Солнце моё

Михаил Гинзбург

Солнце моё

Глава 1. Предрассветная Тень

Утро вторника, 27 мая. День, когда мир узнал, что солнце умирает. Новость пришла не громом среди ясного неба, а скорее медленным, давящим шепотом, который проникал под кожу, обволакивая каждую мысль. Не было взрывов, не было нашествия инопланетян. Просто меньше света. Обсерватории мира, те немногие, что ещё сохранили хоть крупицу доверия, выпустили совместное заявление: процессы в ядре звезды-дарительницы жизни необратимо замедляются. Три дня. Ровно семьдесят два часа до того, как его лучи станут лишь воспоминанием, а мир погрузится в вечную, холодную ночь.

Дэвид сидел на своей веранде, в деревянном кресле, которое скрипело под ним, как старый корабль на волнах. Чашка с остывшим кофе стояла на маленьком столике, давно забытая. Он смотрел на восток, где ещё вчера солнце поднималось с величественной, огненной яростью. Сегодня оно было похоже на тусклый медный пятак, висящий над горизонтом. Небо над его домом в пригороде Нортгемптона, Массачусетс, ещё сохраняло остатки голубизны, но уже было подкрашено тонкими, почти прозрачными полосами серого и бледно-фиолетового. Это было похоже на старую, выцветшую фотографию, где краски теряли свою яркость с каждым мгновением.

В доме было тихо. Слишком тихо. Телефон молчал, радио передавало лишь обрывки новостей, которые Дэвид уже не слушал. Он писатель. Или, вернее, был писателем. Его романы – медленные, задумчивые, полные скрытых смыслов – всегда были его убежищем от мира, который казался слишком громким и быстрым. Теперь же мир замедлялся вместе с солнцем, а его убежище превратилось в ловушку. Слова, его верные спутники, вдруг стали бессмысленными. Зачем писать о любви, когда нет будущего? Зачем искать смысл там, где его не осталось?

Внутренний голос, который обычно был его надёжным компаньоном в творчестве, теперь превратился в хор беспорядочных мыслей. Вот и всё, Дэвид. Наконец-то ты можешь успокоиться. Никаких больше дедлайнов, никаких рецензий. Только вечная тишина. Но в то же время другой голос, более слабый, почти шепот, говорил: А что, если нет? Что, если именно сейчас и нужно жить? Он всегда был наблюдателем, всегда оставался в тени, позволяя своим персонажам проживать их драмы. А сам?

Он медленно поднял взгляд на соседний участок. Там, через гравийную дорожку и живую изгородь из шиповника, стоял дом Эммы. Дом, который он знал столько лет. Дом, мимо которого он проходил тысячу раз. Эмма…

Образ её лица всплыл в памяти. Каштановые волосы, всегда уложенные в аккуратный пучок, и глаза, которые казались такими добрыми, когда она улыбалась. Она была владелицей небольшого антикварного магазина в городе, и он часто заходил к ней, просто чтобы посмотреть на старые безделушки, но на самом деле – чтобы увидеть её. Они всегда обменивались парой вежливых фраз о погоде, о местных новостях, о состоянии её запасов винтажных книг. И каждый раз Дэвид уходил, чувствуя, как внутри него что-то сжимается. Несказанные слова, невысказанные чувства.

Теперь этих слов не оставалось. Не осталось времени для "потом". Внезапно, с ясной, почти болезненной ясностью, Дэвид осознал, что терять ему абсолютно нечего. Гордость? Страх отказа? Всё это стало пылью в сравнении с надвигающейся тьмой. Ему было 55. Ей, он полагал, столько же. Целая жизнь прошла мимо, полная ненаписанных признаний и упущенных возможностей. И вот, когда конец света пришел, он вдруг почувствовал не отчаяние, а странное, жгучее желание жить. Жить по-настоящему, хотя бы эти последние мгновения.

Он поднялся, его старые суставы протестующе хрустнули. Медленно, словно неверующий, он подошёл к телефону в гостиной. Старый дисковый аппарат, который он хранил больше из сентиментальности. Пальцы, привыкшие к клавиатуре, неловко набрали знакомый номер. Он слышал гудки, каждый из которых казался звонким ударом колокола, отмеряющим последние мгновения.

Наконец, на другом конце раздался голос, который он знал наизусть, но редко слышал так близко. Спокойный, немного уставший, но с нотками той сдержанной доброты, которую он всегда в ней ценил.

– Алло? – произнесла Эмма.

Дэвид глубоко вдохнул. Небо за окном, где ещё недавно было солнце, приобрело какой-то нереальный, призрачный оттенок.

– Эмма, – его голос звучал хрипло, как будто он не говорил уже целую вечность. – Это Дэвид. Дэвид Уорнер. Твой сосед.

Наступила короткая пауза. Дэвид чувствовал, как его сердце бешено колотится в груди.

– Дэвид? – в её голосе послышалось удивление. – Что-то случилось?

Его взгляд упал на тусклое пятно на горизонте. Последние лучи света едва пробивались сквозь нарастающую серую пелену.

– Да, Эмма, – тихо ответил он, чувствуя, как слова прорываются сквозь плотину лет молчания. – Случилось. И я… я бы хотел поговорить с тобой. Если ты не занята. Я бы хотел… хотел пригласить тебя посмотреть на закат. Сегодня вечером. У меня на веранде.

Возникла ещё одна пауза, более долгая. Дэвид представил её лицо: легкое удивление, затем, возможно, тень понимания. Он не знал, что она думает, но чувствовал, что это его последний шанс.

– Закат? – переспросила она, и в её голосе прозвучала та же странная меланхолия, что и в его душе. – Что ж… Думаю, у нас мало что осталось, кроме закатов. Хорошо, Дэвид. Во сколько?

