Солярис: голосовой помощник активирован

Егор Нужный

Солярис: голосовой помощник активирован

Пролог

Где-то за окнами начинался новый день. Или уже заканчивался – я не сразу понял.

Я проснулся, как и последние два года, не по будильнику и не от звука – а просто потому, что лежать с закрытыми глазами дальше было уже невозможно. Не после алкоголя – я в принципе не употреблял, и по-своему был даже «здоров». Просто… пустой.

Без боли, без тревоги. Как будто организм просто перестал интересоваться происходящим.

Голова не кружилась, тело не ныло. Но всё вокруг казалось смазанным, как кадр на старой киноплёнке, где лента перегорела, но никто не выключил проектор.

«Где я?» – подумал я, глядя в потолок.

Ответ: дома. Комната. Кровать. Тело – моё.

Комната была… зелёной. Не как весна – как старая электролампа. Стены – чуть отдают болотным, но без насыщенности. Словно кто-то попытался стереть цвет с фото, но не до конца. Свет не пробивался через шторы – там будто и не было дня.

Тускло светящаяся напольная лампа у дивана излучала холодный белый свет. Этот свет только усиливал ощущение неестественности – как будто я жил внутри старого экрана, где всё уже выцвело, но ещё не выключилось. Всё выглядело стерильно и отстранённо. Ни теплоты, ни холода. Просто приглушённая зелень, в которой не было жизни – только эхо того, что здесь кто-то когда-то жил. Даже простыни на кровати казались выцветшими до оттенка “забытое растение на подоконнике”.

На стене висела картина – Джокер. Тот самый, Артур Флек. Он спускался по лестнице в темно-красном костюме, с жёлтым жилетом под пиджаком. Зеленые, будто ядовитые, волосы развевались, как искры от короткого замыкания в гримёрке ада. Вокруг – атмосферный хаос: мазки, похожие на капли крови, фон – как после пожара.

Лицо крупным планом занимало почти треть холста – белое, вымученное, с размазанной красной улыбкой, и взгляд… не сумасшедшего, нет. Взгляд человека, который больше не боится сойти с ума. Он будто смотрел в мою сторону. Или сквозь.

Я долго хотел эту картину. Месяцами «канючил» у матери, чтобы она мне ее нарисовала, пока она не сдалась под напором моих просьб, хотя я крайне редко вообще прошу кого-то о чем-то. Но, к сожалению, божественной искрой писать на холсте я не был одарен, ну или пока не был. Она подарила её мне на день рождения. Наверное, не понимая до конца, почему я так упёрся. А я сам толком не знал. Просто что-то в этом образе отзывалось – как будто где-то глубоко во мне жил тот же смех, на грани.

Она месяцами висела на стене. Я видел её каждый день – краем глаза, как обойный шум. Но именно сегодня мне вдруг захотелось её снять. Взять в руки. Рассмотреть в деталях. Она была в дешёвой белой рамке под стеклом. Я едва успел взять её, как она развалилась у меня в руках. В одно мгновение. Стекло скользнуло, ударилось об пол и треснуло. Рамка рассыпалась, словно устала притворяться целой. Полотно осталось в пальцах – без оправы, без защиты. Настоящее.

Это было странно – и глупо, и страшно, и будто предсказуемо.

Как будто даже искусство решило: хватит.

Хватит держаться за декоративное.

Хватит висеть на месте.

Отличное начало нового дня, – саркастически подумал я. Не хватало теперь только загнать себе в ногу осколки стекла – для поднятия бодрости духа.

Я собрал крупные осколки и отнес в мусорное ведро на кухне . Стекло обидно звякнуло на прощание. Полотно с изображением Джокера я не стал вешать обратно.

Положил рядом, как доказательство, что хоть что-то в этом дне изменилось, правда пока не понятно в какую сторону, да это особо и не важно.

Сел. На пару секунд. Или на пару лет – разницы не почувствовал. Телефон мигал, как пустой маяк. Проверяю – почти 16:00.

Весь день снова утонул в беспамятстве, как будто я не спал, а просто выключался. Без снов. Без мыслей.

