Эдди и Элли

Руби Блейк

Эдди и Элли

Посвящается моему дорогому А. – чьё имя светится в каждой строке

Глава 1

Она звала меня. Тихо – её голос всегда был едва слышен, но я улавливал его так отчётливо, будто он звучал у меня в голове. Сквозь ветер, через хруст снега под ногами, сквозь белую глухоту леса. Он был весь заледенелый, недвижимый, как будто нарисован фломастером на стекле. Деревья стояли тонкими тенями, с чуть подрагивающими ветками – в такт её дыханию, в такт шагам, которых я не слышал, но знал: она идёт.

Её лицо скрывалось. Только силуэт: жёлтая куртка, волосы, развевавшиеся навстречу ветру. Её голос был ближе, чем она сама. В нём слышалось нечто за пределами слов – тоска, тревога, может, даже предупреждение. Я не видел, где она, – снег заволакивал всё. Но знал: она зовёт меня. Силуэт возникал и исчезал в метели, а за спиной у неё будто шевелилась тень – чужая, несоразмерная, нереальная. Я хотел крикнуть, но рот наполнился снегом. Он был повсюду – в горле, в лёгких, в груди. Я задыхался. И вдруг она обернулась. Я не ожидал – и это меня остановило. В её глазах, янтарных, покрасневших от ветра, был страх. Настоящий.

– Эдди…

Сон рассыпался. Я вынырнул, будто из-под воды – с шумным вдохом, с пульсом в висках. Воздух был тёплым, но казался ледяным. Я лежал в темноте, не двигаясь, чувствуя, как рубашка прилипла к спине. Комната – наша общая спальня в интернате – была полна тени. Только тонкая полоска света из коридора пробивалась из-под двери. Тикали часы. Где-то далеко, на первом этаже, хлопнула дверь.

Я сел как будто меня толкнули в грудь. Сон не ушёл – он остался внутри. Как комок. Как предчувствие. Я закрыл глаза – и тут же снова увидел это пятно – алое, как краска, на белом снегу. Последнее, что я запомнил: пятно. И её глаза.

– Элли… – прошептал я. Имя прозвучало как клятва.

Я не был уверен, что это кошмар. Такие сны не приходят просто так. Внутри будто что-то щёлкнуло – как если бы старая, давно забытая дверь, вдруг приоткрылась. И за ней – тревога. Я встал. Тихо. Почти беззвучно. Нашарил под кроватью ботинки, натянул их, потом куртку, шарф. Пальцы дрожали. Не от холода – от чего-то другого. От чего-то, что я не мог объяснить. Сердце билось сильно, чётко, но звучало в ушах слишком громко – будто кто-то стучал изнутри, требуя: «Иди».

– Эдди? – голос из темноты, тихий, хрипловатый, сонный. – Эдди, ты чего? Ты куда?

Уолли. Он приподнялся, глаза полузакрыты, волосы торчали в разные стороны, как у щенка. Я не ответил сразу. Он видел, как я одеваюсь. Понял – я ухожу. Не просто в туалет. Не на кухню. Ухожу по-настоящему.

– Ты пошёл гулять? – Голос стал чуть громче, в нём мелькнула тревога. – Или ты сбегаешь?

– Уолли… – Я присел к нему на кровать, стараясь говорить спокойно, хотя внутри всё кипело. – Помнишь, я рассказывал тебе про Элли?

Он заморгал, и я сразу понял – помнит. Уолли всегда моргал три раза, когда вспоминал что-то важное. Он не умел сдерживать эмоции. Был слишком честным.

– Твоя Элли… Да. Конечно. Что с ней?

– Я не знаю. Но… – Я замолчал, подбирая слова. – Она снится мне. Часто. Но сейчас – по-другому. Это был не просто сон. Это был знак. И я… я должен поехать. Найти её.

Он выдохнул – так, как будто ждал этого признания.

– Один? – спросил он. – Без меня?

– Да, один. Это может быть опасно. Я не могу тебя втянуть в это. Если со мной что-то случится, мне надо знать, что ты остался. Прикрой меня, пожалуйста.

Он сел – теперь уже полностью проснувшийся. Смотрел на меня долго, не отводя глаз.

– Если ты не вернёшься… – Он сглотнул. – Я тоже уйду. Слышишь? Не смей исчезнуть навсегда. Обещай мне.

– Обещаю, Уолли. Я вернусь. Или… заберу тебя с собой. Но я обещаю.

– Повтори это. Громче.

– Обещаю.

