Шмель

Вике нужно было идти. Она оставила мне ссылки на чаты для волонтеров и сказала: «Нам всегда нужны люди, пусть даже на мелкие задачи». Я шла по улице и гипнотизировала кнопку «вступить»: в чате были сотни человек. Мне хотелось стать частью этого, но я знала, что сделаю им всем только хуже, а себя сведу с ума. Я удалила Викино сообщение.

Сегодня день мытья головы. Я старалась делать это реже – раз в три или четыре дня, чтобы, как советовала женщина из видео, поменьше тревожить волосы. Иногда получалось мыться в тишине, но сегодня все смешалось: работа, вакансии, Вика, волонтерство. В ванной машинка неторопливо стирала вещи Юлианны. Я долго выбирала, что послушать, включила лекцию про Хиросиму, села на корточки в душе, так, чтобы холодная вода не стекала по спине, и аккуратно намылила голову. В руках осталось много волос, но это потому, что я уже три дня не расчесывалась, только собирала заново пучок по утрам. Я завернула волосы в полотенце и еще немного постояла под водой. Один из самолетов, с которого кидали бомбы на Хиросиму, назывался именем матери пилота. Он очень гордился тем, что делает, и хотел, чтобы она была причастна. Машинка начала отжимать, грохотать и раскачиваться, тюбики и бутыльки, которые стояли на ней, повалились на пол. Я выскочила мокрая и села на нее сверху, прижала. Когда машинка закончила, я все подобрала и расставила аккуратно, в два ряда, как было. Забираться после душа в большие мягкие домашние треники было уютно. Наверное, можно сказать, что у меня стал появляться собственный быт.

Из кухни тянуло жареными овощами и соевым соусом. Юлианна каждый день ела одно и то же, она была неваляшкой, удерживалась в любых условиях благодаря своим ритмам, туда-сюда, никаких отклонений. Я осмелела и зашла к ней.

У тебя всегда так пахнет вкусно.

Ой, спасибо, я наготовила на целую ораву. Хочешь?

На это я и рассчитывала. Я села за кухонный стол, спросила, не нужно ли помочь, и, чтобы заполнить тишину, стала рассказывать про Вику. Я сказала, что мои знакомые сейчас делятся надвое. Одни считают, что в стране остались только люди с песьими головами: они же первыми присылают репосты самых страшных прогнозов, раз в месяц пишут беспокойные «как ты?» и выкладывают много сторис, которые отсюда выкладывать нельзя. Другие полностью отрицают происходящее: ничего не слышу и ничего не чувствую, все как раньше, только менее удобно и мобильно. Я сказала, что Вика не относится ни к кому из них, – она умудрилась остаться в серой зоне, пошла на компромиссы, чтобы делать то, что считает нужным, потому что у нее есть эта уверенность – будто она знает, что сейчас вообще нужно. Юлианна ответила: «Странно, что тебя это удивляет. Черно-белая концепция мира очень инфантильная». Я знала, что она права, но зачем-то стала спорить. Я долго говорила Юлианне про совесть и молчание, про литературу, цензуру и историю, про абсолютное зло, которому можно будет задавать вопросы только после того, как оно будет обесточено. Она тщательно пережевывала собу с брокколи и улыбалась. Мне хотелось залезть в эту улыбку, как в спальный мешок, пошарить внутри, переночевать, вспороть, выпотрошить, понять. Будь Юлианна мужчиной, я бы совершенно точно влюбилась, нюхала бы ее подушку и прислушивалась, не приходит ли кто-то к ней в комнату. Значит, все, что я себе наобещала, – все эти эксперименты по узнаванию себя, весь этот последний месяц, одинокий и будто бы успешный в одиночестве, – все это случилось не потому, что я захотела и смогла, а потому, что мне повезло – никто не подвернулся. Не к кому было прицепиться. Юлианна сказала: «У меня тьма историй. Многие сейчас возвращаются, тоже интересно узнавать – как, почему, через что они там пройти не смогли». Меня бесила ее нейтральность и готовность принять все что угодно. Я уже это видела.

