Без лифта

Нат Росс

Без лифта

Тамара перехватила поудобней тяжелые сумки с продуктами, набрала код и толкнула плечом подъездную дверь. Та, издав знакомый с детства скрип, лениво отворилась, и Тамара преодолела пять ступеней до лифта, чувствуя, что узкие ручки сумок впиваются в ладони. А нечего было столько набирать! Одной картошки три кило, зачем, куда ей одной столько? На оливье достаточно и трех штук. Теперь месяца на два хватит, несчастная картошка сгниет прежде, чем попадет в Тамарин желудок.

Тамара ткнула локтем в кнопку лифа и попыталась вытереть взопревший лоб о плечо. Выдохнула, прислонила сумки к зашарканной стене и стащила шапку с примятых кудрей. Похлопала себя по карманам строгого белого манто, проверяя, на месте ли телефон и кошелек, взбила волосы на макушке и только тут насторожилась – не хватало знакомого надсадного гудения мотора.

Тамара посмотрела на кнопку лифта. Та ответила мертвым взглядом. Тамара принялась жать изо всех сил, уже понимая, что бесполезно: кнопка не загоралась красным и характерных щелчков не слышалось. Тамара тихонько застонала – опять профилактика? Малолетний Швондер катался и сломал? Или его папаша, слесарь с невозможным именем Митридат опять расплавил окурком кнопку и застрял?

И только потом Тамара увидела на стене сбоку объявление. Безжалостным канцелярским штилем объявление извещало о старте работ по замене лифта, начиная с сегодняшнего двадцатого декабря и вплоть до марта месяца, о точной дате окончания вас известят дополнительно, всех благ, администрация.

Тамара взвыла уже погромче. Сапоги на каблуках, неподъемные сумки, седьмой этаж! И перед самым Новым годом, вот спасибо за подарочек, хоть бы заранее предупредили, она бы запаслась всем необходимым до марта… что?! Три месяца без лифта? Да они шутят!

Тамара перечитала страшную весть и поняла, что все всерьез. Можно было предполагать. Родной девятиэтажке под сотню лет, капремонт недавно делали, трубы и окна меняли, вот теперь и лифт. Да и то сказать, подъемный аппарат их седьмого подъезда без привычки мог напугать: открываясь, он припадочно тряс створками, внутри ужасал надписями и процарапанными картинками, по которым можно было изучать культурные пласты прошлых десятилетий. Не говоря уже о кнопках этажей, украшенных бельмами от Митридатовых сигарет.

Тамара вспомнила, как школьницей застряла на долгих два часа, пока не пришли суровые лифтеры и не вытащили ее, силой и какой-то железкой расцепив двери. Самым страшным оказалось, что толстая бетонная плита перечеркивала проем лифта посередине и маленькой Тамарке пришлось спрыгивать на пол-этажа ниже, а под днищем лифта она впервые увидела глубокий шиферный колодец с кишками спутанных проводов. После того случая она пару лет бегала на седьмой этаж пешком, боясь даже приближаться к источнику своих кошмаров. Потом страх как-то сошел на нет.

Тамара горестно вздохнула, ухватила сумки и поплелась наверх по серой лестнице. И вот так теперь каждый день до весны? Но и это не самое худшее. Худшее жило на третьем этаже и обычно в любую погоду обитало на лавочке у подъезда, особо в вечерние часы, когда жильцы возвращались домой. Вот почему сегодня лавочка оказалась пуста, а Тамара-то обрадовалась, решила уж, что зло волшебным образом дематериализовалось.

– Худеешь чтоль пешком? – спросило Зло, когда Тамара с пыхтеньем доковыляла до третьего. Тамара вздрогнула и обреченно сжалась. Бабич! Помяни и появится. Древнее Зло и есть. Сейчас опять привяжется с нравоучениями. Бабка Бабич (и это не тавтология!) всегда так делала, сколько Тамара себя помнила. А на Тамаре сегодня, как назло, стильное белое манто и и белые же сапоги. Правда, все остальное черное, но это не спасет. Бабич любой выход за рамки серо-буро-малинового воспринимала как личный вызов.

– Оглохла чтоль? Ишь вырядилась и думает, что ей все можно, – оскорбилась Бабич. Тамара взглянула на нее. Странно, но бабка сегодня выглядела не воинственной, а потерянной. Облезлый пуховый берет сполз на длинное ухо, хищный нос недоуменно повис. Бабкин палец сквозь варежку неотступно давил на мертвую кнопку.

Тамара приободрилась, почувствовав силу на своей стороне.

– Лифт не работает!

– Чего?!

