепая пальма.

Поэтому он больше он не здоровался за руку. Не потому что высокомерный. Просто не хотел, чтобы все видели этот расплывшийся ужас. Кошмарную пальму, которая больше напоминает облезшего одуванчика.

Методом проб и ошибок он выяснил, что большинство людей здороваются именно правой рукой, даже если они, как и Фил, левши.

Потом он переключился сразу на предплечье, решив пощадить остальную часть своей ладони и особенно чувствительные костяшки. К счастью, шестнадцатилетний Фил мыслил не слишком грандиозно для своего возраста, поэтому не замахнулся на какой-нибудь портрет в жанре реализма, а ограничился парой десятков мелких тату в виде животных, надписей с грамматическими ошибками и силуэтов женщин, в основном обнаженных (ему все же было шестнадцать).

С появлением первой автоматической машинки и кое-каких навыков работы с ней, в дело шло все, что приходило в голову. Машинка жужжала, кожа горела, краска въедалась в тело, как память. Он чувствовал себя почти профессионалом. Начал делать друзьям. Потом друзьям друзей. Потом – себе снова. Не потому что было нужно, а потому что не мог остановиться.

Фил не пытался быть глубоким. Он не называл татуировки искусством, не говорил, что «каждая линия – это я». Он просто любил, когда на теле что-то есть. Когда пустое место – не пустое. Когда кожа говорит, даже если рот молчит.

По его мнению, вкладывать слишком много смысла в татуировки – глупо. Недальновидно. Почти каждая, даже самая значимая, со временем теряет силу: даты перестают что-то значить, питомцы умирают, близкие уходят, чувства обесцениваются или тускнеют. У Фила и самого было несколько таких рисунков. Когда-то он делал их с дрожью в пальцах – теперь они вызывали лишь смутную, неприятную тяжесть.

Еще он не любил полемику о том, что же будет с татуировками в старости, куда они сползут и на чем будут болтаться. Значимость тела, его формы и вида – переоценены. Филу, наоборот, нравилось думать о том, как однажды его дурацкие зарисовки повеселят патологоанатома. Возможно, он улыбнется от вида кривого кота на плече, узнает слова песни, задумается над датой, задастся вопросом: что значит цифра «6»? – и посмеется над мемом десятилетней давности. Возможно, он даже сможет расшифровать его самое грустное воспоминание – то, что набито в области сердца. Перед тем, как это сердце достать.

Что касается татуировок летом – для Фила это было табу. Он почти не открывал свою студию во время летних каникул и никого не записывал на сеансы. Однако вечером того дня, когда пришло сообщение, он был на месте, хоть и не должен был.

Старый знакомый буквально поклялся всем, что у него есть, что он будет крайне осторожен и поместит себя чуть ли не в стерильный бокс, как только Фил закончит с рисунком его новой девушки на спине. Несколькими днями раннее, сидя в баре, он поведал такую историю любви, которую можно было вставить во все толковые словари, как определение слова «любовь». Или «наивность».

Фил выслушал. Глотнул пива. Почесал заросший затылок. Глотнул еще. И кивнул. С условием: расписка и двойная плата. Конечно, у него были принципы. Но кто он такой, чтобы не назвать за них цену?

Он выпроводил влюбленного идиота, который наверняка прибежит через пару месяцев с просьбой все перекрыть, убрал с рабочего места машинку и краску и устало рухнул на клиентскую кушетку. Все тело ныло – от напряжения, жара и легкого похмелья.

Фил достал из кармана пачку сигарет и закурил. Клиентам он разрешал курить прямо в студии, но сам редко к этому прибегал – не любил ощущение, как густой дым пропитывает одежду и липнет к коже.

– Включи музыку, – скомандовал он умной колонке, гадая, что же она поставит на этот раз.

Фил ставил над ней эксперименты. Иногда она угадывала настроение пугающе точно, будто вживлялась в пульс. Иногда – мимо. Он почти надеялся на мимо.

В этот раз в студии зазвучала песня «Right Here – Lil Peep feat. Horsehead». Парень затянулся и прикрыл глаза, вслушиваясь в строки, которые всегда оставляли после себя кровоточащие полосы где-то внутри.