Когда мама говорила, что придет с работы через час, я переводила ее часы на свои. Час – это час и двадцать минут. Или час – это семьсот двадцать раз досчитать до пяти. Или час – это восемь женщин, похожих на маму, прошедших во дворе за окном, и двенадцать – на маму непохожих. Часто мои переводы не срабатывали: ее не было час сорок, два часа, два часа и шесть минут, и я понимала: что-то случилось, но не знала, что именно, и приходилось хорошенько подумать и поупражняться в фантазии, чтобы перебрать все варианты.

Когда на деревьях во дворе еще были листья, мама плакала три вечера. Плач не должен был отвлекать ее от работы, приготовления еды, решения моих примеров по математике, размазывания крема для лба по лбу и крема для носа – по носу. Это был тихий, невнятный плач, непонятный ни ей, ни нам, тем, кто смотрел на него. Она говорила: «Не могу поверить, такая молодая». Я не могла поверить, что пятидесятилетнего человека можно называть молодым. Я могла поверить, что на ее подругу упала маршрутка, пока та ждала автобус на остановке. Других смертей я не знала, и эта не казалась мне необычной.

То же самое случилось с мамой. Еще одна маршрутка перевернулась – именно в тот момент, когда мама ждала автобус, чтобы ехать ко мне. Я не знала, как молиться, поэтому повторяла про себя: «Умоляю, умоляю, умоляю» и сжимала карманную иконку с пыльной верхней полки. Если сказать «умоляю» нужное количество раз, маршрутка отпустит маму и она появится во дворе и окажется моей мамой, а не чужой женщиной в дубленке. Я никогда не знала точного количества, но очень старалась. И угадывала.

Мама появлялась, и от нее пахло холодом и любезностями, а улыбка у нее была такая же, как плач: непонятная никому. У меня никогда не получалось просчитать, чему она улыбается и правда ли хочет улыбаться – или считает, что так нужно. Мама говорила: «Ты умная девочка, и я тебя люблю». Я думала: «Она говорит так, потому что прочитала об этом в синей книжке с толстым ребенком на обложке». Она говорила: «Я купила тебе новый комбинезон». Я думала: «Она купила его, потому что женщина с работы купила дочке такой же». Мама много говорила, но все слова ее были как вода с осевшей мыльной пеной. Я вслепую шарила в них рукой и боялась потом тереть глаза.

Чем старше я становилась, тем больше думала о маме и тем меньше ее понимала. Мама усложнялась, из закрытой коробочки превращалась в игрушку-лабиринт с крохотным серебряным шариком, и нам угрожала любая разлука, любой человек между – будь то соседка или моя бабушка с белыми волосами и тяжелыми звенящими сережками. Она вернулась из далекой страны, где все одевались «наперед», и жили «наперед», и рассказывали об этом бабушке, а она передавала нам, подругам и мужу, и никто не мог понять, как это, – потому что здесь «наперед» еще не наступило. Мама привела меня к ней, чтобы оставить на день, а я сказала, что ни за что не обниму ее и ни за что не останусь. И мама все повторяла: «Неужели ты забыла бабушку», и я видела сквозь слезы, что бабушка тоже хочет заплакать, а сережек на ней сегодня нет и звенеть нечему. Мне хотелось схватить ее за ноги, как хватают за ноги своих бабушек дети, с которыми мы играем на площадке. Но в затылке жужжало: «Это не она, не верь ей, ты не знаешь, не отпускай маму». Я вспоминала картинки из книжки про Синюю Бороду, которую отец привез из командировки, как только я научилась читать. Я думала: «Не зря мне это попалось. Будет так же. Запрет меня в подвале». Бабушка в тот день тихо сказала, что все в порядке, и закрыла за нами дверь, мама в тот день не пошла на работу, и до следующего утра от нее пахло чужими духами из далекой страны, потому что она, в отличие от меня, согласилась обнять бабушку.