А что, если я просто не просыпался?

Сбросил овсянку с арахисовой пастой – без вкуса, без эмоций. Просто чтобы машина по имени “я” не сдохла по дороге. Оделся как обычно. На автомате. Не ради цели – ради ритуала.

На улице – конец апреля, но по ощущениям всё ещё февраль. Зима не хотела сдавать позиции. Вцепилась в город, как старая кошка – когтями, зубами, мокрым дыханием.

Весна где-то была. Но точно не здесь.

«Когда уже лето…» – мелькнуло без особой надежды. Лето – не повод жить. Просто повод отложить самоуничтожение.

Всё для байдарок уже лежало наготове. Я и "Старый лоцман" ждали тепла. Я знал: когда выплывем, будет немного легче. В лодке – нас всегда трое, и ещё двадцать вокруг, но на воде я чувствую себя отдельным организмом. Как будто только там я – живой.

Как будто реальность возвращается только при касании весла к глади.

Наушники – в уши.

Щёлк.

Выбираю плейлист, не могу решить, и киваю предложению персональной подборки сервиса.

В итоге: "Zeit" от Rammstein.

Холодный, стальной голос про время, которое не ждёт.

Про тела, которые теплеют и остывают. Про тщетные попытки остаться.

Каждое слово – будто мой внутренний голос, только умеющий в рифму.

Шёл по улицам, как по декорациям. Люди были, но как будто прозрачные. Или я стал таким.

Может, мы все давно не видим друг друга? Может, мы просто исчезли в интерфейсах и погасли, а свет просто все ещё идёт по инерции, как от далеких звезд?

Сел в машину.

Не по работе – просто чтобы поехать.

Когда-то я бы сказал, что «таксовать – не моё». Сейчас? Сейчас «моё» – это всё, что не связано с самозабвением.

Молодёжь молчит.

Девушки – в экранах.

Редко – разговор. Ещё реже – по-настоящему.

Но бывает. И ради этого я иногда включаюсь. Не ради денег.

А ради слова. Хоть какого-то.

Завёл мотор.

Город дрожал в ночном холоде, как старик с похмелья.

Музыка шептала в ушах.

В машине было тепло и тихо – почти как в утробе.

И где-то глубоко внутри – стучал вопрос:

"Зачем?"

Ответа не было.

Но стоять – было бы хуже.

Глава 1: Девяностые

Мы не были нищими, но и «богатыми» язык шибко не поворачивался сказать. У нас всё вроде как было – по меркам того времени: дом, какая-никакая еда, машина, пусть и старая, но своя.

Температура – немного выше средней по больнице.

Родители, слава Богу, оказались не из тех, кто сидел сложа руки. Они как раз были из той породы, что вцепилась в «новую жизнь» с тем упорством, на которое у нормального человека должно уходить здоровье. Бизнес, какие-то проекты, своё дело. Не по головам, не через мутные схемы – честно. С риском, с напряжением, но без крови. И за это я им до сих пор благодарен.

А я… я был обычным. Ну, разве что – пухловатым от чрезмерной бабушкиной любви, голубоглазым мальчишкой с каштановыми волосами, из обычной семьи. Простой.

Ну, может, не совсем обычной – но и не какой-то особенной. Все тогда стартовали примерно с одной точки: с нуля. Разница была только в том, куда тебя понесло – и сколько раз ты успел увернуться.

Кто-то выстрелил вверх.

Кто-то – в кювет.

Кто-то сел. Кто-то пропал.

И чаще всего – не по заслугам.

Часто – просто потому, что оказался не в том месте в ненужное время.

Или, наоборот, вовремя не сунул нос в чужую игру.

Всё зависело не от ума.

И не от усилий.

А от везения.

И от того, насколько крепкие нервы были у твоей семьи.

У меня на этот счёт есть присказка.

Не моя, конечно, но точная:

«В колхозе больше всех работала лошадь, но председателем она так и не стала.»

Я не мусульманин, но где-то в одной из сур есть мысль, которая мне запомнилась:

Аллах кого-то проверяет испытаниями, а кого-то – роскошью.

