Лот 68257

Ная Ревиоль

Лот 68257

Глава 1. Лейка гуманизма

– Она просыпается.

– Аритмия.

– Вот так, девочка. Алина? Алина, ты меня слышь?

– Где я?

– В больнице. Что вы помните?

– … ничего. Я шла на работу и вдруг… Что случилось?

– Отреставрированная подпорная стена обрушилась и похоронила вас под обломками. Три часа разгребали завал и неделю реконструировали вас в молекулярной камере.

– Что?! Нет! Нет!

– Вы хотели умереть?

– Нет, же!

– Она готова говорить? – спросила молоденькая медсестра.

– Она уже говорит и будет говорить. Её заставят. – Доктор Ушко поджал губы. – Сколько их?

Медсестра показала три пальца.

– Кто? Кто заставит? – Приподнялась Алина.

– Нас уже из-за вас трясли. Учудили же вы! – упрекнул доктор. Его маленький носик напоминал заострённый пятачок.

– Меня засыпало под обломками, а вы издеваетесь! Я шла на работу. Просто шла – это же не запрещено?

– Вы чуть не погибли от несчастного случая. Вы понимаете, что это значит? – пилил Ушко.

– Это значит, что я чуть не умерла! Не обгорела, не ослепла, а … Вам знакомо такое понятие, как инженерная ошибка? Что-то не так с той стеной… Суд разберётся, почему она обрушилась.

– Давление скачет. Аритмия усиливается, – пришибленно произнесла медсестра.

– Мы не позволим вам случайно умереть. Нет. Не в нашей Склифосовской реанимации! Три кубика успокоительного и бета-блокатор. М-да… придётся вас ещё немного подержать, – сетовал Ушко.

– Неприемлемо. Они… требуют, – медсестра приживилась к водяному кулеру и опустошила два стаканчика.

– Ирочка, реабилитационный ускоритель готов?

– В 10:30 произведена санобработка и замена жидкостей, – доложила медсестра.

– Вставайте, Алиночка. Вам пора в колбу. – Ушко сверкнул серебристыми глазами.

– Что?! Нет!

Медсестра – а до этого существовал лишь голос и латексные перчатки – появилась из складки света, тощая, как отмотанный рулон обоев с бюджетной стройки, и семафорила: «Проходите!»

Колба светилась напротив Алины и из-за травмы роговицы казалась плоским зеленоватым проёмом. Сырое дыхание медсестры сигналило, что её лёгким надобно подлечиться. Даже учёные эксплуататоры в белых халатах боялись колбы. Иногда лечение в колбе галопом опережало эволюцию: у здоровых пациентов светилась кожа, а неудачные экземпляры рассыпались в квантовой пыли на инфузории-туфельки.

– Что со мной будет?

Медсестра стыдливо отводила глаза. Лечение в колбе превратилось в дистанционное развлечение: всё протоколировалось на камеру, а затем тщательно изучалось и воспроизводилось.

Ходили слухи, что в редких случаях при неправильных настройках колба превращает тела людей в инфузории-туфельки. Но раз такое рассказывали, значит были выжившие: не-инфузории.

Инфузория ты или человек, но в гофрированной колбе с плескающимися разводами ионов неизвестного агрессивного вещества регенерация тканей происходила стремительно, а обезболивающее почти не действовало.

– Немного пощиплет. Кости, волосы, зубы – всё заново вырастит. Вы познаете свои внутренности… – слова Ушко таяли в спастическом страхе Алины.

– Зачем такие изуверства?! Смотрите, локти, колени, сгибаются. У меня не настолько всё плохо, чтоб полностью проходить реконструкцию!

– У вас воспаление надкостницы, перелом рёбер и лодыжки. Никто не будет с вами месяц возиться.

Технологические челюсти колбы распахнулись, ожидая, кого бы сжевать. Доктор и медсестра преспокойно отправляли Алину «прогуляться» в «пасть» ожившей технологии. Колба ждёт. В близости Алины она смыкала сворки с характерным чмокающим звуком – работал вакуумный замок. Алина просовывалась по миллиметру вперёд, заглядывая в мигающую полость колбы, наполненную неизвестными ингаляционными парами: к Алине тянулся этот пар, узнавая, укутывая, проваливая в боль и сомнительное исцеление. Искрило. Пылевидные вещества прилепливались к повреждённым участкам тела Алины. Она ощутила почёсывания среди перламутровых колоний застрявших инфузорий в квантовой пыли. Алина посмотрела в сторону: её подгоняли медсестра и доктор. Колба. Везде колба – направо, налево. Алина оказалась внутри.