Во втором классе я не дождалась маму после уроков и сама дошла до дома. Не знаю зачем – я просто пошла. Я сидела на лавочке у подъезда и ждала ее – у меня не было ключей. Я знала, что мама появится, – куда еще ей было идти? Я сидела, и внутри было тихо, и старушки-соседки выходили из подъезда и здоровались со мной, а я с ними – нет, и когда они уходили, их запах оставался надолго.

Мама пришла. Я так хотела, чтобы она была рассерженной, или взволнованной, или напуганной. Мама только улыбалась. Она сказала: «Ничего себе, как это ты дошла, Верун». А я подумала: «Мне конец». Я не хотела думать об этом, но подумала. И мама сказала: «Можешь, оказывается». С тех пор я ходила в школу одна и одна оттуда возвращалась. Больше не надо было высматривать никого из окна, сидя на лавочке рядом с вахтершей. Я потеряла маму и была виновата в этом сама.

По телевизору в частном доме в Красноярской области, где за пару месяцев до нашего приезда полосатая кошка родила разноцветных котят, двоюродный брат показывал мне «Пилу». Я помню батарею, и помню крик, и помню ногу, и помню пилу. Я сидела так, чтобы он видел, что мое лицо не закрыто, но так, чтобы он не замечал, что закрыты глаза. Я говорила сама себе: «Умоляю, умоляю, умоляю». Пришла бабушка с черными глазами и красными длинными бородавками на шее и отчитала брата, дала ему подзатыльник, выключила ДВД-приставку из сети – кнопками не умела. Я повторяла: «Умоляю, умоляю, умоляю». Если то, что я видела, случается с людьми, значит, то же может случиться и с мамой.

Через несколько дней по телевизору, по которому мы смотрели «Пилу», показали танки. Мама говорила: «О господи» и слегка улыбалась. Я не знала, радуется она, расстраивается или молится. Я пыталась заглянуть ей в глаза, но внутри так жужжало, что я не могла сосредоточиться. Я думала: самое важное – это танки и очень причесанная ведущая новостей. Меня причесывали точно так же для отчетных концертов на танцах. Папу теперь заберут на войну: что думает об этом мама? Понимает она вообще? Я решилась спросить: «Война начинается?» И мама сказала: «Это не у нас». И бабушка с черными глазами сказала: «У тебя дядька по деду, отцу маминому, грузин. Царствие ему небесное». Я не хотела отпускать в царствие небесное папу – скорее просто потому, что без него мир угрожал бы маме еще больше.

Я подумала: мама ничего не понимает, ей кажется, что есть какое-то «не у нас» и оно далеко, но я-то знаю, что война – это война для всех, как только о ней объявили по телевизору. И если на войну заберут хоть одного папу, то за ним пойдет колонна из пап, и каждый папа из каждого дома пойдет на войну для всех, а когда папы закончатся, придут за мамой.

Больше телевизор в те дни не включали. А когда включили в следующий раз, войны в нем уже не было. И не было войны ни для кого, и ни один папа не ушел из дома.

Мне захотелось перевернуть тарелку с недоеденной лапшой и разозлить Юлианну. Чтобы она наорала на меня, выкинула вещи, написала обо мне гневный пост в группах по поиску жилья, чтобы ей пришлось признаться, что она думает обо мне на самом деле. Мне захотелось переночевать под ее кроватью. Вместо этого я сказала, что мне очень вкусно и я доем в комнате, потому что есть больше не хотелось, а оставлять и тем более выкидывать еду у нее на глазах было стыдно.

В углу комнаты до сих пор громоздился кучей вещей чемодан. Я разобрала их, сложила в пакет те, что нужно постирать, а остальные разложила и развесила в шкафу. Я выбросила все чеки и ненужные бумажки со стола, сделала башенку из грязных тарелок – помою их, когда Юлианна уйдет с кухни. Ромашки засохли, свернулись в маленькие белые шарики и мгновенно отпадали, если их задеть, поэтому я переставила вазу на подоконник. Стол был чистым, а я была сытой и готовой к работе. Я открыла ноутбук.