Бабич отвесила челюсть, явив миру золотой зуб. Тамара ощутила недостойное желание добить лежачего:

– На три месяца для замены!

Бабич издала невнятный звук и застыла с открытым ртом и помутневшим взором. Тамара обошла ее по стеночке и рванула наверх, больше не обращая внимания на сумки и каблуки.

МарьИванна Бабич схватилась одной рукой за сердце, а другой за перила. Три месяца без лавочки!

Бабич посмотрела на свои отекшие ноги в теплых войлочных чоботах. Вниз она еще спустится, а вот назад на третий ей ни в жисть не залезть. Что делать, что делать? Вернуться домой? А там что? Диван, телевизор и жидкий чай с батоном? Так это ночью успеется, бессонница, старый друг, охо-хо.

Бабич, с тех пор как вышла на пенсию, считала ежевечернее бдение у подъезда свой жизненной миссией, а сам седьмой подъезд чем-то вроде вверенного под ее ответственность царства. Из телевизора она однажды услышала слово «матриархат» и ей ужасно понравилось. Она, значит, матриарх, раз самая старшая на девяти этажах. И теперь, за три месяца без нее, матриарха, маленькое царство придет к этому, как там… анарху!

Не бывать этому.

Бабич отлепилась от перил, сходила в квартиру и вернулась на площадку с кухонной табуреткой. Если она не может дойти до лавочки, то пусть лавочка придет к ней. Бабич поерзала, умащивая телеса на узком сиденье. Внизу хлопнула входная дверь и послышался приближающийся топот. Бабич оживилась.

– Куда несешьсси! Всю голову мне истоптал копытами! Три месяца так грохать буишь?

Мальчишка Швондер резко затормозил рядом и уставился наглыми зенками. За наглость Бабич его так и прозвала. Кино такое было, ужасно ей понравилось. Слесарев сын точно как тот, в кино. Скачет, орет и поет. И боты его тяжеленные для Бабич как молотом по ушам, даже когда она сидит на своем диване в квартире. Сопляк Швондер вечно бегал на свой восьмой пешкодралом.

– Че? – недоуменно переспросил Швондер, вытащив белые затычки из ушей.

– Да ниче! Лифт отключили на три месяца, грю! – торжествующе провозгласила Бабич, уверенная, что Швондер отроду не читал никаких объявлений на стене.

– Зашибись! – восхитился малолетний бандит и, сильно топая белыми копытами, умчался наверх.

Бабич насупилась. Слишком быстро бегает, как такого вразумить успеть, один сплошной анарх. МарьИванна взглянула на стену напротив и насупилась еще пуще. Хлопья старой побелки опадали с осенним шуршанием, оставляя неопрятные серые пятна. Как это она раньше не замечала? Давно бы напустилась на ЖЭК, капремонт называется, не прошло и пяти лет, а оно уже…

– Магьяна, ты чего это сидишь?

С четвертого спускалась бойкая и картавая Артамоновна из однушки, соседка художника-мазилы Леопольда. Словно по сигналу, со второго этажа тут же показалась седая голова медленно поднимавшейся Степаниды. Да чего там, по сигналу и есть. Они втроем завсегда в это время выходили на улицу посудачить.

– Лифт отключили до весны! – загробным голосом сообщила Степанида, стараясь унять одышку.

– Да уж слыхали, я первая узнала! – поджала губы Бабич.

Артамоновна прижала руки ко рту.

– А как же мы…

– Возьмите себе табуретки у меня, дверь открыта, – вздохнула Бабич, быстро соображая, как не упустить ведущую роль. – Официяльно заявляю, что до весны лавочка переносится сюда.

– Чего? – переспросила глуховатая Степанида. – Куда?

– На третьем будем собираться, грю!

– А чего это? На моем втором чай лучше!

Бабич, заметив, что Артамоновна тоже открыла рот возражать, прибила прения одним махом:

– Потому что третий этаж посередке между вами, я – центровая! Как в футболе, слыхали?

Подружки уважительно притихли и только уселись рядком на вытащенных табуретках, как пробило шесть и началось ежевечернее шествие.

Первыми, как обычно, кучно пошли мамашки с детсадовцами. Бабич с наслаждением выслушала возмущенные вопли внизу около объявления, затем звуковая волна приблизилась, из нее выделилось пищание упарившихся в зимней одежке мелких, усталое шиканье матерей, тащивших сумки, скрежет санок по бетону.

При виде Бабич с товарками у мамаш сделались кислые лица, а дети выдали предупреждающее хныканье.

– В наше время дети не капризничали, – осуждающе начала Бабич.

