ПРОКЛЯТЬЕ ПЕПЛА

Мила Бубневич

ПРОКЛЯТЬЕ ПЕПЛА

Глава 1 Лисса

Пыльгорье – деревня, затерянная на южной границе Призрачного Пояса, где холмы дышат пеплом прошлых сражений, а земля щедро кормит, если не задавать лишних вопросов. Сюда редко забредают чужаки, а если уж приходят не задерживаются. Воздух здесь сухой, будто перемолотый в пыль, и пахнет чем-то старым: соломой, копченым мясом и тревогой.

Дома в Пыльгорье приземистые, обмазанные серой глиной и крытые соломой. Их стены хранят шепот поколений, что научились молчать о главном. У каждого порога связки сушеных трав, у каждого окна тряпичные обереги, выцветшие от солнца. Настоящая магия здесь запрещена законом Империи.

Но люди боятся не закона, а того, что может прийти, если магию впустить.

Пыльгорье распласталось между двух холмов, как старая куртка, заштопанная и родная. Центральная улица, неровная, вымощенная плитами ещё со времён Первого Сбора, вела от полуразвалившейся башни-колодца к рыночной площади, которая по праздникам превращалась в место для танцев, а в обычные дни в собрание слухов и помидорной торговли.

Лавок немного, всё, что нужно, можно вырастить или выменять. Лавка старика Мурена, где можно было найти от латанных горшков до «костей памяти», гладких камушков с выцарапанными рунами. Мурен утверждал, что они помогают «помнить то, что забылось». Никто ему особенно не верил, но покупали. Старик был живой, как сверчок, а его борода уже давно была длиннее здравого смысла.

Еще дом-пекарня у Миры. Там всегда пахло хлебом и чем-то ещё тёплым, домашним, будто детством. Мира пекла булки в форме птиц, хранила хлеб в резных сундуках и иногда продавала что-то, что «не для чужих ушей». Говорили, что она знает, у кого в животе крутит за день до того, как тому станет плохо.

У лавки Мурена сегодня с утра был праздник: пришла свежая партия товаров от северных скупщиков. Старик выставил всё наружу, расставив вещи на ящиках, прикрыв тряпками от пыли. К нему как раз подошли двое.

– Это что, зеркало? – хмыкнул Бран, местный пастух, вытягивая шею. – Или ловушка для ведьм?

– А ты думаешь, ведьмы в зеркало не смотрятся? – фыркнула Линнара, вдова кузнеца, что славилась острым языком.

– Не знаю… но моя жена, пока жива была, в зеркало заглядывала чаще, чем в колодец. Может, и она…

– Замолчи, дурак, – оборвала Линнара, бросив взгляд через плечо. – Так и до проклятья недалеко.

– Да шучу я, шучу… – пробормотал Бран и плюнул в пыль. – Но, скажи, Линнара, ты веришь, что Караван Масок снова придёт в этом году?

– Они всегда приходят. Как засуха. Или смерть.

– Тоже не опаздывают, значит…

Еще была лавка оберегов "У Фиговника", где старик по имени Моргрим Сед торгует мешочками с якобы заговорённой солью, крошечными бутылками «от дурных снов» и кольцами против сглаза. Говорят, когда-то Моргрим сам был за границей Империи и вернулся другим.

Лавка травницы Авенеллы стояла чуть в стороне от главной улицы, будто сама земля стеснялась того, что там творится. Узкая, покосившаяся дверь всегда была чуть приоткрыта. Внутри царил полумрак, как будто солнечный свет не имел там власти. Стены были увешаны связками сушёных трав, корней, звериных хвостов, вывернутых шкурок и туго завязанных мешочков из неотбеленной ткани. Воздух в лавке густой, тяжёлый, пахло там одновременно болотом, железом, мятой и чем-то сладко-разложившимся.

На самом входе висела табличка, выжженная прямо на древесной коре: «Не спрашивай, если не хочешь знать».

