Братья вкупе

– Если без лабуды, – передразнила мама, – а по фактам, то ты пошёл первым – и застрял. Пока вызволяли, Витя задохнулся, щипцами тащили. Ох, Владик, если б я могла что-то изменить!

– Витьку? Щипцами? Блин, мам… У него же мозги всмятку и череп хрястнул, небось? – у Влада от неприятных ощущений пропал аппетит.

– Боже упаси, сынок, чего надумал! Кислородное голодание – да, и позвонки сдвинулись. По шкале Апгар всего тройку поставили против твоей девятки.

– Не успели родиться, уже оценки… – всё-таки хорошо, что не совсем всмятку.

– Потом диагнозами завалили: задержка умственного и физического развития, задержка речи, бронхолёгочная дисплазия, дисбактериоз и прочая бяка, – морщинки у мамы на лице активно сложились в болезненную и жалкую гримасу.

Мама была какой-то замученной, не сравнить с Сашкиной мамой-модницей – та по командировкам летала по стране и за границу, шмотки себе и Сашке привозила, мяч футбольный купила. Мама Влада одевалась в обноски от знакомых, но его это устраивало. Нечего красоваться перед другими! Она жила только для них с Витькой, никакой посторонний мужик не мог разглядеть самого важного, не мог забрать их маму себе.

Дома тоже бедно: обои в жирных разводах и Витькиных каракулях, пол горбатый – мяч не погоняешь, у письменного стола ножка постоянно отваливалась. Иногда Влад мечтал, что вырастет и заработает, как Сашкин отец, много денег, тогда они «заживут»: купят компьютер новый, не бэушный, телевизор с плоским экраном и диагональю тридцать два, футбольный мяч Adiddas в “Спортмастере», а не в «Детском мире», икру красную Мурманскую или даже чёрную. Витьке новые плавки для бассейна. Может, ещё чего, видно будет.

– Присматривай за ним, Владенька, – всхлипнула мама. – Пока я жива, он с доглядом, а потом…Вы ж братья, держитесь друг за дружку.

Хлопал своими ресницами пришедший на кухню Витька, яблоко грыз, ждал котлетку – нельзя ему хлеб, организм не принимал, а Влад отмахнулся – вместе, так вместе, «прекрасное далёко» когда ещё наступит.

***

Вокзальный шум совершенно не пугал брата. Он не жался к матери или Владу, с любопытством озирался на бомжей и цыган, расположившихся на асфальте, на пассажиров с баулами, на длинную очередь в кассы поездов дальнего следования, на укутанных в меховые платки тёток с пирожками, пряниками, контейнерами с «горяченьким», выстроившихся на платформе по местному уставу в ожидании того самого «дальнего следования».

Влад хмурился. Рук не хватало, а Витька норовил остановиться возле удивительных людей и впасть в прострацию. Приходилось тяжёлую сумку перекидывать на плечо и тащить брата прицепом. Мама, серенькая, неказистая в платке, застиранном пуховике, длинной юбке, скрывающей даже валенки, быстро семенила к нужному вагону с тыквой в руках – боялась заморозить сбережённый до зимы плод.

Предыстория их путешествия выглядела нелепой, как и само согласие Влада на участие в авантюре божественного исцеления брата. В последние два года мать стала набожной. Раньше в церковь забегала за святой водой, которой Витьку поила и умывала, да чтоб яйца на Пасху освятить. А вот потом кто-то из бабок ей наплёл про старца, к которому больного Витю необходимо свозить, чтобы узнать, отчего такая с ним беда и можно ли вылечить мальчика. Мама загорелась, деньги копить начала, бруснику мочить на гостинец, молитвы учить, чтобы перед старцем в грязь лицом не ударить. Что Влад мог сделать? Разве мог их одних отпустить? Не мог. Злился, что школу пришлось пропустить в конце четверти. Учителя по физике и математике – звери, один на гидравлику замахнулся, другой теоремами бухтит, а Владу теперь самостоятельно разбираться придётся. Скрипнул зубами, дёрнул Витьку за рукав, чтобы быстрее передвигался. Витька поехал ногами по заледеневшей поверхности и полетел носом вниз. Влад схватил его за шиворот у самой земли; сумка слетела с плеча, звякнув стеклом об асфальт. Не сдержавшись, выругался матом, хотя знал, что нельзя – Витька шустро новые непонятные слова подхватывал, потом повторял везде, громко и с выражением, ещё смотрел с любопытством – кто как отреагирует.

