Когда благоволит Фортуна

Павел Богданов

Когда благоволит Фортуна

Вставив ключ до упора, он ощутил, как металл чуть поддался, и замочный механизм, с некоторой натугой, но всё же отозвался характерным щелчком – усталым, будто сам удивился, что всё ещё способен на это. Старые пружины прожили долгую жизнь. Никто и никогда их не менял – да и вряд ли собирался. Выдающийся запас прочности, не предусмотренный чертежами, оказался куда долговечнее тех, кто его когда-то рассчитывал. Никого из тех, кто чертил, ковал, устанавливал этот замок, давно нет. Нет и тех, кто впервые провернул в нём ключ. Нет и памяти о них. А замок – есть.

Годы берут своё. Иногда его клинит, иногда пружина скулит на повороте, будто жалуется на старость. Но всё же он работал. Сухо. Упрямо. Так, как умеет работать только вещь, которую забыли, но которая ждёт, по-прежнему ждёт того момента, когда о ней снова вспомнят и у нее появится шанс доказать, что она еще что-то может и годы еще не занесли над ней дамоклов меч.

На секунду он замер, не вынимая ключ из скважины. Сам ключ уже держал его на месте, не наоборот.

Мысль пришла внезапно, как сквозняк сквозь замочную скважину, лизнул руку, и это дуновение ветра забралось под рубашку, пробежала вверх по телу прямо в сознание и поселилась там эхом-отзвуком:

Зачем он вообще закрывает дверь? От кого? От чего? Украдут? Что? Старая мебель, которая стала частью интерьера и уже не представляется без нее? Исписанные листы с черновиками, которые так и остались незавершенными? Пустой шкаф, покрытый пылью, с вещами, давно вышедшими из моды? А если даже и украдут – разве не всё ли равно?

Эти мысли не были для него чем-то новым. Они часто посещали его, а в последнее время почти не покидали, омрачая и без того мрачные раздумья. Каждый раз они приносили с собой тяжёлую, густую тоску, которая не уходит с годами. Она только сгущается, как чистая заводь превращается в густую застойную топь. И эта топь не безжизненна, напротив, она кишит паразитами и всевозможными гадами, как и его думы.

Даже старый замок, был еще нужен, был на своём месте. А Николай ?

Он в этом сомневался..

Время тянулось глухо и вязко. Он всё ещё стоял перед дверью, не отрывая взгляда от замка, пытаясь высмотреть в нем ответ. Ключ под пальцами теплился, Из скважины тянуло сыростью, но её он не замечал.

Запирать… или не запирать?

Пустяковый вопрос, а не отпускает.

Смешно. Смехотворно даже. И – злился на это. Что за нелепость – стоять перед дверью, не в силах повернуть руку!

– Ну же… – прошептал он. – Пора. Надо спешить.

Спешить.

Куда?

И тут его чуть передёрнуло. Словно чужая, чуждая мысль прошла по телу, "спешить". Куда ему теперь спешить?

Он повернул руку на пол-оборота. Щелчок – глухой, но явственный. Отпустил ключ, вывернул кисть, снова обхватил головку двумя пальцами. Почувствовал, как металл приятно ответил на касание, почти живое тепло.

Докрутил ещё на пол-оборот. Второй щелчок, звонче. Всё. Замок сработал.

Попробовал извлечь ключ – и тут же ощутил: не идёт. Пальцы напряглись, он потянул сильнее. Но тщетно. Ключ словно встал на своё место и стал с замком одним целым. Он дёрнул сильнее – влево, вправо, вверх. Не шелохнулся.

– Вот же… – выдохнул сквозь зубы.

Злоба поднялась, знакомая, упрямая. Горькая – как ртутный привкус на языке.

Может, и не следовало вовсе запирать? Но теперь? Оставить ключ? Просто вот так? Торчащий, как флажок. Настоящее приглашение – заходи, кто хочет.