В голове перевернулись песочные часы – сыпь времени капала по бусинке. В колбе трясёт, как на пульсирующем мотоцикле. Глубокие слои неправильно сросшихся мышц Алины претерпевают расслоение. Алина кричит. Изобретатели колбы имели пристрастие к пронзительной боли и внедрили свою пыточную любовь в целительские технологии. Обезболивающее было молоком для детей до четырнадцати лет, а дальше – колба и пятнадцать минут терпежа. Алина жалела, что накануне торговалась за шанс попасть под несчастный случай. И теперь – не обрушившаяся подпорная стена, а трансформация в колбе была самым бесплатным и несчастным случаем.

– Алина, зачем вы…

Она не хотела отвечать на вопросы. На фоне боли существование в виде инфузорий-туфелек казалось привлекательным. Некто, кто пришёл и ради кого затеяли экстренную процедуру реабилитации, автоматически стал врагом Алины. В голове вместо ответа на вопрос: «За что?» – вырабатывались антитела тысячетонным ударам. Алина состояла из стаек туфелек, но ей неизменными оставили слух и голос. Последствия несчастного случая устранялись новыми сухожилиями. Алина зажмурила глаза, а точнее фантомы на месте глаз, но вскоре тело её обрело привычные контуры и феноменальную похожесть, которая была до квантовой реабилитации.

Алина вышла, точнее выпала обессиленная из раскрытой полости колбы. Позади послышался железный бах – следом высадилась металлическая пластина. Эта пластина путешествовала в собранном бедре Алины десять лет. Теперь бедро Алины и металлическая пластина отдельные организмы.

– Сейчас вас никакая стена не раздавит, ни поезд не раскатает, ни самосвал, и вы не окочуритесь от недостатка воздуха.

– Господи, это ж такое непрошибаемое здоровье! – всхлипнула Алина. – Что вы наделали? Что вы… – она разбежалась и вмазалась в стену: головой, плечом и многострадальным бедром. – Нет! Ааа, Ааа!

Алина рухнула на пол – ещё, и ещё, задавшись целью непременно сломать себе что-нибудь. Грязное ведро с водой показалось ей симпатичной затеей: полное до верху – как кстати для проверки. Алина сунула голову в бурую жидкость ведра, совершенно не имея никакого понятия, что её кожа способна извлекать кислород из воды… Алина не задыхалась, а могла плескаться год-другой, породнившись с кланом земноводных.

– Накупалась? – Уборщица гневно взирала. Она пользовалась абонементом на экспресс-лечение в колбе для сотрудников медицинского центра и понемногу наращивала здоровье: раньше она еле ползала, а сейчас её не прибьёшь.

Алина выдернула заплаканную голову по поводу неудавшегося утопления, подарив наглядный пример дизайнерам здоровья, что её организм более, чем жизнеспособен.

– Ирочка… – доктор брезгливо дрыгнул пятернёй и кивнул медсестре.

– Дорогая, пойдём. Вот так…

– Не запрягла. – Алина сжала кулаки. Она шла – без помощи, но будто не сама.

– Очень жаль, что ты выжила, – кротко бросила медсестра. – Будь умной.

– Погоди…

Модифицированная медсестра – а иначе не объяснить лёгкость, с которой она зашвырнула Алину в пустой кабинет – прищурилась и шепнула: «Я была на твоём месте».

Глава 2. Посиделки

Алина маялась в гостевой комнате на витиеватом стуле, похожем на отформованный скелет неизвестного металлолома, заполучившего вторую жизнь. На изящной ножке было несколько глубоких насечек. Вряд ли эта грубость – задуманное вмешательство дизайнерских плетений: брутальность стулу ни к чему.

Алина прокашлялась.

Такие уродства наносились не только стулу. На глянцевой столешнице виднелась вмятина размером с пятак, а на декоративной подушечке было заштопано «сквозное ранение». В этом точечном вредительстве заключалось особое регулирующее воздействие, но Алина не понимала, какое. Она прислушиваясь к мило шуршащему кондиционеру, мысленно подставляя, то один нерв, то другой, гнусавя какие-то утешения: «Разумеется… да, да… непременно».