Подбежала мама. Витьку поставили на ноги, банку выбросили, влезли в вагон. Ехали они к знакомой маминой знакомой прихожанки храма на другом конце города, в который мамина подруга ходила до переезда в их район. Вроде эта знакомая с длинной жилищной историей обещала отвести к старцу, о котором мало кто знает, только те, кто к нему ходит. Злился Влад, тошнило его от подобного сарафанного пути, но видя мамины светящиеся надеждой глаза, он глотал своё недовольство, или на Витьке вымещал. Словесно, конечно. Да, братов лексикон – его «заслуга». Пусть знает, в жизни пригодится.

Они ведь с Витькой совсем разными выросли. Влад в футбол гонял, а брат от физических нагрузок задыхался. Влад физику на лету схватывал, задачи как орешки щёлкал, в пятом классе поступил в математический лицей, а Витьку в школу для «особых детей» пристроили. Девчонки на Влада заглядывались, одноклассники уважали, а Витька до сих пор не отрада – щуплый, болезненный, координация нарушена; не дурак, но тугодум – бывало, только к вечеру на утренний вопрос отвечал. Речь постепенно нормализовалась, но ляпал всё, что слышал.

– Почему отец нас бросил? – едва уселись, Влада словно прорвало от накопившегося негатива, и он ершисто ринулся в бой с мамой.

Та сжалась, оглядываясь вокруг смущённо, зачем-то за Витькину руку схватилась, но на вопрос не ответила.

– Почему он нас бросил? – повторил Влад напористо.

Витька не улыбался, уголки его губ повисли, дурь в глазах сменилась на графитовую серость, напомнив осеннюю тяжесть неба перед дождём. Мама смотрела жалобно, но Влад упрямился, сейчас важно было разрубить этот гордиев узел независимо от результата.

– Почему, мама? – уже крикнул. – Он ведь не сразу ушёл, как мы родились. Он ведь женился на тебе, мама! Он ведь не из-за Витьки нас бросил?

– Люди вокруг, не надо… Я потом тебе расскажу… – она не смотрела на Влада, шептала прерывисто, потом прижала Витьку к себе и сморгнула слезу.

– Сейчас! – Влад знал, что «потом» не будет, что потом ему станет жаль и маму, и Витьку, и себя, и отца, которого он не помнил, но то ненавидел, то пытался понять; потом появятся дела, – бесконечные, важные, бесполезные в решении вопроса об их с Витькой жизни.

Но мама не ответила, хлюпнула носом, а Витька гнусаво запел:

– Ма-а-ма, – обнял её костлявой рукой, прижав голову к своему красному оттопыренному уху, словно они вдвоём против Влада.

Видеть такое отчуждение было невыносимо. Он хотел знать правду, любую, а они… Влад соскочил с места, качнулся выйти прочь, но вокруг замерли в азарте полоскания чужого белья пассажиры, а поезд набрал ход. Влад сел обратно, отвернулся к окну и через мутно-грязное стекло уставился на белый снег. Пуржило. Злость, поднявшаяся в душе, бурлила так же сильно и так же справедливо, как колючие заледеневшие снежинки, облепляющие в своём зимнем праве всё, что попадалось на пути: окна поезда, лес, дома, заборы, сараи, мёрзнувших людей. Только злость его – не холодное сердце Кая, а горячая, кипящая ненавистью лава. Влад ненавидел весь мир: отца-предателя за то, что не объяснил, почему ушёл, маму за то, что плакала и считала его маленьким, пассажиров за откровенное любопытство, дорогу за никчемное пожирание времени. Пусть пресловутый старец увидит эту ненависть и скажет, что Влад духовно болен – пусть. Внутри ломило от боли, дыхание перехватило – он бы задохнулся, наверно, если бы не Витька. Витьку ненавидеть не получалось, краеугольный камень их братской любви возвышался внутри нерушимо, крепкий такой, фундаментальный. Об него пожар и стухнул. Витька смотрел на брата мудрым взглядом – в такие редкие минуты Владу казалось, что брат не полудурок вовсе; до тех пор, пока тот не открывал рот и не доказывал обратное глупыми словами.

К вечеру добрались до нужной станции. Пурга не стихла, намела сугробов, скрыла округу белой пеленой. Влад всю дорогу в поезде молчал, и сейчас спокойно смотрел, как мама укутывает Витьку – завязывает как маленькому шапку, шарфом обматывает, шнурки проверяет, края варежек в рукава куртки запихивает. А Влад нарочно шарф снял и замок немного расстегнул, рвался встретить непогодицу грудью. Но геройствовать сумки не дали – он и тыкву забрал у мамы, чтобы Витьку за руку держала – обвешанный грузом, плёлся позади.