«Скажи мне, если буду нужен и позови меня, если почувствуешь себя одиноко, ведь я здесь, я всегда прямо здесь»

Фил горько усмехнулся. С одиночеством они давно жили под одной крышей, а прямо здесь никого, кроме них, давно уже не было. Только пустые обещания, пустая студия и пустая голова.

Он чертов король пустоты. Самозваный, но без конкурентов.

«Я буду ждать прямо здесь, просто скажи мне, если я тебе нужен»

Он крикнул колонке, чтобы та переключила песню и достал телефон из кармана. На экране по-прежнему стояла фотография шестерых, которую давно надо было сменить. Но Фил никогда не отличался особой храбростью для этого. Он на секунду задержал взгляд, а потом ввел пароль – все те же сентиментальные четыре цифры. Телефон разблокировался.

Календарь любезно напомнил о том, что через пять дней запланировано важное событие. Это повторяющееся напоминание кочевало из одного телефона в другой с момента, как какой-то умник в Силиконовой долине придумал синхронизацию данных учетной записи. Но сейчас Фил впервые не знал, что делать с этим уведомлением. Стереть из памяти? Игнорировать? Оставить, как есть?

Он тупо уставился в голубой экран в надежде, что чудо инженерной мысли в его руках предложит ему какие-то варианты, поймет все, что накопилось в его душе за последний год.

Но железка не была так гуманна. Наоборот. Экран из органических светодиодов показал ему входящее сообщение, которое в мгновение выкачало весь воздух из легких, а заодно и из студии:

«Жеребец, ты не забыл? Сбор 10 июля.

На том же месте, ключи под ковриком.

Нежно жму руку»

Идиотское прозвище. Его настоящее имя Филипп переводится с греческого, как «любящий лошадей». Так оно и привязалось. Правда такого обращения он не слышал в свой адрес минимум год. И не скучал по этому.

Может, совсем немного. Или слишком сильно.

Фил подорвался на кушетке и открыл диалог, в котором стояла звенящая тишина на протяжении последних нескольких месяцев. Новое сообщение смотрелось там совсем неестественно и чужеродно.

Он прорычал в пустоту своей студии и со всей силы швырнул телефон о плитку на полу в надежде, что отдел маркетинга соврал, когда придумывал кампанию, рекламировавшую эту модель, как сверхпрочную. Парень согнулся пополам и обхватил руками голову. Ощущение отросшей щетины под пальцами его успокаивало с тех пор, как он решил брить голову таким образом.

Фил провел по бритому черепу взад-вперед и протяжно выдохнул, пытаясь привести себя в чувства. Затем встал. Измерил шагами студию. В тысячный раз окинул взглядом эскизы, висевшие на стенах. Подошел к зеркалу над железной раковиной. Взглянул на свое отражение со впалыми щеками. Встретился взглядом со своими серыми глазами, обрамленные темными кругами-колодцами, словно виньеткой. Как обычно порадовался тому, что ему хватило ума не бить тату на лице, когда он только учился.

А затем снова взял телефон в руки. И сам написал сообщение.

***

– Отнеси эти коробки в кладовую, – сказала Астель, не повышая голоса, но с той выверенной твердостью, которую годами оттачивала до совершенства.

Благотворительный вечер закончился всего час назад, а зал уже выглядел так, будто здесь в скором времени должна состоятся операция на мозге от ведущего нейрохирурга страны. Все было вылизано, начищено и переставлено. Если какой-нибудь забывчивый гость сейчас заглянет за забытым шарфом или телефоном, он скорее подумает, что ошибся дверью.

И дело было далеко не в головокружительных способностях в наведении чистоты у стаффа. Большинство из них были малолетними лентяями, которые рассчитывали только выбросить мусор и получить за это карманные деньги на газировку и сигареты. Им просто не посчастливилось оказаться под крылом у Астель, которая привыкла распространять свой идеальный внешний вид во всех помещениях, в которые ступала ее нога – без разницы, своими или чужими руками.