Полки были утыканы склянками с мутными жидкостями, банки стояли рядами, каждая с меткой на чёрной ткани: три точки, крест, линия с петлёй. Названий не было. Кто знал – тот знал. Остальным туда и не следовало соваться.

Авенелла сидела в дальнем углу, почти всегда в одной и той же позе: спина согнута, руки тонкие, как высушенные лозы, перебирают что-то в ступке. Когда говорила, её голос был странный: он не звучал громко, но его всегда было слышно. Даже если гремела гроза или в животе урчало с голоду.

– Возьми это, если муж перестал видеть в тебе женщину. Только не забудь: третий вечер нечетный, и зеркало прикрой, – шептала она вчера Норе, передавая ей мешочек с чем-то, что шевелилось внутри.

Иногда к ней заходили из соседних деревень. Не за отварами от лихорадки, а за тем, что в Империи называют «тайным лечением». Она не спрашивала имён. Только внимательно смотрела в глаза своим взглядом, колючим и прозрачным, как горный лёд.

Ходили слухи, что ночью её лавка шепчет. Кто-то утверждал, будто видел, как за занавеской шевелятся силуэты, хотя никого там не было. Другие говорили, что травница разговаривает с корнями, и они отвечают. Некоторые клялись, что видели, как она берёт плату не монетами, а… воспоминаниями.

Авенеллу боялись, но уважали. Она жила в Пыльгорье столько, сколько деревня себя помнила. Дети шептали, будто её сердце – это засушенный цветок, а волосы – нитки болотной паутины. Но никто не смел сказать это в её присутствии.

И, как ни странно, даже самые упрямые скептики приходили к ней, когда начинала умирать последняя коза или когда сон ребёнка превращался в кошмар, не отпускающий на рассвете.

***

Лисса стояла у стола, размалывая высушенный омелин в деревянной ступке. Пальцы у неё были тонкие, ловкие, в ногтях пыльца и сок растений. Девушка выглядела моложе своих девятнадцати – тонкая, почти хрупкая, с кожей цвета бледного янтаря. Волосы, тёмные, с медным отблеском, собраны в небрежный узел.

Но главное глаза. Правый серый, как утренний туман, а левый – цвета осенней реки, зелёно-золотой. Из-за них люди шептались. Кто-то считал, что это знак богов. Кто-то, что это проклятие. Кто-то любовался ею, а кто-то просто отворачивался, когда она проходила мимо.

– Лисса! – рявкнула травница. – Не спи, дурёха. Ты омелин пересушила, теперь от него только зубы сводить.

Авенелла появилась из-за полок, как кошка, бесшумно, но сразу с ощущением угрозы. Узкое лицо, чёрные, как вороньи перья, волосы, стянутые в пучок, глаза стеклянные, ничего не выражали.

Лисса сжала губы и поставила ступку на стол.

– Он такой и был. Я проверила.

– Проверила, – передразнила её Авенелла. – Умная девка нашлась. Куда ум твой девался, когда ты вон ту настойку перепутала? Забыла, что лихорадка от слезника только хуже станет?

Из тени вынырнул покупатель, это была женщина в крестьянской накидке, с заплаканным лицом.

– Простите, госпожа Авенелла… Моему мальчику лучше, честно. После той настойки. Жар спал.

Авенелла резко повернулась.

– Лучше? Да ты хоть знаешь, что я тебе дала в итоге? Лисса перепутала банки, я тебе вовсе не слезник дала, а настойку из ползучего зова.

– Но… она помогла, – прошептала женщина, растерянно прижимая фляжку к груди.

Авенелла глянула на Лиссу. В её взгляде не было удивления, только раздражение.

– Ну и катись, – буркнула травница. – Пока твой мальчишка снова хвостом не повилял.

Женщина, поблагодарив, выскользнула наружу. В лавке повисла тишина. Только треснуло в что-то в сушилке, там подсыхали ягоды черного терна.

– Это не твоя работа – лечить. – Голос Авенеллы стал тише, опаснее. – Слушать и молча делать, вот твоя работа.