Поэтому первым не стоит завидовать вторым.

Удобно, правда? Убедительно звучит. Особенно, для тех, кто в первой группе. Разумеется подобные высказывания есть и в других религиях, просто тут наиболее лаконичная форма мысли.

Где-то в разговорах стариков ещё звучала старая сказка – про моральный кодекс комсомолов и пионеров, про товарищество, про героизм и честь. Про юношей, которые мечтали стать инженерами или лётчиками, а не получить статус «ровного пацана» – носить малиновый пиджак, золотую цепь с крестом побольше, кататься на черном тонированном «мерене» и особо ничего не делать. Разве что – крышевать пару ларьков, изображая из себя «авторитетов» и локальную форму власти.

Те времена давно прошли.

Те, кто тогда был на коне – теперь спешились. Им под шестьдесят, и теперь они – почтенные дяхоны. И всё, что у них осталось – разговоры об охоте, рыбалке и былом величии. Причём акцент давно сместился: раньше важен был сам улов, а теперь – во сколько раз ты его приукрасишь.

Слушаешь их – и невольно думаешь: «Ребята, если бы вы преувеличивали размеры своего достоинства так же, как размеры сазана, оно бы у вас давно доставало до воды в нужнике».

Спроси – не достаёт ли?

Ответят с серьёзным лицом:

– Да-да. Постоянно макаю.

Но тогда это был не стиль – это была модель выживания, замаскированная под уважение. И самое страшное – в это начали верить. Не только те, кто действительно жил криминалом, а самые обычные – пацаны из подъездов. Дети.

Во дворах обсуждали не оценки, а кто «ровный», а кто «чушпан».

Не «кем ты хочешь стать», а «кто за тобой стоит».

В школу ходили не учиться, а «отметиться».

Главное было – не выглядеть слабым.

Слово «интеллигент» стало ругательным.

Слово «простой» – почти приговором.

Надо было быть опасным, не умным.

Чётким, а не честным.

Понятливым, а не справедливым.

Старики всё пытались вспомнить, как раньше было ясно, что хорошо, а что плохо. Про Павку Корчагина, про стройотряды, про «мы» вместо «я».

Но теперь никто не слушал.

Да и понимал уже с трудом.

А потом – хоп – и всё это исчезло.

Не по решению. Просто перестало звучать.

Никто официально не отменял идеалы.

Их просто засыпали рекламой и сериалами.

Сначала – «Бандитский Петербург».

Потом – «Бригада».

Затем – «Жмурки».

Те, кто вчера носил малиновые пиджаки, теперь пересказывали сцены из фильмов с восторгом.

Восторгом, Карл.

Не стёбом. Не страхом.

Именно восхищением.

Всё стало другим.

Вместо дружбы – «братва».

Вместо морали – «пацан сказал – пацан сделал».

Вместо будущего – «решим вопрос».

Человек перестал быть человеком.

Стал «авторитетом», «решалой», «дойной коровой» или, если совсем не повезло, просто строкой в хронике.

Можно было погибнуть за сигареты.

Исчезнуть – и всем было всё равно.

Я это видел.

Своими глазами.

Маленькими, но уже тогда не глупыми.

Я ещё не знал слов «социальная трансформация» и «нормативная деградация». Я просто смотрел, как взрослые выключают «Время» и включают Жеглова. Как «настоящим мужиком» начинают называть не того, кто честен, а того, кто может ударить первым.

Как всё, что учили в начальной школе, стирается.

Вот только что был идеал.

И вот – пустота, замаскированная под «понятия».

Но это ведь не повод ничего не делать.

У меня на этот счет есть другая поговорка.

Та, что ближе:

«Иди к цели всеми силами.

Не можешь идти – ползи.

Не можешь ползти – тогда хотя бы лежи в её направлении.»

Вот и лежали.

Кто-то – по направлению.

Кто-то – лицом вниз.

А они…

Они старались. Правда.

Каждый – как мог.

Они старались.

Но им было не до меня.

Им было не до жизни.