В визуальные новеллы я никогда не играла, но представляла, каких историй там ждут. Что-нибудь про недоступного холодного героя, которого растопила героиня. Что-нибудь про обман и измену. Что-нибудь про таинственных близнецов. Про измены я знаю многое, но все какое-то недостаточное и неинтересное. Я не могу додумывать реальность. Я взяла телефон и стала свайпать – мир слился в вязкую массу, и в ней, как кусочки фруктов в йогурте, плавали глаголы. Уходит, возбудили, подтвердили, обстреляли, посетил, покинул, не состоится, заявила. Вместо пяти минут прошло полчаса. Я злилась, что потратила на это столько времени, когда нужно было работать. Я прислушалась. На кухне было тихо. Я помыла все грязные тарелки и выкинула недоеденную лапшу. За окном проплыл кораблик, оттуда на всю улицу играла песня про солнце в Монако. Я снова села за стол.

Когда мне было пять, я подслушала, как отец рассказывал маме, что уволил продавщицу из своего маленького круглосуточного продуктового, красноволосую плотную Олесю, которая всегда по секрету давала мне жевательные вампирские зубы. Он сказал, под прилавком был диктофон, в кассе была недостача, а у Олеси в голове были грязные, нечестные мысли. Тогда я сразу поняла: отец и про меня все знает. У него везде диктофончики. Я старалась не думать ни о чем запретном, не проговаривать про себя плохие слова, не фантазировать, как Барби целует другую Барби, и не гадать, как ребенок оказался в животе у соседки Влады. Но само это усилие все заражало. Я не любила, когда одноклассники приходили ко мне домой: им нельзя было объяснить про диктофончики, и они постоянно говорили то, чего папе слышать нельзя.

Темнело. Белые ночи заканчивались. Идея появилась и напугала меня. В глазах немного поплыло, комната смазалась, как локация из старой игры с плохой графикой. Ладони намокли. Я написала Кириллу: «Хочу забрать вещи, можно сегодня забежать?» Он ответил:

сегодня неудобно, лучше на неделе

блин, мне очень срочно

я тебе кучу раз писал, просил забрать, ты не торопилась

ну пожалуйста, мне очень оттуда кое-что нужно

5

Ничего не изменилось здесь с тех пор, как я съехала. Может быть, стало чище и обувь в коридоре теперь стояла в ряд. Кирилл предложил мне тапки, хотя знал, что я хожу босиком. Еще он предложил чай, и я согласилась. Сразу сказала, что хочу ройбуш – я точно знала, что он есть, потому что сама его покупала. Мы обнялись и стояли обнявшись чуть дольше, чем нужно было. Я вдыхала запах Кирилла и думала, как странно, что то, от чего я раньше сходила с ума по-хорошему, а потом сходила с ума по-плохому, теперь совсем меня не волнует. «Поболтаем?» – спросил Кирилл. Он сел на диван, а я – на низкий деревянный подоконник, это всегда было моим местом.

Ну ты как?

Хорошо, живу в квартире с психотерапевткой, у нее кабинет прям там. За клиентами подслушиваю.

Кирилл засмеялся. Мне хотелось поскорее уйти. Было неинтересно.

Круто. А я наконец свой короткий метр решил снимать. Сценарий пишу. Подумал, может, тебя подключить…

Его потенциальное кино меня не укалывало и не радовало. Мне просто было все равно. И не хотелось ничего делать с ним, и не хотелось говорить, а хотелось поскорее забрать все, что мне нужно, и уйти. Но Кирилл продолжил:

Вообще, булка, я прям долго думал над тем, что ты предлагала…

Я попыталась вспомнить, что и когда я предлагала.

Я согласен. Давай попробуем заново. Я согласен раздельно жить, и встречаться, и на свидания ходить, гулять. Давай попробуем по-новому познакомиться.