А потом стихло. Лисса опустила глаза, что-то жгло в груди, не унижение, нет, что-то другое, странное, будто чья-то рука прикоснулась к сердцу, и оно на миг ударилось сильнее. – Я… не лечила, – тихо сказала она. – Я просто чувствовала, что это сработает.

Авенелла смотрела на неё долго. Слишком долго. А потом отвернулась, бормоча:

– Ты лучше бы не чувствовала ничего. Иначе накличешь на нас беду, девка.

Лисса не помнила своих родителей. Вообще. Ни голосов, ни прикосновений, ни даже лица матери, только один единственный сон, что изредка возвращался в самую глубокую ночь, будто дрожь в костях.

Чьё-то лицо, смутное, с резкими тенями, склонялось над ней в отблеске факела. Дыхание пахло дымом и кровью. Глаза того человека или существа были слишком близко, и в них плескалось что-то страшное. Потом темнота, давящая, вязкая, как болотная тина.

Авенелла рассказывала, что Лиссу подкинули под дверь лавки в дождливую осеннюю ночь. Трава на пороге была сбита в грязь, из-под покрывала капала вода, а внутри маленькое, молчаливое дитя с глазами, которые будто впитывали свет. На выцветшем одеяле был выведен кривым швом круг пепельного цвета, почти невидимый в темноте. У изголовья лежала тонкая серебряная цепочка с вычурной резьбой. Авенелла сразу всё поняла.

– Ты бы не дожила до рассвета, если б я была трусливее, – сказала она как-то, когда Лиссе исполнилось десять.

Цепочку она сдала Седу, тот хорошо платил за «вещи с историей». Покрывало сожгла ещё до рассвета.

– Пепельный круг это метка. Дети с такой меткой проклятые. Не проклятые в смысле проклятия, а в смысле приговорённые, – объяснила Авенелла, бросая пепел в ступку. – Их ищут. А если кто-нибудь увидит метку, даже пёс тебя сдаст.

– Ты – пустое место, – часто повторяла травница. – Кто тебя родил бросил. Кто приютил терпит. Ты должна быть благодарной за каждый кусок хлеба и крышу над головой.

Сначала Лисса просто мыла полы в лавке. Потом начала сортировать травы по виду, по запаху, по цвету, по тому, как они крошатся между пальцами. Она рано научилась отличать скользкий корень снежника от ложного. Знала, сколько капель вытяжки нужно, чтобы снять жар, и сколько, чтобы вызвать сон без снов. Варила настои в полумраке, переливала в глиняные бутылочки, подписывая каждый флакон чужими знаками.

Её руки стали ловкими, как у воровки. Глаза – внимательными. А душа… душа как будто оставалась отдельно, где-то сбоку. Она наблюдала, ждала чего-то, может, объяснения, может, чуда. Только никто не обещал ей ни того, ни другого.

***

Стук в дверь. Звонкий, уверенный. Авенелла взглянула в сторону и шепнула Лиссе:

– Воду из подвала принеси, чистую. Да не расплещи, как в прошлый раз.

Лисса кивнула и скрылась в тени лестницы, а в лавку вошёл высокий, статный мужчина в плаще с вышивкой.

Геррат Мейр, заместитель главы деревни. Мудрый, справедливый, с глазами, в которых всегда скрывалась тень опасений, будто он знал больше, чем говорил.

– Госпожа Авенелла, – склонил он голову. – Как всегда в благословении трав и разуме.

– Геррат, – сухо кивнула она. – Что привело?

– Настойка для старика Корма. Сердце у него стучит, как у хромого коня. И… – он замялся, – кое-что для женушки. У неё нервы, как струны, трясётся с тех пор, как ночами те птицы за окном каркают.

Авенелла фыркнула.

– Не птицы, ветер это. Сейчас дам, что надо.

Она начала набирать склянки, когда Геррат заметил Лиссу, возвращающуюся с кувшином.

