Менты и зеки. Зигзаги судьбы

С тех пор наш талисман портупею никогда не снимал…

Над страной тем временем гулял ветер перемен и молодой, меченый генсек объявил повальную борьбу с пьянством. Мы составили, как водится, какие-то планы и начались рейды, рейды, рейды… И вот однажды я увидел Лёху в райотделе среди бела дня, чего раньше никогда не случалось. Он стоял у стенки и на лице у него попеременно появлялась улыбка и страх, улыбка и страх. Мне показалось, что если они сойдутся в одном – бедняга закричит.

– Ты чего? Ты чего, тёзка? – подошел к нему дежурный и мой друг Лёша Шибаев, – что случилось-то?

– Мамка, – отвечал аутист в величайшем смятении, – мамка!

И показал на переполненный живыми людьми обезьянник. Оказалось, что в ходе рейда среди прочих прихватили его мать, уж не помню за что. Может самогон варила. Мы о ней ничего и не знали никогда. Отпустить же ее было нельзя по причине каких-то рапортов. Шибаев с этими бумагами направился к начальнику, но у того было совещание. И вот мы стоим и ничего не можем сделать. Бедному Лёхе передалось наше волнение и он стал мелко дрожать. В конце концов дежурный вывел женщину в коридор, а бумаги отдал мне – я, значит, выпущу – но ты уж похерь бумаги. Так было принято, так делилась ответственность.

Наш талисман схватил мамку за карман, уперся лицом в бок и принялся что-то лопотать, лопотать – словно извинялся. Будто это не она, а он попал в милицию.

– Пойдем, пойдем, – сказала женщина, – воротник-то подними, простынешь.

И они направились к выходу. У самой двери Лёха обернулся и глаза у него сияли как два фонарика.

Умер Брежнев

…Помню, погода в этот день была мерзопакостная – холодно, сыро, слякотно. Оттого приехать вечером домой было особенно приятно. Дома были пельмени. Думал – начну сейчас их лопать в тепле и уюте, да приобщаться через телевизор к сокровищнице советской эстрады – Пугачёва там, Кобзон, Лещенко…

Телефона у меня еще не было. Таких как я поднимали «по цепочке» – дежурный звонил тем, у кого был установлен домашний телефон, а уж они были обязаны пешком обойти и оповестить всех сотрудников, что живут неподалеку. За мной пришел поддатый и вечно хмурый участковый Нечаев – он потом повесился, но никто не знает почему.

– А чо за тревога-то? – спрашиваю. – Учебная или как?

– Или как. Брежнев воткнул.

– Чего воткнул? Куда? – растерялся я…

В коридорах ОВД висел стойкий запах перегара, и казалось, что качается само здание райотдела – такого огромного количества пьяных в милицейской форме я ни до, ни после уже не видел!

И то сказать – объявить тревогу в День милиции! Выдернуть из-за стола в самый-самый праздник! Общее настроение, тем не менее, было благостное – все понимали, что тревога объявлена лишь техническая: так положено, раз главный вдруг помер. Зато не придётся проверять чердаки и подвалы, либо мерзнуть в оцеплении. Никто не грустил, не было и ощущения смены эпох. Утром всех отпустили по домам, велев вернуться в 2 часа, но мало кто пришел.

Потерпевшим во всей этой истории оказался влюбленный опер Валера К-ой. У Валеры на пятницу в ресторане «Большой Урал» была назначена свадьба, но её, как и другие подобные мероприятия по всей стране, отменили и перенесли в связи с объявленным в стране трауром.

Он, впрочем, потом всё равно развёлся…

Черт на плече

Однажды мой приятель-управдом загремел в горбольницу с белой горячкой. Ко мне примчалась его жена с ключами от жигулей: – Убери машину от подъезда! Колёса снимут – Мишка меня убъёт. – Так дай ключ от гаража – я перегоню и закрою. Тут она грязно выматерилась, из чего я понял: ключи от гаража она найти не может. У меня свой «жигуль» был, но на чужом гонять по делам гораздо приятнее – все знают. Я и гонял. Пока на третий, кажется, день не замучила совесть – решил друга проведать. К моему изумлению, он был совершенно здоров, только бледен необычайно. Говорил медленно – от медикаментов, но разумно и складно. Тут как раз пришла докторша, широкая, как штангист. – Так я его увезу сейчас, – говорю. – Он здоров абсолютно уже! – Да вы не спешите. Поговорите ещё. Поговорите… И ушла.

Ну, мы дальше болтаем – о том, о сём. – Сань! – вдруг говорит он с мольбой. – Ну сгони ты его! Ведь он тебе сейчас в ухо плюнет!

Это сейчас я старый и приторможенный, и, конечно, растерялся бы. А тогда был шустрый, как ртуть – старшим опером служил. Быстро смекнул: – На каком плече? – спрашиваю, не поворачивая головы. – Да вон же, – показал он подбородком на левое.

– Давай, Мишань, поправляйся. Я его щас в коридоре уебошу.

Сказал – и вышел. А Мишу ещё неделю лечили.

Янка

Однажды давно, теплым весенним днем, поехал я в судебно-медицинский морг за каким-то заключением. К жмурам по службе я отношения не имел – «каталами» занимался, но вот что-то понадобилось, уж не припомню. А там как раз был Алик-армянин – полноватый врач с грустными глазами, я его знал еще по пластинкам. Он, впрочем, вообще был в Свердловске довольно известным – деньги водились, девчонки его любили. На самом деле Алик был ненастоящий – я как-то видел как с ним пытались разговаривать в ресторане нормальные армяне. Доктор только хлопал глазами и повторял «русурен хосумес… хосумес русурен» – типа по-русски давайте. Не знал он армянского-то.

Так вот Алик проводил вскрытие для студентов. Я из уважения тоже встал в круг, но наблюдать, конечно же, было интересней за зрителями. Вот он засунул руку в живот, сжал мочевой пузырь – покойный стал ссать, но не для смеха, а в баночку – для анализа. Двое парней рядом со мной только крякнули в огорчении и поежились нервически. Грудную же клетку, по какой-то причине, открывали полностью – этакой перевернутой трапецией по очертаниям гусарского кителя. Своего рода дверцей. Тут я заметил, что одна девочка, прямо напротив меня на противоположной стороне стола, как-то странно смотрит. Вроде и глядит, а вроде и нет – за очками то белки, то снова зрачки появляются. Хорошая такая – рыжеватая, с кудрями на прямой пробор. Тут Алик стал грудную «дверцу» открывать на сторону – раздался звук рвущихся хрящей, и кудрявая, прижав к груди бумаги, пошла на выход. Шагала она не то чтобы совсем как солдаты у мавзолея, но тоже очень торжественно. Я последовал за ней. Закончился коридор и мы вышли на залитый солнцем двор. Тут Янка делает еще несколько шагов и с размаху падает лицом в газон. Травы еще не было, но земля там была как торф – мягкая. Потом я ремонтировал ее очки… да много что было потом.