Глава 2: «Вперёд, но без маршрута»

Город пуст. Где-то час ночи. Машин – ноль. Пассажиров – как смысла: где-то должен быть, но в целом отсутствует.

Я не игроман, не тусовщик, не адепт круглосуточных кальянных. Просто так вышло, что мой организм перестал терпеть дневной свет. Словно вампир, только без готики и сексуального подтекста. Просто – если солнце, если много людей, если очереди, пробки, детский смех – я начинаю буквально растворяться в тревоге.

Она подкрадывается, как зверь.

Тихо, почти ласково. Изподтишка, со спины.

Она ещё не напала, но ты уже чувствуешь: рядом – опасность.

И вот – подлый прыжок.

Сдавленность в груди. Ком в горле. Не как от изжоги, но будто изжога – не у тела, а души. Тебе страшно и беспокойно, хотя объективно поводов нет.

Ты всё понимаешь – но не можешь выключить.

Ты как пожарный, который знает, что тревога ложная,

но уже в форме, уже бежит, уже горит внутри.

А потом – провал.

Организм, словно старый компьютер, уходит в синий экран смерти.

И пытается перезагрузиться. Снова и снова.

Без успеха.

В какой-то момент ты просто лежишь. Не отдыхаешь – а зависаешь.

Без мыслей, без желаний, без воли.

Только курсор внутри – мигает.

Словно говорит: «введите команду, если остались живы».

Днём я будто исчезаю. Становлюсь прозрачным, расфокусированным. А ночью – наоборот: словно возвращаюсь в тело. Не до конца, но хотя бы чувствую, что есть кожа, руки, руль под пальцами. Что я не просто наблюдатель, а что-то вроде участника.

И вот тут у меня всегда возникает вопрос:

Когда мы, совы, успели всё сдать жаворонкам?

Кто вообще додумался начать цивилизацию с рассвета?

Кто этот гений, который решил, что продуктивность начинается в 7-8 утра, а не в полночь с кружкой горячего шоколада и тишиной?

В природе полно существ, которые живут ночью. Хищники, летучие мыши, звёзды в конце концов. Но нет – мы почему-то все согласились, что настоящая жизнь начинается ещё до восхода солнца и звона будильника. С этого идиотского состояния: поднять – подняли, а разбудить забыли.

К чёрту будильник. Я за ночь.

Я за пустые улицы, тусклый свет и водителей, которые не говорят ни слова.

Это не значит, что я живу.

Просто ночью я меньше мёртв.

Улицы тянутся тишиной. Фонари горят, но как будто с неохотой. Иногда мне кажется, что я не еду – скольжу по чёрной воде, как тень от самой себя. Это одновременно моё удовольствие и моя пытка.

Я подъехал к очередному адресу.

Очередной пассажир. Очередной муравейник.

Их тут сотни. Однояйцевые башни по двадцать пять этажей, плотнее, чем шахматные фигуры в коробке.

Окна друг напротив друга. Балконы впритык.

И при этом – никто не знает, кто живёт рядом.

Не в соседнем доме – на лестничной клетке.

У всех лица. У всех двери. У всех Wi-Fi и охранные домофоны.

А с кем здороваешься в лифте – понятия не имеешь.

И это считается нормой.

Мы стали ближе друг к другу физически – и дальше, чем когда-либо – по сути.

Квадратные метры выросли вверх, а человечность ушла в минус.

И самое ироничное – здесь, в этих бетонных термитниках, вечно проблемы с дорогами.

Один выезд. Две полосы.

Тысячи машин. И никаких парковок.

Каждое утро микрорайон вздыхает и выдыхает в пробку. 1,5–2 часа – чтобы доехать на работу.

Полчаса – чтобы припарковаться.

Пять секунд – чтобы снова почувствовать ненависть ко всему этому бетону.

Но зато – миллионник.

Город.

«Цивилизация».

Это тебе не деревня.

Хотя, если честно – деревня мне ближе.

Я, кстати, какое-то время работал подпольным тургидом в ОАЭ. И даже там жил не в городе, а в обычной деревне Умм-Аль-Кувейн, километрах в ста от «Дубаёв».