Точно. Когда я уходила, у меня не нашлосьсмелости сказать: «Я ухожу». Я говорила что-то о том, что мне нужно пожить одной, узнать, где я храню хлеб, во сколько ложусь и что делаю перед сном, если мне не надо ни на кого ориентироваться, и это, конечно, было бы правдой, если бы я добавила: «А еще я тебя разлюбила, все это было экспериментом, мне за это стыдно, но не сильно, потому что у меня иногда ощущение, что я вообще ничего не чувствую». Вместо этого я его выводила – говорила, что проблема не в нас, а в том, что у меня нет никакого опыта, и, встреться мы позже и в другом контексте, все было бы по-другому, и что если он любит меня, то поймет и мы переформатируем отношения: будем жить раздельно и встречаться, посмотрим серии, которые пролистали, и, если захотим, снова поженимся – по-настоящему, с предложением и праздником. Кирилл тогда сказал, что это полный пиздец и он так не сможет. Я кричала: «Ну вот, видишь, ты сам все рушишь». Я очень хотела разделить ответственность. Я хотела, чтобы это было решением не просто общим, но вынужденным. О вынужденном не получится пожалеть – его можно только отгоревать. Кирилл сказал: «Я понял, что ты права была тогда». А если бы он сразу на это согласился, что бы я делала? Захотелось поступить честно и по-взрослому – признаться, что я наговорила все это просто из страха, что это подло и неправильно, а я чувствую себя мразью. Вместо этого я сказала: «А я больше, наверное, не хочу так».

Даже это я не смогла сделать уверенно, Кирилл увидел возможность поуговаривать меня, мы немного поспорили и пообсуждали, что можно сделать, но настоящим обсуждением это не было – Кирилл предлагал «просто дружить», писать вдвоем, потому что «у нас вместе хорошо работают мозги», а я не знала, с чего он это взял, и на все мотала головой и смотрела в пол. Зато теперь я была уверена, что расставание наше не было ошибкой – я прямо сейчас отдирала с коленки корочку, и под ней не было чувствительной ранки, только розоватая кожа. Круто. В квартире было тихо. Я оторвала корочку и съела ее.

Кирюх, я думаю, мы вообще никак не сможем. И я тороплюсь очень. Можно собраться?

Я складывала вещи в пакеты, которые Кирилл подготовил, а он сидел рядом на табуретке, следил за мной, как пес за мячиком, и молчал. Я нашла в шкафу одежду, которую давно не носила, – много цветных колготок, свитшоты с принтами динозавров. Я забрала свою любимую походную металлическую кружку. Из коробки с ненужной техникой, которую жалко выбросить, вытащила какие-то провода, неуверенная даже, что они мои, пленочный фотоаппарат, в котором была отщелканная еще год назад пленка, и диктофон.

Можно тебя обнять?

Голос Кирилла звучал так, будто кто-то дернул за натянутую нитку. Мне стало обидно за него, поэтому я стояла, прижавшись, и считала: десять, тридцать, тридцать пять. На шестидесяти я аккуратно высвободилась, он провел рукой по моим волосам, и я посмотрела, не осталось ли что-то на его ладони.

Я пообещала, что книги заберу потом, когда куплю книжный шкаф, и вышла на Советскую. Уже поздно, вокруг никого, и снова пахнет свободой, я будто расправилась, только пакеты эти – пять набитых пакетов, не тяжелые, но нести неудобно, нужно вызвать такси. Я представила, как приношу эти вещи в дом Юлианны, в свою комнату, и раскладываю в шкафу, они все мятые, а полиэтилен шуршит. Дышать стало труднее. Я вспомнила, как Кирилл сморщился и провел ладонью по лицу, когда я похвасталась свитером из секонд-хенда. Он сказал: «Вер, ну ты же не знаешь, кто это носил, ты же не знаешь, какая там энергетика, вещи все помнят». Мы тогда, конечно, кричали, а потом я извинялась и много раз уточняла, не обижается ли он, и обещала, что отдам кому-нибудь этот свитер, и спрашивала, не хочет ли он, чтобы я выкинула его прямо сейчас, потому что, если ему неприятно знать, что свитер лежит у нас, – я сейчас же его выкину, и на все его «нет» и «все нормально» я продолжала задавать те же вопросы, меняя слова местами, и злилась, что мне вообще понадобился какой-то свитер, я же просто насмотрелась видео про фастфешен и гиперпотребление, решила, что нельзя больше покупать одежду в массмаркете, решила стать лучше, примкнуть к тем, кто лучше, и это было так глупо, потому что теперь я обидела самого важного человека в своей жизни. Тот свитер забрал друг Кирилла.