Он резко поднялся и начал метаться по комнате. Не спрашивал, сколько у меня денег, есть ли план, кому я вообще там нужен. Он просто начал собирать меня – как будто знал, что путь предстоит долгий и тяжёлый. Он сунул мне свою щётку, старый шарф с дыркой, носки, яблоко, даже телефонный справочник – зачем он нам, никто не знал. Мы перебрали всё. Отбирали по принципу "если замёрзну – что согреет". Он дал мне свои сбережения: мятые пятёрки, пару монет. Я добавил свои, и в итоге у нас вышло сорок шесть долларов и пятьдесят семь центов. На билет точно хватит. А дальше – видно будет.

Перед выходом я посмотрел в окно. За стеклом – чернота. Ни единого огонька. Уолли стоял рядом, молча. Только обнял – быстро, крепко. Без слов. Слова были не нужны.

Я вышел в коридор. Шёл медленно, крадучись. Привычный запах мела, слегка прогорклого пластика, старого паркета. Лампочки в коридоре светили тускло, и в их потрескивании слышалось: «Иди». Я запоминал это здание. Как оно дышит. Как оно прощается.

Во двор я вышел через старую лазейку в заборе – мы с ребятами нашли её пару месяцев назад. Тогда она вела к свободе на пятнадцать минут перекура. Теперь – к чему-то большему.

Небо было тяжёлым, как металл. Воздух резал щеки. Я шёл быстро, но не торопливо. Надо было сохранять силы. Дойти до станции. Купить билет. Сесть. Приехать. Найти Элли. Всё просто.

На автобусной станции пахло мусором и табаком. Я купил билет до Нью-Йорка и принялся ждать. Спать нельзя. Стоило закрыть глаза – и всё это могло исчезнуть. Поэтому я смотрел на людей.

Мужчина с чемоданом и складками у глаз – наверное, ехал к брату. Женщина с детской игрушкой – может, к сыну. Или от него. Я всегда придумывал такие истории. Элли их любила. Слушала, будто они настоящие. Я придумаю ещё одну, и расскажу ей, когда найду.

Глава 2

Автобус тронулся на рассвете, в тот самый час, когда город ещё не проснулся, но уже начинал шевелиться, как если бы переворачивался на другой бок во сне.

Огни за окнами расплывались акварельными пятнами – неяркими, размытыми. Зал ожидания остался позади, вместе с искусственным светом, сквозняками и тяжелым запахом дежурного кофе. Я провёл в нём почти всю ночь, устроившись на пластиковой лавке и притворяясь, что читаю карту, когда на самом деле просто ждал, чтобы мир вокруг перестал быть таким навязчивым и громким. Я не сомкнул глаз ни на минуту. Не потому, что не мог, а потому что боялся: вдруг стоит мне заснуть, и всё, что происходит, окажется сном. Просто очередным, затянувшимся, как порой бывает, когда сон кажется реальнее бодрствования.

Теперь я ехал. Просто ехал – в тепле, в гуле шин, в ожидании, которое не отпускало, будто зацепилось за ворот рубашки. Салон автобуса дышал спокойно, почти размеренно, и я чувствовал, как тело медленно сдаётся: сон подступал, тяжёлый, вязкий, как туман. Но мысль не отпускала. Я знал, зачем еду. И если бы даже на секунду забыл – достаточно было бы посмотреть в окно.

За стеклом мелькали силуэты машин, редкие прохожие, выцветшие дорожные надписи. Всё это казалось не настоящим – будто тенью города, отражением, репетицией. Я вглядывался в эти отблески, как в зеркало, и вспоминал. Мы с Элли были тогда на Бруклинском мосту. Уже стемнело. Нью-Йорк снизу искрил всеми своими лампочками, как ёлочная гирлянда, в которой кто-то перепутал порядок. Она держала меня за руку, и её ладонь была тёплой, живой, полной какой-то детской уверенности, будто всё в мире ещё можно исправить.

– Город – как большой фонарь, – сказала она, глядя вдаль, где чернела река. – Он укажет путь. А если я потеряюсь… – она говорила это почти шёпотом, будто боялась, что кто-то подслушает, – …найди меня там, где светит ярче всего.

Эти слова остались во мне, как заноза, – не больно, но навязчиво, будто под кожей. Я снова достал карту – ту самую, с загибами по краям и следами пальцев на складках. Она шуршала, когда я разворачивал её на коленях, словно не хотела, чтобы её снова трогали. Я водил пальцем по Манхэттену, по линиям метро, по улицам, которые знал наизусть – не столько глазами, сколько сердцем. Таймс-Сквер. Брайант-парк. Центральный вокзал. Где же оно – это «ярче всего»? Где она могла бы быть, если не дома?