Да простят меня силиконовые гупики, знающие себе цену, с завышенным самомнением, за такое уничижительное название их символа запрещеннограммного успешного успеха.

На мой взгляд – просто красивая, дорогая обёртка с довольно посредственным, в рамках книжной цензуры, вкусом.

В общем, исходя из моего личного объективного наблюдения: почему-то ко всему этому миксу стекла, бетона и псевдорая, создаваемого по спецпроекту, особенно сильно тянет женщин.

Ну, как мух на мёд.

Мужикам, в 99% случаев, всё это осточертело ещё на подлёте. Им бы пивка, гамак и море рядом – и чтобы в радиусе ста метров ни души.

Но нет же – «в Дубай».

И ладно бы просто Дубай.

Для меня всегда был клинический диагноз – просьба отвезти типичную Марину в созвучный с этим именем район. Район, который как будто построили не архитекторы, а рекламный отдел глянца.

Словно кто-то решил сымитировать “рай для успешных”, но забыл вложить туда что-то кроме глянца, кафеля и обслуживающего персонала. Этот район можно назвать центром паломничества – "ботоксное святилище". Пластиковый Вавилон. Центр гравитации всех, кто считает, что личностный рост начинается с губ и заканчивается фотками пятой точки у бассейна на крыше.

А мне вот – деревня милее.

Не из-за романтики.

Из-за честности.

Я смотрел в зеркало и вдруг поймал себя на мысли:

«Когда я начал жить по ночам?»

«Когда день стал чем-то, что нужно просто пережить, пока можно опять ехать в темноте?»

К машине подошёл очередной пассажир. Без слов открыл дверь, плюхнулся на заднее сиденье, уткнулся в телефон и застыл. Ни тебе «здравствуйте», ни даже кивка. Просто присутствие по умолчанию. Через пару секунд в приложении – том самом, жёлтом, который знает о тебе больше, чем семья, – появился адрес.

Словно у нас по всей стране уже давно ездят беспилотные такси. Люди садятся в машину как в лифт: никого нет, всё само, голосовые команды отменены за ненадобностью.

Ну да ладно.

Навигатор показал маршрут.

Я нажал «поехали».

А в голове, как всегда в такие моменты, включился другой навигатор – тот, что ведёт не по улицам, а по памяти.

Меня отправили в деревню – к бабушке и прабабушке.

Не по идиллии, не на лето – просто потому, что в тот момент так было безопаснее. Про это уже говорилось: родители держались на грани, и ближе к ним в те годы было опаснее, чем дальше.

А там, в переулке, стоял одинокий дом. По советским меркам – отличный, кулацкий. Дом с историей и следами прежнего уюта, как будто прошлое ещё не успело выветриться. Был отдельный кирпичный курятник и кладовка – не пристроенные абы как, а построенные с умом. Каждое утро мы с прабабушкой шли туда – выпускать кур на свет. А вечером, по часам, загоняли обратно. У них был свой распорядок, почти как у людей.

Иногда мы с прабабушкой садились на крыльце с тазиком и чистили кукурузу – початок за початком. Листва, что обёртывала зёрна, резала тонкую детскую кожу, будто специально – зазря не расслабляйся. Потом несли всё это к крупорушке – старой, шумной, скрипучей. Мололи кукурузу в крупу – жёлтую, с хрустом. Для кур. Шли в огород рвать буряк – чуть крупнее обычной свёклы, в земле, с грязными корнями. Потом терли его на широкой тёрке, размером почти с меня.

Каждую весну сажали картошку. Бабушка платила по 50 копеек за каждого собранного жука. Это были хорошие деньги по тем временам. Ну, если учитывать, что стакан пломбира тогда стоил семь-восемь рублей, а сейчас деревенские мальчишки меньше чем за сотку фары и стекло тебе не протрут. Наверное, поэтому и желающих нет.