– Лисса, – мягко сказал он, – подросла ты. Уже почти женщина. Сколь тебе?

– Девятнадцать, – спокойно ответила она. Голос – ровный, но взгляд чуть ускользающий.

– И всё ещё у Авенеллы, – с усмешкой покачал головой. – Я, знаешь ли, думаю, не зря тебя ветром сюда принесло. Может, судьба и в пыли пускает корни. Ты только не гни, будь живой.

Авенелла резко оборвала его:

– Она занята. Если ты хотел философствовать, то иди к Моргриму, он любит пыль в уши сыпать.

Геррат приподнял бровь, но не обиделся. Он знал, с кем говорит. Забрал мешочек с травами, кивнул Лиссе и ушёл.

Когда лавка стихала, и Авенелла уходила в свою заднюю комнату, Лисса оставалась одна. Она не боялась темноты, больше всего она боялась тишины, потому что именно в ней слышала то, чего не могла объяснить.

Сейчас, сидя на ступеньке у задней двери, она сжимала в пальцах высохший лепесток лунника, того самого, который по легенде распускается только на могилах магов. Она сама нашла его в лесу три дня назад. Он не должен был расти там, но рос. Как и многое последнее время не должно было быть, а всё же было.

«Я чувствую…»

Даже не мысли, а ощущения, на грани снов, тени в отражениях, звуки, которые не принадлежат этому миру. Лисса больше не могла отмахиваться. Несколько последних ночей её сны были как живые: в них она стояла на пепельном поле, где не было ни деревьев, ни неба, только пепел, и чья-то фигура вдали, приближающаяся. Высокая, в чёрном одеянии, с глазами, как горящие угли.

Каждый раз она просыпалась в холодном поту. Сердце стучало, как сумасшедшее.

«Он идёт…» – звучало внутри.

«Кто – он?» – спрашивала она себя.

Ответа не было.

Но с каждым утром страх превращался во что-то другое, в ожидание.

Она чувствовала, что кто-то должен прийти. Кто-то, кто изменит всё. Кто разрушит эту пыльную, глухую тишину, в которой её держали с детства.

Она поднесла лепесток к глазам. Он дрожал на ветру, но в руке его качало сильнее, чем должно было быть. Как будто невидимая сила пронизывала воздух, землю, её саму.

«Я становлюсь другой…»

То, что раньше было лишь предчувствием, теперь зудело под кожей. Иногда, болью в висках. Иногда странным покалыванием в ладонях, особенно когда она прикасалась к живому. Растения как будто отзывались, дышали вместе с ней, особенно ползучий зов. Сегодня, когда она брала банку, его листья словно шевельнулись.

Лисса вжала пальцы в виски.

– Что со мной происходит?

Но Лисса чувствовала: её дар просыпается. Никто не даст ответа. Авенелла не скажет она боится, как и все здесь.

Глава 2 Несчастный случай

– Держи корзину крепче, балда, – рявкнула Авенелла. – Если уронишь корень северника, будешь полдня его из навоза выковыривать.

– Он выскользнул, – пробормотала Лисса, поднимая с земли свёрток, – его нельзя класть рядом с лисовником, они начинают гнить.

– Ах ты ещё и умничаешь? – травница смерила её колючим взглядом. – Говорила я тебе, не соваться в лавку, пока голова в облаках.

Лавки и прилавки тянулись вдоль центральной улицы, от кузни до колодца. Пыльный камень под ногами был выстлан соломой, чтобы не скользили лошади. Они шагали через рынок. Ярмарочный день случался раз в две недели, тогда деревня просыпалась раньше солнца, и воздух звенел от гомона, запахов и тяжёлых телег.

В этот день торговали всем: кожами, сыром, тканями, рыбой, копчёным мясом, заговорами от сыпи, свечами и даже «проклятым» оружием с севера у Мельдора-старьёвщика.

Люди шумели, смеялись, спорили, а дети вертелись возле карамельщика, тот угощал палочками с мёдом и рассказывал сказки, которые сам же и выдумывал на ходу.