Как-то доползли до единственного такси – даже Влад ради экономии не рискнул остановку автобуса искать. Через полчаса они входили по узкой расчищенной тропинке в небольшой кирпичный дом в частном секторе. Встретили их две женщины, разные внешне, но с одинаковыми высокими пронзительными голосами.

На Влада напала апатия. Горячая ненависть схлынула, пощипав стыдом, на дне души осталось булькать недовольство обстоятельствами. А Витька улыбался. Шумные тётечки тоже улыбались и трещали без умолку. Влад, проглотив горячий постный суп и картошку с огорода, маялся и мучился от скуки. Разговоры о дороге, о знакомых знакомых, хлопоты об угощении, обсуждение планов на завтра слились для него в нескончаемый гул. Выйти, чтобы избежать назойливых вопросов, не получилось. Да, он в седьмом классе. Да, в физико-математическом лицее. Да, призёр олимпиады для школьников. Да, любит футбол и ходит в бассейн. Да. Да. Да. Нет, в церковно-приходской школе не учится. Нет, в семинарию не собирается. Нет, с отцом Гавриилом не знаком. Витю не обижал. Нет. Нет. Нет.

Им постелили на диване и раскладушке. Влад отвернулся к стене и провалился в сон. Ночью Витька вертелся, выгибался, плакал, всхлипывал – ничего нового, так реагировал на новые впечатления. Это ещё хорошо. Вот когда переставал видеть, слышать и отвечать, когда из глаз фонило пустотой – становилось страшно, потому что выходил Витька из такого состояния долго, и Влад боялся, что когда-нибудь брат останется там навсегда. Втемяшилась маме эта поездка! Знала ведь, что младший эмоционально неустойчив, восприимчив к непривычному, однако потащила его в это грёбаное путешествие!

Влад обнял брата, надёжно прижав к себе, и тот затих, пискляво хныкнув ему в плечо. Уже на грани со сном подумалось: «А всё-таки, почему в поезде Витька пожалел маму, а не его?»

Утро наступило рано, всё с той же пургой и зимним мраком за окнами. Служба в храме начиналась в семь тридцать утра; маме, Владу и Витьке следовало для беседы подойти за сорок минут, да добираться минут двадцать-тридцать. Радовало одно – скоро всё закончится. Старец, какой он там ни есть, скажет, что Витька безнадёжен, а Влад – грешник. Никак иначе, Влад в курсе. А ещё скажет: терпение, терпение и терпение – постулат православия – мама, когда приходила из церкви, такими словами уговаривала свои слёзы остаться в глазах, Витьку не ломать отключенный роутер, Влада не таскать еду до обеда.

Умылись, выпили чаю, пошли, обе тётки с ними. Храм оказался странным – низенький и длинный, без колокольни, только с крестом. Внутри натоплено. Хорошо, но в сон потянуло. Сначала на беседу к батюшке они одни стояли, потом подошли очень смешные – Влад подслушал – жених и невеста: он – толстый, явно за тридцать пять, невеста его на полголовы выше. Их что ли в ЗАГС не пустили, таких старых?

Но вот кто-то громким шёпотом дёрнул: «Отец Пантелеимон идёт». Священник заглянул в алтарь, через несколько минут спустился к ним. Витька стоял тихий, поникший, словно приговора ждал. Впрочем, так и было. Влад вздохнул. Лично ему хотелось спать. Сильно. Что-то батюшка на старца не похож. Одного старца Влад по телевизору подглядел: внушительный такой, борода как у Деда Мороза и голова седенькая. Говорил громко, а смотрел ещё громче – в смысле, чересчур умно, умнее их школьного физика, которого два-три человека из класса понимали.

Издали отец Пантелеимон походил на мальчика – щуплый и невысокий, однако ближе оказалось, что лицо у него в морщинах, на голове – залысины, а смотрит радостно, словно ждал их давно-давно, плясать готов от счастья, да статус не велит. Мама, смущаясь и сбиваясь, рассказала историю рождения сыновей.