– И здоговались со стагшими! – поддержала Артамоновна.

– Чего? – прошамкала Степанида.

Дети дружно заревели, матери, огрызаясь себе под нос, потащили их выше, санки скрипели, падали сумки и шапки, Бабич блаженствовала.

Сквозь какофонию послышался звук распахнувшейся двери на четвертом, оттуда разъяренным павлином слетел художник Леопольд с измазанной кистью в руке.

– Это невыносимо! Я не могу работать! Что происходит?

– Лифт отключили до весны! – хором сообщили мамашки, протискиваясь мимо Леопольда.

– Знаем мы эту габоту, краской вонять на весь подъезд, – хмыкнула Артамоновна.

– И все заради барокки, – припечатала Бабич.

– Что бы вы понимали в искусстве, – взвился Леопольд, взмахнув кисточкой как шпагой. – Горгульи бесхвостые! Где источник?

Бабич зависла и недоуменно покосилась на товарок.

– Чего… источник?

Те пожали плечами.

Леопольд плюнул и побежал вниз, прыгая через две ступеньки. Бабич навострила уши, жалея, что не может спуститься и увидеть потрясение на лице всегда такого важного мазилкина.

Леопольд ни с кем из соседей не общался, работал на дому, и квартиру, по слухам, превратил черти во что: соединил все комнаты в одну огромную с большими окнами, там и шыдывры свои калякал, там же и ел, пил и спал. Может даже, прости-господи, и туалет у него там на виду без всякой стенки, но точно неизвестно. И девок часто водит, да всех, как на подбор, смачных, люди бают, ему для барокки такие нужны. Бабич не знала, что за барокка такая, но слово казалось ей неприличным, наподобие анарха.

Снизу донесся протяжный стон Леопольда, потом опять гулко бухнула дверь подъезда. Сквозняком до Бабич донесло уличный мороз и хриплый голос слесаря Митридата. Бабич с отчаяния даже привстала и тут же плюхнулась назад на табуретку. Она должна быть внизу и видеть все представление из первого ряда, как положено матриарху, а теперь приходится гадать, что они там делают и как выглядят!

Первым до третьего этажа добрался слесарь, дымя своей вечной вонючей папиросой. Папироса не мешала ему грозно материться. Митридат сулил устроить всем в ЖЭУ судный день: он такого не потерпит, отключит на хрен горячую воду и батареи, месть за лифт, слесари – сила!

Бабич хмыкнула. Митридат тока с виду грозный, а так полезный, завсегда кран починит и почти не пьет, ну там по выходным или праздникам, это уж как положено. Только вот папашка его, упокой господи, совсем чокнутый был на всяких царях, а сынку теперь до смерти отдуваться за имечко. Митридат Голобоков, извольте радоваться.

Всю ночь Бабич ворочалась, толком не спала, обдумывая, как теперь жить. Кот Остап, похожий на сардельку с двумя перетяжками в районе шеи и хвоста, скребся, шуршал, а рано утром гнусаво заорал, требуя завтрака. Бабич навалила ему размороженного хека, сама обошлась кефиром с батоном. Попробовала смотреть телевизор, но передавали все чушь одну: почти голые девки пели пискляво и не душевно, то ли дело раньше – Кобзон, Леонтьев. Особенно Бабич уважала Леонтьева, за то, что пел «сам», а не рот открывал под запись.

Бабич еще пощелкала пультом, но только хуже расстроилась. Сериал вечером, а днем одна тощища серая. И вот так жить три месяца? Даже балкона нет, чтобы посидеть-поглазеть. МарьИванна выключила телевизор, накрыла его салфеточкой-паутинкой и взялась вытирать пыль да мыть пол. Так удалось убить еще час. Может позвонить кому? Так особо и некому, супруг помер давно, детей нет, друзья, что были с молодости, куда-то рассосались по жизни.

С трудом дождавшись вечера, Бабич запаслась семечками, табуреткой и засела на площадке у лифта. Было еще рановато, только протащился мимо с авоськой в руках малознакомый пенсионер с верхних этажей. Бабич, сплевывая шелуху на пол, задумалась, как она теперь пойдет за молоком-хлебом. Получалось, что никак, придется кого-то просить, но кого?

Седалище на твердой табуретке затекло, а вечер только начинался. Поразмыслив, Бабич волоком притащила из квартиры бархатное вытертое кресло. Кресло считалось парадным, для гостей, купленное хоть и давно, зато в дорогущем мебельном. Но ладно уж. Зато мягко, тепло и сразу чувствуешь себя по-хозяйски, не то, что на лавке у подъезда, как брошенная собака. И за чайком близко или там в туалет, если приспичит. Прям салон Анны Палны Шоррор… Шеррер или как там ее, вот бы еще вспомнить.