– Ой, это ваша девочка? – донёсся женский голос из толпы. – Как повзрослела-то! Такая… хм… необычная у неё внешность. Глазки, словно из разных историй.

– Не девочка она мне. Рабочая. – Авенелла цыкнула и двинулась дальше, не оглядываясь.

Лисса стиснула пальцы на ручке корзины. Плечи были напряжены, как будто сама атмосфера рынка стала колючей, царапающей. Всё раздражало: крики, вонь, жара, и особенно какая-то тревога внутри. Сегодня она ощущалась сильнее, будто воздух тяжелеет с каждой минутой.

– Убери волосы с лица, – бросила Авенелла, когда они остановились у прилавка с сушёными травами. – Не вздумай снова глазом кого-то испугать. Ты и так вся как… воронье предзнаменование.

Лисса молча заправила прядь за ухо. И вдруг, где-то в другой части рынка взвизгнула лошадь. Послышался грохот, женские и мужские крики. Люди разбежались, кто-то упал, кто-то звал на помощь.

Авенелла резко повернулась.

– Что там опять?..

Из-за телеги выбежала женщина с окровавленными руками, вся в слезах. Вслед за ним взрослый мужчина, неся на руках тело. Это был мальчишка, без сознания, голова его болталась, из рваной ноги хлестала кровь.

– Повозка сорвалась, – кто-то кричит. – Его сбило!

Люди столпились, кто-то звал Моргрима, кто-то караульного. Но все оборачивались на Авенеллу.

– Быстрее! – крикнула Лисса травнице. – Он истекает кровью!

– Молчи! – та сжала зубы. – Без снадобий я ничего сделать не могу. Нужно в лавку.

Но Лисса уже двинулась вперёд, сквозь толпу. Сердце билось, как у птицы. Её будто тянуло не разумом, а телом, как будто что-то в ней отзывалось на чужую боль. Она встала рядом с раненым, его положили на землю. Мальчик бледный, губы синие, мать стоит рядом, рыдает.

Лисса опустилась на колени. Пальцы сами нашли его ногу с раной, много крови, но казалось не безнадежным.

– Принесите воду и ткань – её голос прозвучал каким-то чужим, он был твёрдым.

– Девка, ты кто такая вообще?! – раздалось со стороны. – Не суйся, только хуже сделаешь!

– Быстрее! – она подняла глаза, и её зрачки были расширены, кто-то отшатнулся, испугался.

В этот момент что-то вспыхнуло внутри неё. Ладони налились теплом, потом жаром. Она приложила руки к ране и в этот миг кровь остановилась.

Никто ничего не понял. Только мать зашептала:

– Он… дышит. Он стал… он дышит…

Авенелла подбежала, оттолкнула Лиссу. Схватила запястье, пульс хорошо прощуповался, проверила зрачки. Она как то странно посмотрела на Лиссу.

– Он… жив.

Толпа замерла. Кто-то смотрел на Лиссу, кто-то на Авенеллу.

А потом заговорили.

– Что она сделала?

– Это была магия?

– У неё руки светились…

Пока все внимание было приковано к Лиссе и пострадавшему, из-за крытой повозки, словно вынырнув из тени мужчина. Не местный, высокий, в плаще с серебряным краем, лицо частично закрыто капюшоном. Строгие черты лица, чёрные волосы, высокий лоб, взгляд как ледяное пламя. Он смотрел не на раненого. Он смотрел на Лиссу. Долго, пронзительно. Как будто знал, что именно она только что сделала.

***

Они вернулись к своему столу на рынке, корзины, развязанные пучки трав, керамика с настоями и мазями. Авенелла всё ещё была напряжена, злая, как оса. Лисса молча раскладывала товар, стараясь не смотреть в сторону раненого. Ей было жарко в груди, в запястьях, в солнечном сплетении. Всё внутри дрожало, как от удара грома, которого не было.