Рука вновь обхватила ключ серьезней. Он дернул с силой, с резкостью, с ожесточением, будто в этом ключе – всё, что не получалось в жизни. Все неудачи, все разочарования собрались в один единственный ключик и, заигрывая и насмехаясь, ты не смог тогда, ты не сможешь и сейчас.

А ключ не шевелился. Издевался над ним словно стал частью замка.

В этот раз унять злость не удалось. Что-то внутри сорвалось – быстро, резко, без предупреждения.

Он отпустил ключ, отступил на полшага назад и с хриплым звуком ударил раскрытой ладонью по двери. Раз. Второй.

Гулко, с обидной бесполезностью.

Дверь – дубовая, окованная тяжёлым уголком – даже не шелохнулась. Лишь равнодушно откликнулась эхом, глухо прокатившимся по лестничной клетке.

Она выстояла. Как всегда.

А вот рука Николая наливалась болью. Кожа разом пылала, в пальцах – горячий гул. В это мгновение – боковым зрением – он уловил движение. Дёрнулся. Резко. Вжимаясь спиной в дверь, будто хотя проникнуть сквозь.

Но это была всего лишь Антонина Павловна, соседка, живущая этажом выше.

Когда-то – женщина крепкая, голосистая, с тяжёлым шагом. Теперь – ссутулившаяся под гнётом лет старушка в выцветшем пальто и кружевной перчатке. Ничего страшного в ней не было.

Страшно было – но напугала внезапность. Он не услышал шагов. Не заметил, как она поднялась.

Как мог не заметить?

Последние дни он ходил по краю. Внутри – взведённое, словно пружина, готовая распрямиться от любого взгляда, от любого случайного звука, мельчайшего шелоха.

Антонина Павловна не произнесла ни слова. Слегка опустив глаза – не упрёк, нет, – скорее деликатность, осторожность старого человека, привыкшего обходить чужую боль стороной, – она коснулась его плеча через тонкую кружевную перчатку. Чуть подвыцветшая от времени, на манер её обладательницы.

Одним мягким, почти незаметным движением – погладила. Не по-родственному. Не утешая. Просто: «я видела».

И пошла вверх.

Шаги были лёгкими, но уверенными. Как будто она поднималась не по ступеням, а всплывала, не издавая ни звука.

Николай застыл, всё ещё прижатый к двери. Дышал тяжело, шумно, втягивая воздух через нос, пытался втянуть в себя всё это мгновение. Он стоял так, пока её еле слышные шаги, в которые он старательно вслушивался, не стихли. До последнего удара каблука, до последнего отголоска. И лишь когда сверху – как завершающий аккорд – донёсся тяжёлый лязг двери, такой же, как его собственная, Николай чуть отпрянул.

Парадная вновь наполнилась тишиной. Он остался один. Совсем один.

Повернулся. Протянул руку к ключу – осторожно, будто к живому.

Тот, словно одумавшись, без малейшего сопротивления выскользнул из замка. Как бы говоря: «Ну всё, довольно. Пусти меня».

Николай сжал его в ладони.

Было стыдно. Не за крик, не за удары. За то, что кто-то это увидел. За то, как легко ключ вышел – после всего. Рука саднила. Он опустил взгляд – багровела, чуть дрожала. Вены проступали – тонкие, как проволоки.

Хорошая дверь. Старая, тяжёлая. Дверь, которая не подводила. Она надёжно присмотрит за квартирой. За вещами. За тишиной. Даже тогда, когда его уже не станет.

Николай двинулся вниз. Шаг за шагом. Не торопясь – но и не останавливаясь.

Ноги будто сами находили ритм: лёгкая, неритмичная трусца, глухой стук по слизанным от бесчисленных ступавших на них ног ступенькам, словно сердце сбивается с такта.

Ключ по привычке повесил на шею – он вечно терял его в карманах: то подклад распарывался, то ткань истончается. А так – металл всегда при себе, даже проверять не нужно, ключ там всегда. тонкая но невероятно прочная ниточка

Но сегодня…

Тёплый, только что из руки, ключ вдруг обжёг холодом. Николай поёжился.