Нечто раздражающее накатывало в этих тихих бреднях. Но бредни бреднями, а бордовый шарф, который она двадцать пять лет преданно таскала на себе, как самобранка проблем, послушно дожидался её на уродливо закрученном стуле.

Алина хотела порвать шарф, но она никогда не забывала, сколько вложено в него значимости и жизней. Алина держалась ровно, чтоб не соприкасаться спиной со спинкой стула, на которой растянут бордовый шарф. Стул уже был не настолько уродлив, когда шарф исчез из поля зрения и ощущений Алины. Она была уверена, что уродливость стула достигалась исключительно за счёт расправленного шарфа. Этот бордовый занавес ввергал её в чёрную сому – неправильную, как бросовый этап к чему-то опустошающему, и не только Алину. Она прикорнула на стуле под злую метафоричность, самопроизвольно вспыхнувшую в голове: «Он отключил бойлер, я не отключала. Он отключил, чтобы порыться в воде, потому что вентиль прокапывает, а капать начало давно – задолго как мы стали до тошноты нормальными…»

И вот задолго – без счёта – проектировщики утопии придумали квест-релакс, отдушину исключительно для единиц самых важных людей: отцов безубыточного общества, где каждый индивид производил если не любовь, то высшее принятие и покорность. Иногда кто-нибудь вякал против, мол, зачем такая нормальность? Свободней было, когда жили с изъянами, когда у одних чесалось срочно что-нибудь стырить, а другие, наоборот, не чесались ловить и наказывать. Но главной язвой стало бессмертие – принудительная блажь, от которой, ни отказаться, ни скрыться, ни откупиться, ни умереть. Смерть становилась театральным явлением, поэтической эпитафией, что всё, когда-нибудь закончиться, и неживое, и живое, а реально дела столь профессионально обставлялись – по зёрнышку, по плевелку, когда приезжал какой-нибудь Гуру, овитый сочным бордовым шарфиком, к чёрствым народным душам и дудел – всегда исключительно профессионально: «Никакие смерти больше никогда не понадобятся ни одному человеческому существу». Эти слова были особого спектра – сначала их можно было платно услышать на сектантских благотворительностях: в каком-нибудь расчищенном сарае с приюченными котятами, щенятами, а затем и бесплатно на благотворительных сходках в общественных ДК. А вскоре проповеди, некогда витавшие в виде звуковой волны, облачались в типографские чернила, блистая лингвистически понятными очертаниями.

Но главными были не слова. Бордовые шарфики на ветру напоминали изгибистый луч света, ползающий по пролежням надежды, шурша: «Все будет хорошо».

Люди клевали на этот шарфик. Мало кто представлял себя катышками на шарфе, а на деле просто – фантазёры-представляющие придумали, что они вдруг стали кому-то нужны.

Эти очнувшееся «вдруг» люди не пугались, а подогретая нужность раздувалась до масштаба Галактики.

Самое удивительное – места, с бывшими кастетными переулками ленточного старья, где записана всякая похабщина, стали петь с Гуру, а иногда и перепевать, откалываясь в партии просвещения и разносить флаеры, где за забором из печатных зубов на довольных рожах показывалась эта нужность через разные дорогие приобретения. Это вселяло чувство коллективизма – странное чувство: через глянцевые отходы, где всего лишь напечатано то, чего нет, а в голове перемыкает: наоборот, доступно всё, и даже больше. Мы вместе.

Мы. Мы и бумажки.

А рожи с бумажек существовали в виде графики и только успевали отлетать из фотошопа.

Шарфики не увядали; километры шифона окупались с лихвой, пробивая ментальные заслоны и разрушая оборонительную пустоту – у некоторых, понимающих и принимающих пищу ума исключительно для заработка денег, траты заработанного добра шли на упрощение напрягов: если нужно было пошевелиться, чтоб нагнуться, нагло ничего не делали, а нанимали странных смешных людей – «нагибателей». Звучало это грубо, но шло поперёк всех смердящих ассоциаций. «Нагибатели», они же борцы с бытовухой, негласно управляли жизнью заказчика: клиниги, деливери, жена на час, муж на час, тёща на час… Как правило семейную ностальгию больше, чем на час никто не организовывал: это напоминало экскурсию в старые семейные ценности, не вставая с дивана, переродившись из человека разумного в разумного потребителя…

Гуру пели громче.