Благотворительность была для нее привычкой. Остатком школьной биографии, когда это еще имело смысл – для резюме, для поступления, для профиля будущей «хорошей девочки». Да и в ее среде – среди людей с загородными домами и машинами за десятки миллионов – это считалось хорошим тоном. Было и еще кое-что. О чем она старалась не думать.

На что конкретно собирали деньги в этот раз она не помнила или, может, даже и не знала. Достаточно было и того, что она помогает. С организацией мероприятия, со сбором средств, с управлением обслуживающим персоналом.

Астель нарочно старалась не вникать в суть благотворительных организаций, административной работой в которой занималась тем или иным летним вечером. Между ней и настоящей болью должны были оставаться тонкий фильтр, слепая непросматривая зона.

Она никогда не углублялась в подробности. Не читала «истории болезни», не смотрела видеообращения. Не могла. Стоило увидеть взгляд чьей-то матери или услышать голос ребенка из палаты – и внутри будто открывалась трещина.

Астель научилась держать дистанцию. Помогать – но не нырять с головой. Слишком хорошо знала, что там, в глубине, может не оказаться воздуха.

Она отказалась от детской мечты стать врачом, а затем и от подростковой цели быть психологом. Чужая боль – будь она физической или душевной, – в какой-то момент начала парализовывать ее и вгонять в состояние немого отчаяния. Мало, кто захочет лечиться у рыдающего над анализами хирурга или пускающего сопли в свой блокнотик для записей психоаналитика.

При поступлении выбор пал на управление – это у нее всегда хорошо получалось. Один отец говорил, что с ее мягкотелостью, она станет паршивым руководителем, но девушка наивно верила: это станет ее суперсилой. Она была уверена, что человечность – то, чего так не хватает большинству управленцев, и собиралась стать другой.

Хотя школьники, которыми она руководила на этом вечере, наверняка, сомневались в том, что ее черное иссушенное сердце способно прокачать хоть одну каплю крови через себя.

Да, она была очень эмпатичной. Однако это не мешало иногда позволять себе быть заносчивой. Кто не без греха?

Мягкость характера часто оборачивалась тем, что люди начинали вить из нее веревки – садились на шею, свешивали ноги и размахивали ими. Она ненавидела в этом признаваться, но отец, увы, оказался прав.

Астель умела быть мягкой, но зачастую выбирала быть сильной. По крайней мере, со стороны. И особенно, когда это казалось организации работы других людей – один старый друг, глядя на нее в деле, дразнил ее особым прозвищем, которое совершенно не клеилось со сказочным именем и ангельским видом.

– Мы можем идти? – устало протянул пятнадцатилетний балбес с усыпанным родинками лицом и глазами, полными надежды на утвердительный ответ.

Она окинула взглядом помещение – помпезную залу для светских приемов в одном из особняков-музеев, которыми был богат ее родной город, и немного нехотя кивнула. Парни, не сговариваясь, радостно присвистнули и побежали в кладовую за своими рюкзаками.

Что и требовалось доказать – лентяи.

Оставшись одна, она бодро прошлась по залу, цокая шпильками по мрамору. Подравняла обтянутые бархатом стулья, пригладила атласные скатерти, проверила все розетки – убедилась, что техника отключена. По очереди заглянула в зеркала, вставленные в колонны. Разводов – нет. Тогда – посмотрела на себя по-настоящему.

Ничего нового она там не увидела. Идеальная укладка. Идеальный маникюр. Макияж без единой ошибки. Фарфоровая кожа. Платье сидит как влитое.

Однажды ее спросили, не тошнит ли ее саму от своей идеальности. Тогда она промолчала, но сейчас знала ответ на этот вопрос – нет.

Ее внешний вид – единственное, что она может держать под контролем, тогда как вокруг царит абсолютный хаос. Сочетание ее туфлей с сумкой – то немногое, на что она может влиять.

Пусть весь мир катится в адскую бездну, земля уходит из-под ног, а на планете по предсказанию Ванги, Нострадамуса, индейцев Майа или еще бог весть знает кого, разворачивается конец свет, ее укладка будет держать объем до последнего мгновения существования всего живого.

И пусть ее считают поверхностной куклой, помешанной на своей внешности – плевать. Пока это дает почувствовать отголоски той гармонии, которую по-настоящему не испытывала со школы, она будет продолжать так же упорно следить за тем, чтобы ее ресницы не слипались от туши, а на бровях не появился ни один лишний волосок.