Он подошёл молча, из толпы, словно тень вернулась на место.

– Травница, – сказал он голосом спокойным, глубоким, чуть хриплым, – вы не продаёте корень змеелистника?

Авенелла даже не взглянула на него, только фыркнула:

– Продаю, если зубы болят. Им только и спасаются.

– Тогда два пучка, если можно. И мазь от ожога. Я слышал, вы делаете лучшую.

Она оценивающе скользнула взглядом по его плащу, манжетам, перчаткам, без знаков, без герба. Но держится прямо, как тот, кто привык приказывать.

Подала мазь, завернула корень в грубую ткань. Тон её был деловитым, равнодушным, как всегда.

– Вон, к девке подойди, – буркнула, кивая на Лиссу. – Она все упакует.

Лисса подняла взгляд, и в этот момент он посмотрел прямо на неё, в упор. В его глазах был интерес, никакой угрозы, но ощущение, как будто он уже знает её. Знает давно.

Он достал из-под плаща медальон, круглый, тёмный, из странного металла, на цепочке. На его поверхности была резьба, символ, будто всплывший из пепла и памяти, искажённый, как в дурном сне. Он держал его между пальцами и без слов подал вперёд, будто показывая.

Лисса потянулась. Неосознанно. Рука легла на медальон. В момент касания металл дрогнул, затеплился свет. А потом… Он рассыпался в прах, как будто был сделан из золы, только держащейся на воле.

Прах осыпался ей в ладони, а что-то внутри Лиссы вздрогнуло. Как удар колокола в груди. Ее бросило в жар, потом в дрожь, как вспышка. Воздух стал плотнее, и всё вокруг будто замерло на миг. Шорохи, крики, даже шум лавок – всё утонуло в тишине, как в воде.

Мужчина не сказал ни слова. Но его глаза очень внимательно наблюдали за Лиссой, почти заворожённо.

Лисса открыла рот, чтобы спросить хоть что-нибудь – кто он? что это было? – но не успела.

– Бегом. В лавку. И сиди. Пока я не скажу.

Голос Авенеллы был резкий, как плеть. В нём дрожала не злость, скорее страх. Настоящий, старый страх, который редко показывают. Она смотрела не на мужчину. На медальон. На пепел. На Лиссу.

В глазах её мелькнула память. Старое знание, которое лучше бы не вспоминать.

– Сейчас же, Лисса! – выкрикнула она. – Бегом!

Лисса, не зная почему, повиновалась. Сжав пальцы с остатками пепла, она бросилась прочь.

***

Она бежала, как в бреду. Узкие переулки мелькали слева и справа. Каменные стены, серые, мокрые, как будто дождь прошёл, хотя небо было сухим. Ноги сами несли её к лавке, будто прятаться туда было инстинктом.

Но куда бежать, если прячешься от самого себя?

С каждым шагом внутри неё нарастало давление, будто что-то в груди и животе дышало, как зверь. Сила растекалась по рукам, пальцам, жаля изнутри искрами. Не больно, но ей было страшно. Словно её тело стало сосудом, и его заполняло нечто чуждое и живое.

– Что это? Что происходит со мной?.. – прошептала она, врываясь в лавку, захлопнув за собой дверь.

Но уже было поздно. Стекла в окнах пошли мелкими трещинами. Пыль поднялась вихрем, полки задрожали. Сушёная трава, висевшая на потолке, начала дымиться. В воздухе повис запах жжёного шалфея, а потом треск. Пламя выстрелило из угла, словно живое существо.

– Нет! – закричала Лисса. – Я не хочу! Я не…

Полка с пузырьками взорвалась, осколки полетели в стороны. Стены потрескались, занавеси вспыхнули, как бумага. Лавка охватилась огнём, живым, голодным, будто давно ждавшим выхода.

Лисса в панике метнулась к двери и, вылетев наружу, споткнулась, упала на колени. Позади неё горела лавка. Языки пламени вздымались к небу. Люди бежали кто куда, кто за водой, кто прятался, кто-то кричал, кто-то стоял столбом, в ступоре. Огонь ревел, будто смеялся.