Я смотрела на пакеты и представляла, как эти чужие вещи из чужой жизни заражают мои. Я представила, как через пару недель посыпятся волосы, Лидия решит остановить работу с соцсетями, мое тестовое для визуальных новелл затеряется в почте, а я буду гадать, что же не так, почему навалилось все сразу, и не узнаю, что дело в оранжевых штанах клеш, лежащих в шкафу. Я говорила себе: «Это все бред, не поддавайся» и вызывала такси. Я не пристегнулась и ерзала по заднему сиденью, пересаживаясь то к левому окну, то к правому, пыталась вспомнить в деталях, о чем я кричала тогда Кириллу, как убеждала его, что энергетика – чушь, а вещи – это просто вещи.

Я вспомнила о бабушке с белыми волосами. Когда я стала превращаться в подростка, у нее заболели ноги и она перестала ездить в далекую страну. Ей только звонили каждый день внуки – и рассказывали, чему научились в школе, а акцент их становился все сильнее и сильнее. На стену в спальне бабушка наклеила огромную фотообоину с видом одного из городов этой страны. Я старалась не заходить туда – это напоминало мне, что даже в больной бабушке есть что-то, до чего я не могу дотянуться. Когда я подходила к ее дому, становилось трудно дышать. Я смотрела, как она режет лимон тем же ножом, которым только что резала лук. Она спрашивала, появилась ли у меня в этом учебном году химия. Я пила черный чай с луковым привкусом, одну чашку, вторую, но это не помогало – что-то застревало в горле.

Когда на тринадцатый день рождения бабушка подарила мне керамическую куклу с каштановыми кудрями, я смотрела на нее весь путь домой, а следующие две ночи кукла смотрела на меня. Я уговаривала себя так же, как сейчас: уже не ребенок, это просто выдумки, это просто мысли, это подло и нечестно, так с бабушкой нельзя. На третий день я засунула ее в школьный рюкзак и выкинула на помойку в соседнем дворе, закопав под строительный мусор. Я смотрела в черную доску на уроке физики и представляла: вывалится нога, кто-нибудь из старушек пойдет мимо, увидит, потянет, узнает, расскажет. Бабушка меня возненавидит. Заклятие будет еще сильнее. Маме я сказала, что куклы не видела. Мама улыбнулась: «Магия какая-то».

Пожилой таксист внимательно слушал, как трое мужчин обсуждают зерновую сделку. Он посмотрел на меня в зеркало, прищурился и сказал: «Вот же!» Я бездумно покачала головой. Он сказал: «Ужас, что творят. Двадцать первый век на дворе, девушка. Двадцать первый век!» Я хотела, чтобы он почувствовал, что я поддерживаю его, что он не одинок, но ответила: «Да уж». Таксист надулся. У парадной он помог достать из багажника пакеты. Я подождала, пока он уедет, зашла в арку, где стояли мусорные контейнеры, и поставила пакеты рядом с ними, забрав только диктофон, электронную читалку, кружку и несколько трусов. Я успокоила себя: пакеты, наполненные вещами, видно издалека, и кто-то, кому они нужны, обязательно их заметит и заберет.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Деятельность Meta Platforms, Inc. (в том числе по реализации соцсетей Facebook и Instagram) запрещена в Российской Федерации как экстремистская.

2

Деятельность Meta Platforms, Inc. (в том числе по реализации соцсетей Facebook и Instagram) запрещена в Российской Федерации как экстремистская.

3

Деятельность Meta Platforms, Inc. (в том числе по реализации соцсетей Facebook и Instagram) запрещена в Российской Федерации как экстремистская.

4

Деятельность Meta Platforms, Inc. (в том числе по реализации соцсетей Facebook и Instagram) запрещена в Российской Федерации как экстремистская.