Позвоню ей сразу, как приеду. Из автомата. Пусть даже услышу её голос всего пару секунд. Но почти сразу отмёл эту мысль: сейчас утро четверга, Элли в школе. Если позвоню домой, ответит её мама. Или, хуже того, горничная, которая мгновенно поставит всех на уши. Так нельзя. Весь Нью-Йорк узнает, что я здесь, и меня найдут раньше, чем я успею положить телефонную трубку.

– Значит, не звонить, – пробормотал я себе под нос, стараясь говорить вполголоса, чтобы не привлечь внимания. – Ждать до вечера. Позвоню, когда она вернётся домой. Родители ещё будут на работе. Есть шанс.

– Куда-то направляешься, сынок? – Голос рядом прозвучал неожиданно. Я повернул голову – рядом сидела пожилая женщина в коричневом пальто, с лицом, будто вырезанным из времени: мягким, но проницательным. Её глаза, за стеклом круглых очков, были ясными, внимательными, и она смотрела не на карту, а на меня, как будто уже знала, что мне сказать. У неё были длинные пальцы, похожие на корни деревьев, она держала их на коленях – спокойно, будто ждала, когда я заговорю.

Я не стал притворяться.

– Я ищу место, – сказал я, немного запинаясь. – Там, где светит ярче всего. Там меня будет ждать Элли.

Она кивнула, будто это имя что-то значило и для неё, и помолчав, спросила:

– А если приедешь, а её там нет?

Этот вопрос был простой, почти наивный – и оттого особенно страшный. Он застрял у меня в груди, как воздух, который невозможно выдохнуть.

– Тогда это будет значить, что я ошибся, – ответил я, с трудом находя нужные слова. – Ошибся с местом. Значит, нужно будет искать другое.

– А если нигде не светит так, как она? – спросила она уже почти шёпотом, но в её голосе звучал вызов, испытание. – Ты будешь просто переезжать от огня к огню, надеясь, что в каком-нибудь из них найдёшь её тень?

Я долго молчал. Потом сказал:

– Элли никогда не врала мне. Ни разу. Если она сказала, что будет там – значит она будет. Я должен только найти, где это «там».

Женщина не ответила. Она только чуть-чуть улыбнулась уголком рта – грустно, понимающе – и повернулась к своему окну, оставив меня одного со своими мыслями. Я снова посмотрел в стекло – город приближался. Он ещё был где-то впереди, но уже чувствовался: в плотности воздуха, в шуме, который постепенно становился всё громче, как прибой.

И вдруг – я не знаю, что стало триггером – в голове заиграла старая песня. «Странный», в исполнении Дасти Спрингфилд.

«Любовь немного безумна, с таким странным парнишкой, как ты…»

Элли напевала её, когда у неё было хорошее настроение. И я всегда слышал эту песню внутри себя, когда мне становилось страшно – как будто она включала её для меня, в нужный момент. Сигнал, как знак.

Я улыбнулся сам себе, еле заметно, и понял: поеду на Таймс-Сквер. Именно туда. Когда наступит вечер, огни зальют улицу, как вода из разбитого кувшина, и если где-то и светит по-настоящему ярко – то только там. Я встану в толпе, буду смотреть, искать. Она узнает меня первой. Я это знал. Но сначала – звонок. Главное – дождаться, пока она вернётся из школы.

Оставался только один вопрос, который всё ещё не давал покоя: где переждать этот день? Слишком холодно, чтобы сидеть в парке. Бродить по Манхэттену бессмысленно – нарвусь на неприятности. Решу на месте. Элли подаст мне знак. Она всегда подаёт.

Я почувствовал, как голова медленно склонилась к стеклу – оно оказалось неожиданно холодным, и представил как к нему уже прикасались тысячи лбов до меня. Карта выскальзывала из рук – бумага становилась мягкой, податливой, как пластилин. Я попытался удержать её, но пальцы уже не слушались, а гул мотора становился всё тише, будто кто-то убавлял звук автобуса. Всё моё тело, до последней жилки, устало – от тревоги, от дороги, от желания оказаться «там», где бы это ни было.

Я сдался. Закрыл глаза. Лишь на секунду. Может, на две. Но внутри я всё ещё ехал. Всё ещё искал. Всё ещё держался за неё.

А она – где-то впереди. Там, где светит ярче всего.

Глава 3

Автобус затормозил резко, с глухим скрипом, словно жаловался на затянувшийся путь. Я проснулся от рывка, будто кто-то резко выдернул меня из зыбкого, мутного сна, где образы не складывались в сюжет. Несколько секунд я не мог понять, где нахожусь: перед глазами мелькали бесформенные фигуры пассажиров, чьи силуэты казались нарисованными карандашом на влажной бумаге. Всё вокруг шумело, но как-то глухо, будто через вату.