Сельчане начали собираться. Кто-то пытался тушить, но было ясно, лавку не спасти, всё уничтожено огнем. Пожар был слишком быстрым, слишком ненормальным, ни один факел так не горел.

И тогда…

– Это магия! – крикнула какая-то женщина, схватив ребёнка за руку. – Магия здесь под запретом!

– Она ведьма! – донеслось из другого угла. – У неё глаза разные, я говорил вам!

– Она сожгла лавку! А если бы дети были внутри?!

– Кто она вообще?! Она не отсюда, её подкинули! Никто не знает, кто её мать!

Лисса стояла посреди дороги. Пепел летел на её плечи. Руки дрожали. Глаза были расширены. Она не дышала. Внутри нее всё горело, не как в лавке, а глубже. Это была… сила, чистая, беспощадная, живая.

– Лисса, ты… ты что наделала… – прохрипела Авенелла, появляясь в толпе. Лицо её было в пепле, в волосах трава, одежда немного порвана. – Ты безмозглая тварь. Ты проклятая. Ты…

Она подступила ближе, пальцем ткнула ей в грудь:

– Тебя надо скормить собакам, слышишь?! Собаке! За тебя теперь люди зубами платить будут, за твою ведьмовскую силу! Я ж тебя с порога должна была гнать!

Лисса не отвечала. Она не могла. Слова колотились в ушах. Слёзы лились рекой, кто-то кричал, кто-то схватился за вилы, кто-то перекрестился. Толпа начала сжиматься, как петля. Кому-то нужно было назначить виновного.

– Сжечь её! Пока не поздно!

– Ведьму – на костёр!

– Она убьёт всех нас!

В этот момент её ладони вспыхнули, ярко. Искры пошли по пальцам, пробежали по рукам, как маленькие молнии. Вздох прошёлся по толпе, это был страх, настоящий.

– Она сейчас что-то сделает!

– Не подходи к ней! Назад!

– Держите её!

Но никто не посмел подойти. Никто не хотел стать первым. А Лисса смотрела на свои руки, горящие светом.

***

– Я не ведьма! – Лисса отчаянно шагнула вперёд, поднимая руки в попытке остановить толпу. Голос её дрожал, слёзы застилали глаза. – Я… я не знаю, что это! Я не хотела… Я не умею…

– Врет! – выкрикнул кто-то сзади. – Видели, как у неё руки вспыхнули! Сама и сожгла!

– Магичка! – крикнула старая ткачиха, перекрестившись трижды. – Смерть ей! Пока хуже не стало!

– Убить её! Она всех нас сожжет!

– Изгнать! Пусть духи её сожрут в лесу!

Голоса сливались в один ревущий вихрь, такой злобный, наполненный страхом. Толпа стягивалась, как сеть. Кто-то уже держал вилы, кто-то схватил верёвку. Дети плакали, матери оттаскивали их назад.

Лисса оглянулась и увидела лицо Авенеллы. оно было перекошено от ярости.

– Я знала, – прошипела та, – знала, что в тебе что-то чёрное. Ты несёшь беду. Не смей смотреть на меня, не хочу тебя больще знать.

Эти слова ударили сильнее, чем крики.

«Я одна»

«Меня ненавидят»

«Я чудовище для них…»

Страх сковал грудь. Лисса развернулась и побежала.

***

Лисса бежала.

«Ведьма!» «Колдунья!» «Пепельная тварь!»

В глазах стояли слёзы от ветра, страха и дыма, который всё ещё въедался в одежду, кожу, волосы. Она не помнила, как вырвалась из деревни, только чужие крики, выкрики старух, запах горящей лавки, руки, тянущиеся к ней с вилами и верёвками.

Она не спорила, не могла кричать. Просто бежала прочь от Пыльгорья. Прочь от проклятий, от детства, от людей, с которыми прожила всю жизнь.