Шарфы мелькали ярче.

Первый кирпич квест-релакса был положен.

Никто не мог точно сказать, когда добрая задумка переросла в злую реальность – тогда корпорации стали плотно завязаны не только на финансы, управление личным временем, но и на демографию.

Второй – не кирпич, а стена вымахала с массовым впрыском безлимитных ДМС даже в фирмах-однодневках, считающих себя маломальским образцовым предприятием.

Плавно и бесповоротно подсевшие на бесплатное здоровье люди хором высказались «за» любые социальные реформы корпораций и улыбнулись. Но кому положено – знали, что на скрытом брифинге топ-менеджмента и восходящих звёзд парткома – в узких кругах управленцев – последняя улыбка была за корпорациями.

Хотелось верить, что в основу затеи с ДМС легла чья-то бескорыстная сердобольность. Иронично представилось, как заботливое лицо под замыленную фразу: «Не все измеряется деньгами», – трясущимися ручками пересчитывало деньги, держа наготове набор атнтифальшивомонетчика в кожаном чемоданчике. Если купюра сильно мятая, яркая или под определённым углом кажется «не такой», к купюре применялся наборчик, а исследование купюры перемежалось с желчными ребусами, которые не требовали расшифровки. Создавалось впечатление, что заботливые лица погрязли в коллекционных интрижках и выявляли очень редкие и строптивые купюры, которые имеют ценность исключительно созерцательную, и стоили, как вся сумма, подлежащая пересчёту. На деле заблуждение о ценности отгрызало столько времени, что при должной раскачке рынка, за это время можно было заработать в два раза больше пересчитанного. Странные люди. Деньги вообще не нуждались в счёте. Они давно «ожили», обретя электронные души, исправно «эсэмэся», сколько их шевелится на банковских счетах. Неясно, зачем несчастные отдавали дань обычаю, старинному, когда считали купюры в рукопашную в отсыревших хранилищах под скачки блох. Эта неясность существовала для всех, кроме бессменных рукопашных счетоводов – это те же гуру в бордовых шарфиках перемен.

Какую-то мелочь гуру спускали в тресты – мелочь по их масштабам мышления – которой бы хватило для бюджета ещё одного государства в государстве. Они не забывали упоминать о котятах, как о полноценном животноводстве. Гуру путались на что именно отсеивали приумножающийся капитал ДМС и в каком соотношении, но поголовье котят выросло…

Фонд ДМС вышаркался не зря: когда все платёжные лимиты были выбраны, а в некоторых случаях перебраны, своё «да» люди в полной уверенности отдавали корпорациям, чтобы получить ещё нечто продуктивное вроде нового ДМС, стабильное.

Человеческая уверенность была куплена за столько лет ДМС-раздачами. Это и обеспечивало беспрекословное принятие халява-впрысков. Никто не понимал, что грядёт, но верили в супер-выхлоп, и что новая задумка корпораций такая же безвредная, как от забота о котятах…

ДМС работал как зелёный свет на все предложения – «да», плавно перетекая в корпоративное обучение, корпоративную семью и заменял не только тёплое мягким, но и живое неживым. Последнее особенно было страшно, незаметно подкрадывалось и выпало на рафинированное будущее, которое быстро вывалилось в настоящее, как открытка с пожеланиями новых проблем.

Через годик с «hh» исчезли все простенькие вакансии, а на главной странице сверкала дезориентирующая надпись: «Все вакансии проданы». Корпорации активно покупали абонементы неживого интеллекта на рабочие места сферы обслуживания вроде варки кофе и учётчиц.

И тогда, кто прохлаждался на диване, повставали… Впервые комфорт не попахивал ленной поэтичностью, и все удобные примочки в виде клинингов и услуг на час были отброшены в качестве забастовки, выражая народно-немощную злость жёсткой экономией кровно скопленных финансов. Спартанского мужества хватило на недельку, может, где-то чуть дольше, потому что отдельным гражданам лень было добреть – это скучно. Им хотелось, чтобы их раздобрили внешние силы. Граждане выползали из квартир и бродили по лестницам верх-вниз, как волки-одиночки, прорываясь сквозь бетонный лес ступенек и утыкаясь в чужих внуков, внучек, тайно гордясь, что пережили своих соседей. А через несколько минут сладкая едкость о долгожительстве разбивалась с криком под звон зеркала, порой единственного в упакованной квартире. Бродячим недоволкам было столько же, скольким этим «внучкам». Они были странно молоды.