Я медленно сполз с сиденья, чувствуя, как тело отзывается болью в каждом суставе. Карта, которой я накрыл колени, соскользнула на пол – я нагнулся, поднял её, машинально сложил и засунул в портфель. Натянул шарф, поблагодарил водителя, хотя он даже не смотрел в мою сторону. Это «спасибо» было скорее заклинанием, чем вежливостью – привычной формой общения, за которую можно спрятаться.

Утро Нью-Йорка встретило меня тяжелым дыханием – смесью выхлопных газов, подгоревшего кофе и чего-то сладкого, липкого, выжигающего слизистую. В этом запахе было что-то знакомое, почти домашнее, и от этого становилось ещё тревожнее – будто кто-то прикидывался городом, который я знал, но на самом деле был совсем другим.

Люди вокруг двигались быстро, уверенно, с отточенными маршрутами и отсутствием всякого интереса к чужому лицу. Каждый был занят собой, каждый шёл туда, куда нужно – подгоняемый графиками, рутиной, внутренними метрономами. Я же двигался медленно, нарочно сбавляя шаг. В этом было нечто инстинктивное – желание исчезнуть, стать невидимым, раствориться в общем ритме, не сбив его. Мне нельзя было ошибиться. Нельзя было попасться. Ни одному взгляду, ни одной камере, ни одному знакомому лицу.

Я всё ещё верил, что за мной могут следить. Что где-то в уютной гостиной звонит телефон, и голос с другого конца провода холодно сообщает: «Он здесь». А потом – тревожные глаза Элли, встревоженные шаги, захлопнутые двери.

Я направился туда, где мы были с ней вместе. Возможно, она оставила знак. Возможно, улицы города помнят её лучше, чем я. Может быть, где-то там, среди стекла и бетона, осталась трещинка, в которую она спрятала след.

Металлические ступени метро отдавали в ноги прохладой, воздух был влажным, отдавал железом. Я пошёл в сторону Лексингтон-авеню просто потому, что помнил это направление. Там она смеялась, придумывала загадки, покупала мороженое даже в ноябре.

В вагоне было душно. Люди пахли мокрыми перчатками, утренней сигаретой и чужой усталостью. Все сидели молча. Ни разговоров, ни взглядов – только редкие покашливания и звуки переворачиваемых газет. Мне казалось, что если я открою рот, скажу хоть слово, вся тишина разлетится на осколки, и все головы обернутся на меня. Как будто я принёс с собой звук в место, где царит молчание.

На одной из станций в вагон вбежала маленькая рыжая собака – неожиданно, как взрыв. Она лаяла яростно, будто обвиняла весь мир в чём-то важном. Я отшатнулся, поскользнулся на чьём-то портфеле, упал, глухо ударившись коленом. Мужчина в длинном пальто смерил меня взглядом и что-то пробурчал. Я поднялся, стряхнул с ладони грязь, сделал глубокий вдох, пытаясь заглушить обиду и панику. Всё вокруг как будто насмехалось надо мной – и собака, и пол, и этот мужчина, и даже воздух.

На Лексингтон было особенно ветрено. Я поднял воротник пальто – детская привычка, которую Элли всегда называла «героической». Ветер пронзал одежду, пробирался под шарф, под кожу, будто хотел вытянуть из меня то немногое тепло, что ещё оставалось. Я шёл вдоль витрин, не вглядываясь, просто позволяя улицам вести себя. Где-то здесь мы возвращались домой, и Элли, смеясь, загадывала мне свои любимые загадки.

– Что с человеком бывает, когда он исчезает, но его продолжают видеть?

– Сон? – предположил я тогда, немного раздражённый.

– Нет, – сказала она, и глаза её блеснули. – Ответ: воспоминание.

Тогда я не угадал. И теперь – не угадал. Воспоминание – это ведь не просто образ. Это призрак, который идёт за тобой по пятам, шепчет в ухо, тянет за рукав.

Я остановился перед витриной старого кафе – «Десерты у Магды». Запотевшее стекло скрывало детали, но я всё равно узнал это место. Мы часто стояли здесь, прижавшись лбами к стеклу, как дети в рождественских фильмах. Элли хихикала над тем, что всегда выбирала один и тот же пирог – какой именно, я забыл. И вот теперь, глядя в своё собственное отражение – в этом же месте, с глазами загнанного зверя, с шарфом Уолли, висевшим, как амулет, – я отчаянно пытался вспомнить.