Оторвавшись от своего отражения, девушка отправилась в кухню, где обычно орудовал приглашенный кейтеринг от благотворительных организаций – к особняку не прилагался персонал с навыками готовки. Там она достала пару бокалов, поднесла к свету, чтобы проверить, не осталось ли отпечатков лап кого-нибудь из тех амбалов, которых все почему-то продолжали звать «мальчишками».

В это время в крошечной сумочке на цепочке, едва вмещающей смартфон и блеск для губ, завибрировал телефон. Астель вздрогнула от неожиданности и поставила бокалы обратно на стеллаж у мойки. Посмотрела на экран.

«Сатанель, ты не забыла? Сбор 10 июля.

На том же месте, ключи под ковриком.

Целую твои мысли»

Сатанель. Прозвище из прошлого.

Ее пальцы дрогнули, она сделала шаг назад, и спиной ощутила, как впечаталась в стеллаж с посудой. Повернула головой – дзиньк! – покатилось блюдце. Потом – еще один звон. Падая, фарфор зацепил стеклянный бокал. Осколки рассыпались по плитке, как ледяная крошка.

Астель стояла посреди кухни, не двигаясь. Телефон все еще горел в руке. Не придумав ничего лучше, она откинула его от себя, словно его поверхность обожгла ладонь, в железную глубокую раковину.

Девушка прикусила губу и часто моргая, начала смотреть по сторонам в попытке за что-то зацепиться, найти какую-то подсказку, выплыть на берег после волны захлестнувших эмоций. Было бы замечательно, если бы прямо сейчас в дверях появился единорог или Железный человек, чтобы она поняла, что это сон.

Но ничего такого не произошло, и она присела на корточки, чтобы собрать осколки посуды. Контроль. Она все еще может контролировать, чтобы здесь было чисто.

Когда она поняла, что пытается убраться дрожащими голыми руками, было уже слишком поздно – стеклянная крошка исцарапала кожу и впилась в пальцы. Она выругалась и зашипела от боли.

Одним рывком Астель подлетела к раковине и включила воду. Вода, перемешиваясь с кровью, стекала на экран телефона, который так и остался там лежать. Ему было все равно – сообщение по-прежнему виднелось даже сквозь размытые розовые капли.

Пока не пришло еще одно.

***

Вечер на стадионе пах пылью, горячим асфальтом и травой. Кроссовки шлепали по резине, футболка прилипла к спине, в ушах пульсировала кровь. Не музыка – он не слушал музыку во время пробежек. Ему нужно было слышать, как рушится тишина.

Тео не считал круги – считал ощущения. Бег начинался с контроля, проходил через злость, потом впадал в бессмысленное упрямство. Сейчас он был где-то между упрямством и почти-покоем. Почти. Потому что покой – это не его стихия.

Бег – это вид смелого бегства.

Так он однажды прочитал у кого-то умного. Сначала понравилось. Потом испугался, что в этом зарыта правда. Получается, что он – просто специалист по отступлению с идеальной техникой дыхания.

В детстве он убегал из дома в спортивных шортах и с яблоком в кармане – если отец снова срывался. В подростковом возрасте – с тренировок, когда не справлялся. Поступил в университет и стал бегать от прошлого, от отношений, от разговоров, от себя.

Но бег был единственным, что он не бросал. Потому что только на скорости его никто не догонял. Даже собственные мысли.

Идеальной кондицией усталости был момент, когда его начинало тошнить, а ноги были забиты так, что нижняя половина тела просто не ощущалась. Кто-то скажет, что это форма саморазрушения, а он скажет им отвалить.

Еще идеально было закурить сразу после изнурительной пробежки, чтобы тело попыталось откашлять легкие из грудины. Тоже не совсем здорово, конечно. Однако освежает. В каком-то смысле.

Поблажек Тео себе не давал. Никаких остановок, замедления и воды, пока перед глазами не появлялись звездочки и птички, как в мультиках.

Круг, еще круг, еще один. Пока осознает свои мысли, значит может бежать дальше.