Один пролёт вниз. Пара десятков ступеней. Он спустился на низ, подошел к выходу из парадной, слабо освещенной еле тусклой лампой. Он стал перед выходом. Старая дверь, ведущая на улицу, давно не открывалась без сложностей. Она всячески сопротивлялась – скрипела, словно запрещая человеку покидать свои пределы.

Николай толкнул её. Не поддалась. Приложился плечом, навалился – и не столько вышел, сколько вывалился на улицу, чуть ли не спотыкаясь о порог, пересекая черту невозврата.

Солнца не было. Всё небо было затянуто ровной, матовой серостью, глухим, безликим, монотонным полотном. Ни просвета. Ни направления. Взгляду даже зацепиться не за что.

Но для затворника и это было ослепительно.

После полутьмы парадной, где одна жалкая лампа висела в подкопченном плафоне под самым потолком, – даже эта серая высь резала глаза. Он зажмурился. Прикрыл лоб рукой. И тут понял, что мешало открыть дверь с первого раза.

Ветер.

Резкий, северный, промозглый. Он хлестнул под распахнутое пальто, лизнул ключ на груди, пробежался по коже, ощетинивая еле заметные волоски, – и остался. Как незванный гость.

Он машинально вцепился в полы пальто, прижал их к груди, будто хотел затолкать себя обратно внутрь. Ветер уже облизал шею – сырой, цепкий. Ключ, висевший на шнурке, хлестнул по груди, ледяной, вгвоздился в самое нутро.

Пробежало легкими тонкими пальчиками по позвоночнику, скользнули под кожу и сжались – крепко.

Свет уже не мешал. Он померк. Николай отнял руку от лица и поспешно, но неуклюже, начал застёгивать пальто. Пуговицы не слушались. Петли были холодны и жёстки.

Момент был упущен.

Холод уже вошёл – не гость, не вор, а как старый знакомый, которого не ждали, но который всё равно пришёл и остался, хозяйничая и располагаясь тут, как ему угодно, не боясь осуждения со стороны хозяев. Старый знакомый.

А ведь был апрель.

Но зима никуда не уходила. Она вцепилась в этот город, в его мостовые, в его набережные, в реку, в ржавые трубы ливнёвок, в старые дома с осевшими фасадами.И держала. Мёртво.

Парадная Николая выходила прямо на набережную, узкая и промозглая, влажная – она тянулась вдоль неровных рядов старых доходных домов, похожие на облупленные, тусклые, несущие на себе каждый свой собственный отпечаток времени.

Один из них – его собственный.

Николай немного постоял и понял: пальто не помогает. Холод, который уже проник внутрь, не исчезнет и не даст согреться. Он сидел под одеждой – между лопаток, в запястьях, в сгибе коленей. Этот пронизывающий холод стал не столько спутником, сколько немым провожатым. До самого конца.

Николай подошёл к самому краю набережной. Протянул руки и опустил ладони на известняковый поручень. Камень – влажный, серый, шершавый – лежал на потемневших от времени балясинах. Тут холод был иным. Не уколом – тяжестью. Он не жёг, а проникал. Ладони будто впивались в поверхность. Кожа на подушечках пальцев сразу побледнела, потянуло ломотой, а за ней пришло онемение – вязкое, и дурманящее.

Апрель.

Он отдёрнул ладони. Потёр их – пальцы словно не чувствовали друг друга. Облокотился локтями – через тонкий рукав ситца рубашки под тканью пальто.

Камень был всё тем же. Глухим. Сытым зимой.

Наклонился чуть вперёд.

Внизу – река. Она опоясывала остров лениво, молча.

Воды не было видно.

Всё скрывал лёд – тонкий, матовый, молочный.

Он стоял здесь и прежде. множество раз. Много лет назад.

Именно тут – у самого выхода из своей парадной – он встретил её.

Он, человек, который почти никогда не выходил из дому. Просто вышел – и встретил.

Она стояла у перил. В платье. Без шапки. Смеялась.