И те, кто не устраивал гонки по лестницам, тоже почувствовали нечто запредельное – пятидесятый день рождения показал, что не только тунеядство, но и возраст был упразднён. И вот подарки единовременно «раскрылись», выпали, как неуправляемая сыпь и с каждым годом приоткрывали страшноватое содержимое: шестидесятилетние ничем не отличалось от тридцатилетних. Люди перестали стареть. Зато котята выросли в полноценных кошек, котились, дразня приверженностью природному циклу.

Вскоре не отдельные районы, а всё государство превратилось в «Бесмертарий».

Подозрительно молодые люди, обречённые жить столько, насколько возможно и невозможно… насколько нужно корпорациям, в действительности не знали – насколько. Пережившие, перегретые, пере… все с какой-то уставшей избыточностью принудительно жили с непонятным возрастным пределом, а некоторые переквалифицировались в домашних химиков, пытаясь найти объяснение своему долголетию.

Всё меньше оставалось свободных химиков – где-то там, в лабораторном оборудовании, купленном в «Алиэкспрессе» они синтезировали новые формулы и экспериментировали с кровью … Конечной целью химиков было представить своё детище ФАРМА РАН. Но химики изымались вместе со своими изобретения, как прикладное руководство, мостик к расшифровке процесса. Химик для своего изобретения, как папиллярный узор: хотелось прибрать такую уникальность, ведь эта самая нечаянная уникальность может разрушиться от разъединения творения с творцом.

Химики были объявлены врагами народа по радио, но народ их любил. Немного погодя весь штат ФАРМА РАН состоял из них, как из саранчи. Они слетались на киноплощадки и внушали на камеру: «Я хочу меняться!» И задорно гремели бутылочками, набитыми БАДАМИ. Уверенные во всем происходящем и последствиях они вытаскивали драже и с превеликим удовольствием погружали в свои организмы, не забывая зачем-то писать в инструкциях, что для погружения драже необходимо использовать исключительно ротовую полость.

Успокоение не приносила такая трансляция, поскольку, чтобы это смотреть, нужно время, а время контролировали корпорации, придумав сокращённый сон, фоновое размножение и тарифы на безделье, перенесённые с идеи низвергнутого налога на тунеядства.

Препараты, препараты … всю магию творили препараты и с людьми происходило такое… но для упрощения понимания и снятия общественного напряжения закинули информационную таблетку – работу стали называть творческой занятостью, а рабочих – создателями.

И даже в телевизоре, мельком, персонажи, фильмов, рекламы требовали новой работы, слепя фальшивой эмалью на улыбках. Некоторых это будоражило… Сумасшедший блеск в глазах выдавался за естественное состояние переполненной радости: создавалось искусственная желанность получить то, что и так падало. В народе стал гулять какой-то задор, а злость претерпевала послабление.

Вечерние пьесы со странной спешностью претерпевали изменения: в драматических сценах кто-то задыхался от безделья, но никогда не умирал.

Жизнь… кипела везде… жизнь там-сам. Жизнь преодолела синергетический эффект. От такого количества одновременно живущих человеческих душ веяло жутью, выбивающейся из природного процесса наполнения и увядания, оставляя только наполнение.

Были и те, кто находил прелести в своём вечном состоянии наивысшей работоспособности: продавая свои рабочие места неживому интеллекту, жили на пожизненные дивиденды, сутками болтаясь по всему дивану и не только – по всем плоскостям, где не была вколочена табличка «Тёмная зона». Как ни парадоксально «шатуны» продолжали работать тунеядцами: в кафе щебетали счастливые «подружки», кто-то дёргал велик, ел мороженное или же красил ногти.... Это люди-витрины. Они работают трансляторами хорошей жизни: ногти красятся на десятый слой, как и прогулки совершаются до волдырей. Непыльная работа – внушать и показывать. И конечно, же, люди-витрины были не против. Даже заходя в ТикТок, ради которого они всё же освоили кнопку «ВКЛ», они получали деньги. Был у них интерес заходит или нет, но они подчинялись рефлексу – зашли и включили ролик – а услышало человек десять: уже реклама, уже появлялась микроскопическая уверенность, что один из десяти перейдёт в секту счастливых бордовых шарфиков.