Зря он приехал на летние каникулы в этот проклятый город. Он никогда не был ему домом – они с матерью перебрались сюда только в предпоследний год учебы в школе.

Нужно было остаться в общежитии. Но эти дурацкие ноги, которые привыкли убегать от любых трудностей, вдруг развернулись и привели его прямо туда, где все началось и закончилось.

Тео не любил прошлое. Он его не изучал, не вспоминал и не считал нужным хранить. Если бы можно было стереть школьные альбомы, переписки, старые фото и особенно запахи – он бы первым нажал кнопку «Удалить».

Оно мертво. Его нужно забыть. Растоптать беговыми кроссовками. Его так учили тренера по баскетболу. В спорте существует только будущая игра. Нельзя помнить о своих поражениях, нельзя гордиться своими выигрышами.

В баскетбол он больше не играл. Но бывших спортсменов не бывает. Могут быть только бывшие девушки, которых нельзя представлять в своих фантазиях и бывшие друзья, над чьими шутками нельзя смеяться, даже если они очень некстати приходят в голову посреди изнурительной пробежки.

Только неудачники живут прошлым. И учителя истории. Он не был ни тем, ни другим. Тео даже родился 1 января – как будто сразу с задачей: сбрасывать кожу прошлых жизней. Родился, когда все пьют за будущее, за перемены, за «с этого года все будет иначе».

Он остановился резко. Мозг был на грани отключки, а ноги дрожали – то, что нужно. Ладони на коленях, дыхание тяжелое, как у зверя. Пот ручьями скатывался по вискам, светлые крашенные пряди были как после душа. Тео впервые за вечер посмотрел в сторону – трибуны были пусты, как и ожидалось. Даже закатное солнце казалось уставшим.

Отдышавшись, он направился в раздевалку в подтрибунном помещении одинокого стадиона. Там тоже было пусто – во всем городе не нашлось другого такого же яростного любителя побегать. Или убегать.

Тео стянул с себя насквозь мокрую майку, которая липла к телу, будто вторая кожа, бросил ее в свою спортивную сумку и пошел в душевую.

Он открыл напор до предела – горячая, почти обжигающая. Пусть заберет. Все, что лишнее. Все, что не двигается. Боль в ногах, слипшиеся волосы, соленые капли на губах, глупые мысли – все стекало вниз, исчезало.

Он всегда говорил, что бег – это его психотерапия. Но правда была в том, что без бега все звучало слишком громко: воспоминания, голоса, тот самый взгляд, которого он не должен был ловить. Так что он бежал, пока не начинало мутить и темнеть перед глазами, а потом вымывал остатки себя в горячем водопаде.

Когда вода перестала быть обжигающей, он выключил душ и вышел босиком на холодный кафель. Пока вытирал волосы полотенцем, краем глаза заметил мерцание экрана на скамейке. Непослушные мысли коснулись того участка памяти, где обитала она.

Хотя он знал – не она. Не пишет. И правильно делает. Он вытер ладони о шорты, поднял телефон и разблокировал экран.

«Федор, ты не забыл? Сбор 10 июля.

На том же месте, ключи под ковриком.

Бегу за тобою следом»

Даже не из-за имени – его и мама так называла. Особенности рождения в мультинациональной семье: у мамы был сын Федор, у отца Теодор.Он застыл.

И не в дате. Хотя… Она стоила внимания. Точнее, предшествовала той, что по-настоящему имела значение. А из-за того, что внутри, где-то между ребер, что-то дрогнуло. Как будто он снова почувствовал – не боль, не страх, а что-то настоящее.

Прошлое возвращалось.

А он не любил прошлое.

***

Фотоателье пахло свежесваренным кофе и проявителем. Комбинация странная, как бабушкин комод с капучино внутри. Печатать фотографии в наше время – почти как писать письма от руки. Смешно. Сентиментально. Почти стыдно.

Но Вита любила это. Настолько, что устроилась работать в это богом забытое место на летние каникулы. Не ради денег – в них она не нуждалась. Сначала думала, что это просто подготовка к курсу по визуальному сторителлингу в институте искусств, а потом нашла в этой работе собственную терапию.