Обдумав все выгоды нового положения, МарьИванна приободрилась и окинула лестничную клетку победительным взором. Свеженькая радость сменилась непонятным чувством, как от невидимой занозы в пальце – зудит, раздражает, а где, что – толком не поймешь. Бабич беспокойно пошевелила ногами в чоботах. Под ногами захрустела шелуха. Бархатное кресло рядом с горкой шелухи внезапно показалось МарьИванне оскорбительным сочетанием. Это уже не салон Шеррер, а помоечный шик какой-то получался.

Взгляд меж тем скользил дальше и выхватывал все новые подробности, не замечаемые прежде: облезлые стены, заплеванная лестница, давным-давно непрозрачные от грязи окна. А какие подоконники тут широкие, она всю жизнь о таких мечтала, чтобы в квартире были, на них так удобно ставить цветочные горшки. А у нее как раз фиалки отпочковались, все голову ломала, куда девать…

Бабич, осененная внезапной идеей, медленно встала, забыв о боли в ногах. В голове заполошными воробьями прыгали мысли, руки наливались давно забытой энергией, как в молодости, когда юная Машка-заводила то и дело изумляла окружающих своим буйным энтузиазмом.

МарьИванна сходила в квартиру и вернулась с повязанным от пыли платком на голове и веником в руках.

Леопольд Айвазов вытер тряпкой руки и мастихин, отшагнул назад и прищурившись, осмотрел незаконченное полотно. На фоне кудрявой лесной зелени и прозрачного озера пастушки щедрых форм целомудренно раздевались для омовения. Всего хватало с избытком, как положено: ярких цветов, нежных форм, воздушности и затейливости.

Леопольд удовлетворенно вздохнул и только теперь ощутил голодную резь в желудке. Декабрьский скупой свет за панорамными окнами быстро уходил, сколько же он работал? Полдня точно, вот и оголодал.

Он распахнул холодильник и с недоумением уставился в белое нутро. На прозрачных полках имелась банка корнишонов, горчица с трюфелями, одинокое яйцо и полбутылки Шардонне. Подобная смесь никак не могла спасти утомленного творческими усилиями Лео.

Он натянул короткую дубленку цвета топленых сливок, повязал оранжевый шарф, в пару к нему зеленый берет и перчатки. Прихватил кожаный рюкзак для продуктов, запер дверь студии и только на площадке вспомнил о неработающем лифте. Лео на цыпочках подкрался к проему между перилами и заглянул вниз. На третьем этаже наблюдалась благословенная тишина и пустота. Лео воспрял, одним махом проскочил лестничный пролет и резко остановился.

Третий этаж сиял.

Сияла отмытая от пыли лампочка на шнуре, сияли перила – Лео впервые за жизнь в этом доме увидел их настоящий, бледно-ореховый цвет. Гордо блестел чистотой пластик лифтовой двери, стены пахли хлоркой, на мелкие бежевые плитки пола страшно было ступать ногой в ботинке и Лео нерешительно попятился на лестницу. Впрочем, и лестницу явно тоже отмывали под лупой, даже спрессованная пыль из углов куда-то исчезла, не иначе ее выковыривали ножом по крупинкам.

Добило Леопольда окно. Окна были его пунктиком. Казалось, никакого окна на площадке не имелось совсем, через прозрачное стекло легко и свободно вливались в подъезд декабрьские сумерки и желтые отблески уличных фонарей. На широком белом подоконнике стояли керамические вазочки с нежными зелеными ростками.

Лео помотал головой, поморгал, ущипнул себя за ногу. Морок не уходил. Тогда он обессиленно упал в бархатное кресло с завитушками, что стояло около лифта, задел обо что-то локтем и вздрогнул. Рядом с креслом обнаружилась кривоногая тумбочка, покрытая салфеточкой, на салфеточке – миска с семечками и кружка с чаем, от которой поднимался пар.

Скрипнула дверь и перед Леопольдом материализовалась Бабич. То, что это именно она – злобная грымза, которой сторонился весь подъезд, Лео понял только через пару минут остолбенения.

Бабка преобразилась. Исчезла бесформенная хламида, в которую она вечно куталась – теперь на ней сидел строгий, хоть и допотопный кремпленовый костюм, ужасные войлочные боты сменились вполне терпимыми сапогами до колен, а гулька на голове – седыми кудряшками. Святой Караваджо и Рубенс вместе с ним, да она еще и губы накрасила!