Влад прислушался. Всё не так. У них самая лучшая семья, а по маминым словам – не очень. Про отца сказала, что он ни при чём, она сама виновата в разводе. Не правда, мама – лучшая, добрая, умная, сильная. Влад дёрнул за рукав, чтобы очнулась, перестала нести чушь. Но она машинально освободила руку, не обращая внимания на его порыв, обернулась к Витьке, подтащила, гладила по голове, плечам, шмыгала носом. Потом Влада подпихнула. Батюшка перестал светиться, между бровями острой складкой разрезал холм на лбу. Борозды морщин собрались вместе, и Влад усиленно рассматривал их, даже пересчитал, лишь бы не опускать взгляд ниже, не сталкиваться со светом души в глазах. Почему-то казалось стыдным ждать спасения для брата. Им хорошо втроём. Руки-ноги у Витьки на месте, что ещё нужно? Зря приехали.

Батюшка говорил негромко, утешал. Мама кивала в ответ. «Никакой он не старец, – подумал вдруг Влад. – Обманули тётки маму». Витька  замер, и по его позе с поднятыми плечами и вытянутой шеей, по распахнутым глазам ягнёнка моментально считывался подросток не от мира сего. Такое с ним случалось: то приглядывался, то прислушивался – Владу казалось, к чему-то внутри. Может, голоса слышал? Батюшка ушёл, потом вернулся с маленьким медицинским флакончиком, велел каждый день Витьке крест на лбу чертить, смотрел строго, не моргая, несколько раз повторил, чтоб «со смирением и благоговейно». Потом улыбнулся, Владу моргнул:

– С сим отроком всё нормально, да и другой не болен. Разум спит. Молитесь покровителям небесным: Владиславу Сербскому, да мученику Виктору о здравии и покаянии чадушек ваших. Я ведь не старец, ввели вас в заблуждение матушки, но и я помолюсь, а там –судьбы наши в руках Божиих.

Разум спит? Как это? Что такое разум – ум или нет? Ничего не понял Влад. Разве может ум спать? Может, разбудить его? Что тогда с Витькой станется? На олимпиаду вместе с Владом поедет? Привыкли все к недоумку, жалеют их с мамой. С кем Тонька за ручку ходить будет?

Разомлел Влад от жара печи, сел на лавочку у стены, задремал под клиросное пение. Мама с Витькой стоят, крестятся, а у него глаза слипаются, ничего не поделать. Старуха с отвисшей нижней губой толкнула в плечо: «Стоять надо, стыдоба!» Вот ведь, есть ей дело: сидит он в уголке, в полумраке, никому не мешает, не храпит. Бабулька глаза выпучила, шипит, сверлит злобой, пальцем за крючок его куртки цепляет. Вздохнул Влад, глянул на маму с Витькой и пошёл на выход. Решил немного проветриться.

  На улице посветлело. Пурга улеглась. Снег лежал чистый, важный, бесконечный. Облепил забор, деревья, крыльцо. Скрипел под ногами. Влад прошёлся по двору, покрутил головой. Запоздавшие снежинки искрились в морозном воздухе и неспешно спускались к сёстрам на землю. Влад поймал взглядом одну, проследил, как в желании покрасоваться своей неповторимостью, та плавно легла на верхушку сугроба. За ней ещё одна сверкнула строгими геометрическими формами и так же медленно опустилась в сторонке. Стало интересно: какая-нибудь да притянется в ту же точку сугроба? По теории вероятностей? Снежинки порхали, не давали сосредоточиться, но Влад упорно следил за миллиметровым сверкающим пятнышком на верху сугроба. Одна, другая, третья, десятая опускались, близко и не очень, но все-все в разных местах. Вроде вместе, но у каждой свой домик. Влад моргнул и потерял свой бриллиант.

Появились дети. Через калитку девочка лет девяти везла на ватрушке розовощёкую малявку. Обе смешные, совсем деревенские. Старшая, заметив Влада, отдышалась и пискнула: «Здраси». На ней была чёрная кроличья шубка, по-детсадовски завязанный ярко-красный шарф и шапка с ушками. Из-под длинной чёлки, припорошенной снегом, смотрели чуть косенькие глазки, а на ресницах мерцал иней. Владу стало её жалко, потому что толстая бутузка в комбинезоне завопила:

– Катай, Катя, катай! – и хлопала  требовательно варежкой по ватрушке.

– Я устала тебя катать, дай отдохнуть, – шмыгнула носом Катя, но малышка расхныкалась.

– Ты обещала-а-а…

– Давай, я покатаю? – предложил Влад.