Смерть была вычеркнута и никогда нигде не упоминалось, что такое явление существует вообще. Сначала обновили мешок слов, запретив сочетать «с» с «м», «м» с «е» и так далее, затем переписали все пьесы, книги, пересняли фильмы и наделили смыслом «несущее», а «сущее» никуда не уходило и жило без выбора, отдавая корпорациям свои мозги.

Часть налогов размазывалась по бюджету, уходила в тресты, но большая часть доставалась корпорациям, согласно какому-то «рейтингу продуктивности».

Многие сходили с ума на местах.

Жизнь стала такой… даже непонятной шизофреникам, но в некотором роде структурированной вокруг осевой парадигмы: «Бессмертие – в каждое тело!»

Алина передёрнулась. Она ведь тоже верила бордовым шарфикам.

Бессмертие внедрялось в сознание не более, чем бытовое явление, чтоб не вызывать рациональные скрипы протеста, а затем и в тело. До сих пор никому не известно, как подобное удалось провернуть: жизнь, как фарш, обратно не выкрутить. А тут – живите!

«Беру… беру…» – Алина угрюмо потешалась, притопывая беспокойными ножками.

Но вот что-то вспыхнуло… раз, два…. Имитация камина на разросшийся во всю стену плазме, напоминающей окно в панорамное ложе для безумия, меркла, закрашивая подробности произошедшего в голове Алины: колба, странные перемигивания и напутствие медсестры. Этого было достаточно, чтоб в беспокойном умишке всплыло неотъемлемое право встать и уйти, пока бытие совсем не развалилось…Мысли не поддавались контролю, словно по нежному филе мысли проскакал отбойный молоток. Но в этой помятости и разворошённости плескалась какая-то ясность не изнутри, а извне: на плазме, как на тряпице в пятновыводителе, показались разводы, узоры, а затем из затухания, вызванные полуобмороком Алины. На плазме светились уменьшенная гостевая комната и человек, который больше был слухом, чем живым – Верховный прокурор. На экране он что-то требовал у невидимого оппонента.

«Стул, мерцающая лампа, вешалка… эта же комната», – Алина не сомневалась в своих выводах.

Она не понимала, зачем горящая плазма, зачем прокурор. На минутку показалось, что кино с прокурором способствует прочистке мозга. Она не понимала, что это за кино запредельного жанра, но ей не нравилось… Почему сейчас? И за что?

Верховный прокурор в синем костюме был похож на мешок рассыпчатого сахара. Зернистость фактуре прокурора предавали грубые чуть ли не со страусиное яйцо пиксели плазмы. Слепящий страх Алины наконец-то нашёл выход: она вскрыла пачку бесхозного бинта, высморкалась – и полегчало. Изображение на плазме стабилизировалось: Верховный прокурор. Его улыбка обманчива и легка. Он радуется свежим мордам в изоляторе, новым погонам: молодчина какой – раскрыл висяк. Прокурор был не просто не в себе, а что-то жуткое сидело в нём: тайный замысел ложился мягкими изгибами на его плоский рот. Хрустальная пепельница, выкупленная у музея СССР, позвякивала, когда прокурор мельхиоровой чайной ложкой ударял по ней:

– Динь … динь, – звук зудел в диапазоне ноты «ля».

Прокурор с неистовыми стараниями – уступая разве что посудомойной машине – избавлял ложку от невидимой грязи, бесконечно облизывая, и наконец-то бросил её в дымящуюся кружку кофе. Сладкая нефть стала неуправляемой и тянулась дрожащей прядью. На стол летели кофеиновые шлепки.

«Свинота», – подумала Алина.

Кофейные шлепки он созерцал сквозь зависание мозга, уговаривая себя не набрасываться намывать стол до блеска.

Алине стало смешно от его подавленной хозяйственности. Смех расслабил её внутренности и немного оживил: Алина стала похожа на человека, а не оттиск.

Верховный прокурор нашёл свой комфортный темп: мерные движения ложки в пустом кофе, казалось, размешивали что-то в мозгу Алины.

Она только сейчас поняла, что Верховный прокурор снизошёл с центрального телевидения, чтобы именно она – Алина – хорошенько вспомнила Уголовный кодекс. Алина боялась лишь одной статьи. До недавнего времени этот страх был платоническим. Сейчас Алина не прочь вернуться под строительный завал.