Облегчение, такое сильное, что у него закружилась голова, охватило его.

– В семь. Если… если тебе удобно.

– Буду, – просто ответила Эмма. – До вечера, Дэвид.

Щелчок. Линия оборвалась. Дэвид опустил трубку. Сердце всё ещё колотилось, но теперь в нём была не паника, а что-то похожее на предвкушение. Он подошёл к окну. Солнце, едва различимое за горизонтом, медленно, с достоинством, опускалось. Или, скорее, его свет просто таял, растворяясь в наступающей тьме.

Глава 2. Приглашение к Закату

Первый день медленно уступал место вечеру, а солнце продолжало своё аномальное погружение. То, что утром было тусклым медным пятном, к полудню превратилось в еле различимое пятно на небе, словно кто-то вылил на него ведро молока, размыв все краски. К моменту, когда Дэвид взглянул на часы, стрелка которых показывала шесть, свет стал настолько призрачным, что всё вокруг приобрело оттенки старой чёрно-белой фотографии, лишь с едва уловимыми полутонами. Холод проникал сквозь стены, заставляя Дэвида накинуть на себя старый шерстяной плед.

Эмма прибыла ровно в семь. Дэвид услышал знакомый звук гравия под шинами её старенького "Форда" и поспешил к двери. Открыв её, он увидел Эмму, стоящую на крыльце, её фигура вырисовывалась на фоне блеклого неба. Она была одета в тёмный кардиган, словно пытаясь слиться с угасающим миром. Её обычно аккуратно собранные волосы теперь были слегка растрёпаны ветром, который принёс с собой запах сырой земли и чего-то неопределённо-горького. В её карих глазах читалось не столько удивление, сколько спокойная, почти меланхоличная печаль, которую он, как писатель, умел распознавать.

– Дэвид, – произнесла она, её голос был мягким, но в нём не было и тени прежней лёгкости. – Спасибо, что пригласил.

– Эмма, – он отступил в сторону, пропуская её внутрь. – Проходи. Кофе или чай? Может, что-то покрепче? У меня есть бутылка виски, которую я берёг для… ну, для особого случая. Кажется, сейчас самое время.

Она улыбнулась, едва заметно, но эта улыбка осветила её лицо в полумраке комнаты.

– Виски звучит неплохо.

Они прошли на веранду. Деревянное кресло, в котором сидел Дэвид утром, всё так же скрипело. Он достал две кружки, налил янтарную жидкость. В свете редких фонарей, которые всё ещё горели вдали, виски казался жидким золотом. Дэвид протянул кружку Эмме, их пальцы соприкоснулись, и он почувствовал тепло её кожи.

– Это… необычно, – начала Эмма, сделав глоток. – Я имею в виду, всё это. Мир. И мы.

– Согласен, – кивнул Дэвид, его голос был низким, почти интимным. – Я думал об этом весь день. О том, как всё изменилось. И о том, как мало мы на самом деле жили.

Он взглянул на неё. Её профиль был чётким на фоне еле мерцающего неба. Казалось, что весь мир исчез, оставив только их двоих в этом медленно погружающемся в темноту пространстве.

– Мы были одноклассниками, – сказал он, его голос был таким же тихим, как ветер за окном. – Ты помнишь?

Эмма кивнула.

– Конечно. Ты всегда сидел в самом конце класса, рисуя что-то в тетради. А я… я была старостой.

– А я был влюблён в тебя, – слова вырвались из него, словно дыхание в холодном воздухе. Они повисли между ними, тяжёлые и осязаемые.

Эмма замерла. Её кружка застыла на полпути к губам. Внезапно стало так тихо, что Дэвид мог слышать лишь биение собственного сердца и отдалённый, почти неслышный шелест ветра. Он чувствовал, как его лицо горит, но отступать было уже поздно.

– Я знаю, это глупо. И, возможно, сейчас совсем не время для таких признаний, – продолжил он, чувствуя, как его слова звучат сбивчиво, но искренне. – Но… терять уже нечего. Всю жизнь я жалел об этом. О том, что никогда не сказал. И сейчас, когда солнце гаснет, я не хочу, чтобы этот последний шанс тоже угас.

Эмма медленно опустила кружку. Её глаза, полные какой-то странной смеси изумления и понимания, встретились с его взглядом. На мгновение Дэвиду показалось, что он видит в них отражение не только своих чувств, но и чего-то подобного. Нечто, что тоже таилось где-то глубоко, невидимое для других.

– Дэвид, – её голос был едва слышен. – Я… я никогда не думала…

– Мне не нужно ничего взамен, Эмма. Просто хотел, чтобы ты знала. Мне было важно, чтобы кто-то это узнал, прежде чем всё погрузится во тьму.

Она молчала, глядя куда-то вдаль, за пределы их веранды, туда, где небо уже почти полностью поглотила серая мгла. Лишь тонкая, почти незаметная полоска света ещё оставалась на горизонте, словно последний вздох умирающего мира. В какой-то момент Эмма сделала глубокий вдох, а затем медленно выдохнула.

– Знаешь, Дэвид, – сказала она, поворачиваясь к нему, и в её глазах Дэвид увидел не только печаль, но и пронзительную ясность. – Я всегда думала о тебе. Иногда. Больше, чем ты мог бы представить. Но я тоже… боялась. Боялась сказать. Боялась ошибиться. И вот. У нас три дня.

Её рука медленно потянулась к его руке, лежащей на подлокотнике кресла. Её прикосновение было мягким, но твёрдым, оно пронзило Дэвида насквозь. Это был не жест утешения, а ответ. Тихий, но безусловно положительный ответ.