Обе девочки  посмотрели на него с удивлением, только младшая  с аппетитом: “Вот так лошадка!”, а старшая – с надеждой: “Я могу отдохнуть?”.

– Мне не трудно, – подтвердил Влад.

– Только здесь, по дорожкам, за забором нельзя, – пояснила косенькая Катя, сдавая бразды правления.

Влад кивнул и неспешно потащил ватрушку за собой. Ватрушка катилась легко.

– Давай, быстрее? – обернулся Влад к малявке.

– Бытей, бытей, – подхватила та радостно.

Влад чуть разбежался. Замёрзшая Катя стояла в сторонке, следя за импровизированной каретой с лошадкой, шмыгала носом и переступала с ноги на ногу. Совсем рассвело. Солнце выглянуло, превращая снег в сверкающее одеяло из пенок. Малышка смешно взвизгивала и потом хохотала на крутых виражах, Влад тоже развеселился. Разбежался прямо до ворот и резко дёрнул ватрушку обратно. По расчёту пассажирку должно было крутануть вихрем до щенячьего восторга. Так бы и получилось, не подпрыгни карета на заснеженном бугре и не перестань седок держаться за ручки.

– А-а-а! – завопила малявка, и мгновенно обернувшийся Влад увидел забрызганные кровью лицо и снег.

Каким-то образом девочка не удержалась, вылетела и врезалась лбом в железные прутья.

– Ты что? – он бросился вытирать кровь с лица.

Из рассечённого лба тонкая, но упрямая алая струйка лилась и лилась по глазу, щеке, комбинезону. Девчонка махала руками и истошно вопила, падая в снег и выгибаясь. Влад испугался. Обернувшись, заметил, что Катя нырнула в храм – наверно, понеслась за взрослыми, оставив его наедине с проблемой. Уже кто-то бежит. Через минуту  народ повалит, орать начнут.

– Сейчас тебе помогут, мама или кто там у тебя… – он отошёл от девочки,  испуганно огляделся.

Надо спрятаться. Но куда? За забор ещё выбежишь не в раз. Ноги сами понесли за церковь – даже не понял, как оказался за углом и выглядывал на торопящихся бабку с косенькой девчонкой, других тёток и даже двух мужчин. Последних Влад совсем испугался, ноги налились свинцом. Как найдут его сейчас по следам: мужики не бабы – сообразительные! Он осторожно выглянул: следы по занесённому пургой снегу от забора до угла храма чётко читались. «Увидят, увидят!» – заполошно стучало в голове, но никто его не искал. Девочку унесла на руках бабка, а рыдающая Катя в скособочившейся шапке бежала рядом, шмыгая носом и утирая варежкой нос.  На снегу остались брызги крови и много следов. «Ну, вот, без тебя справились», – успокаивал себя Влад, стоя за углом. Буря миновала, и, замёрзнув, Влад вернулся в храм. Согревался и ждал: кары небесной, полиции, гневных родителей. Робкая мысль признаться, что это он виновник травмы ребёнка испарилась от тяжести безупречной логики: «Кому?» Впрочем, если честно, он бы промолчал в любом случае. Слишком страшно. Сказал бы, что катала малышку косенькая Катя, а он посмотрел немного и в храм пошёл, ничего больше не видел. Свидетелей нет, камер тоже.

Бабка с девочками не вернулись, и Влад со счастливой мамой и тихим братом пошли пешком в знакомый дом. После обеда они с Витькой уселись возле железной печки. Женщины остались за столом, кипятили самовар, дули чай и болтали, болтали, болтали. Влад с Витькой жались друг к дружке, смотрели на огонь в приоткрытую дверцу. Яркие языки облизывали новое круглое большое полено, оно лежало совершенно не тронутое чернотой. Смотреть на пляшущее вокруг добычи пламя было волнительно и немного страшно. В щели приоткрытой дверцы виднелся иной мир, мир борьбы, победы и поражения. Скоро огонь победит, и ничто не в силах спасти глупую деревяшку, она обречена.

Тепло ещё не шло, но Витька бубнил: «Жарко, жарко-о-о…», Влад даже лоб его пощупал на всякий случай. Фоном печных тайн слышались обсуждения за столом, сливаясь в ненужные, ничего не значащие звуки. Маму убеждали, что всё просто великолепно, Витькин ум обязательно проснётся, и тогда у неё окажутся два крепких, сильных, надёжных сына, опора в старости. Что они ещё могли сказать? Логически подобное произойти не могло, но Влад, наверно, обрадуется умному брату. А сейчас, затаив дыхание, они вместе смотрели в жерло зрительного чуда: чурбан засветился изнутри, языки проникли в него, радостно вырываясь из щелей коры, сердцевины, фактуры твердого дерева. Удивительно, как сухость породы породила пламя.

Долго, как намагниченные, пялились, Витька даже задремал. Бревно почернело, развалилось на яркие мерцающие куски, даря уже настоящий жар, а ещё ощущение сверхъестественного, сказочного зрелища истинного сокровища. Алые пятна вплавлялись в сознание идентичностью с алым шарфом косенькой Кати и пятнами крови по снегу. Память Влада прыгала с шарфа на брызги, с них на языки пламени, с пламени вновь на шарф и в этой круговерти Влад пытался найти ответ на вопрос: «Почему так получилось?» Он не должен был думать – для этого существовали взрослые, они отвечали за детей.  Но Влад думал, словно задачу решал на факультативном уроке, пытаясь уловить логику своего поведения. Почему во дворе церкви нутро охолодело сильней, чем кожа на улице? Ледяной, пронизывающий страх – даже ужас –  который он испытал, казался сейчас иррациональным. Чего испугался? Подумаешь, кровь. Не умерла же карапузка, в конце концов. Наверно, он виноват, увлёкся. Держалась бы крепко, не вылетела из ватрушки.  Влад скосил глаза на Витьку, от тепла раскрасневшегося, осоловевшего, впавшего то ли в дрёму, то ли в транс. Если бы катал Витьку, он тоже мог вылететь. О таком развитии событий думать не хотелось. Неужели Влад испугался наказания? Да ладно, чтобы ему сделали? С него как с гуся вода. До сих пор удавалось уходить от наказания. Даже когда они с Флором стащили в универсаме по банке энергетика – чёрной “Яги”, новинке в их провинции – попался друг, а Владу удалось ускользнуть. Флор Влада не выдал, хотя вызывали родителей и вообще обосрали с головы до ног. Они потом напополам ту банку выпили. Флор заливал, что когда ему исполнится восемнадцать, он пойдёт в магазин и купит сто таких банок.

Или Владу стало стыдно перед мамой и Витькой? Для мамы он надежда и опора, для Витьки – авторитет, а тут…Вздор, не съели бы они его и не ругали. Витька даже повторять стал бы: побежал детей искать, санки выклянчил у кого-нибудь, потом малышей усаживал, катал скромненько. До первого забора. Бр-р, наверно, в этом дело, вот чего Влад испугался. Да, так и есть. Всё из-за Витьки. Это во дворе его все знали, а тут глаз да глаз нужен.

Соскочила мама, тётки закудахтали, в суете собрались, вышли в мороз, поехали на вокзал, но Владу не полегчало, грызло сердце раздражение. Вроде всё решил, обосновал, доказал, а не то…

***

У них дружный двор. Новый район заселялся сразу, дети знакомились в песочнице и росли вместе. Ходили друг к другу в гости, играли одним мячом, качались на одних качелях. Потом появились бомжи и наркоманы. Влад хорошо помнил, что их в детстве не замечал – значит, их не было. А потом появились. В подъезде запахло мочёй и перегаром, на первом этаже поселились алкаши, в подвале – мужик с двумя бабами, а под Флоровой квартирой – наркоман с сатанинской музыкой и дымом, прущим во все щели, розетки и форточки. Но футбольная дружба держалась нерушимо, только девчонки добавились. Тонька среди них. Она по-прежнему не обращала на Влада внимания. Сашка-капитан и другой Сашка уже обзавелись сердечными привязанностями, даже целовались с ними, а Влад маялся один. Школу закончил, в институт собрался поступать, а всё один. Перед друзьями стыдно.

Влад стоял у окна и до боли в глазах вглядывался на детскую площадку, дышал прерывисто. На качелях, старых, скрипучих, облезло-ржавых, сидела Тоня, а Витька, его Витька, вытянувшись жердью, раскачивал подругу и что-то напевал. Та благосклонно слушала.  Сколько раз Влад толковал брату: «Не ходи с Тонькой, не нужен ты ей! Только нам с мамой нужен», а он тянул в своей манере: «Тоня  хоро-о-ошая». Влад с шумом выдохнул и уткнулся в штору лбом. Горечь, отчаяние, жадное пламя, вопль зависти гремучей смесью разорвали сердце, потекли по телу, обжигая, впитываясь ядом в каждую клетку. Он потянулся рукой к телефону.