А перед посадкой вытаскивали её всю из подвала и раскладывали по полу в доме. (Крипово звучит? Ну… да. Но это было нормально.) На пару недель – для прорастания. Жили как на складе. Или как «белорусский» космонавт из фильма «Марсианин». Только узкий проход оставался – до стола, до кровати. Всё остальное было усыпано клубнями.

Но в этом тоже был какой-то свой порядок.

Был гараж, в котором стоял старенький Урал бирюзового цвета. Я любил лазить по нему, дёргать тумблеры, трогать рычаги, воображать, как мчусь на нём через степь – взрослый, свободный. Прокатиться удалось только один раз. Потом, кажется, его продали. Или отдали. Сейчас уже не вспомню. Вроде бы и неважно, но почему-то запомнилось.

Была и летняя кухня – отдельная, стоящая за домом. В основном доме не готовили: так заведено было. Каждое утро бабушка вставала, шла за углём в сарай, топила печку – и только потом, в тепле и запахе золы, готовила мне завтрак перед школой.

Эти звуки и запахи – не про еду.

Про безопасность.

Я очень любил играться с раскалённой плитой.

Капал на неё воду – по капле, медленно.

И смотрел, как они начинают танцевать – маленькие шарики, дёргающиеся в своей последней пляске.

Потом, уже много лет спустя, я узнал, что это называется эффектом Лейденфроста. А тогда это было просто магией. Все магия, когда толком ничего не знаешь….

Дом этот когда-то принадлежал моему прадеду.

Человеку, которого я не знал, но о котором слышал столько, что в голове давно выстроился его портрет. Не интеллигент. Всю жизнь в телогрейке. Колхозник, но по словам всех, кто его знал – человек с редкими моральными принципами. Не ругался, не пил, не бил детей. Работал. Думал. Слушал. Помогал.

У нас в семье его почти боготворили. Своего рода культ прадеда. Он вернулся с войны без ноги. Женился на местной красавице. Стал руководителем маслобойни – не по кумовству, а потому что был таким, кому доверяли, и кто не украдет. Поднял семью. Завёл троих детей. Старшей была моя бабушка.

Но времена изменились.

Дедушки умер от рака задолго до моего рождения, маслобойня через дорогу уже лет пятнадцать как стояла в бурьяне.

Ржавые балки, выбитые окна.

Колхозный двор, что через забор, зарос по пояс.

Никакой живности, никакого гула.

Тишина такая, что слышно, как кошки дерутся за сараем. Ощущение было такое, как будто живёшь на персональном необитаемом острове, только с бабушкой, прабабушкой и дохлой антенной на крыше.

Зато были книги.

Книги – это был портал.

Шерлок Холмс и его метод дедукции. Д’Артаньян и три мушкетёра. Беляев с его «Головой профессора Доуэля» и «Человеком-амфибией». «Остров сокровищ», «Робинзон Крузо» со своим Пятницей, «Сердца трёх» Джека Лондона – и многое другое, ещё до того, как Гарри Поттер стал мейнстримом. Хотя и у него, надо признать, была полезная “суперсила” – он мог разговаривать со змеями.

Согласитесь, полезный сегодня навык.

Я жил в них. Буквально.

Они были не хобби – а способ дышать.

Пока одноклассники мечтали о плеере или о новой Яве, я мечтал стать кем-то из тех, кого читал.

Меня никто не заставлял читать. Мне самому хотелось. Это началось где-то с пяти лет. Не могу сказать, что я проглатывал книги, как из пулемёта – нет. Некоторые растягивались на месяцы. Но мне всегда хотелось вникнуть в суть. Понять мотивы героев. Примерить их на себя, пережить вместе с ними. Страдать так же, как страдали они. Эмпатично прожить их страх, боль, выбор.

Не просто знать, чем всё закончится – а ощутить, почему всё началось.

Наверное, поэтому я далеко не каждую книгу мог осилить. Особенно – русскую классику.

И как бы парадоксально это ни звучало, уроки литературы в школе были самыми нелюбимыми.

Я бы даже сказал – я их искренне ненавидел.

На мой взгляд, нельзя насильно заставить что-то читать. Человек должен сам к этому прийти. Или не прийти вовсе. Но точно не писать потом шаблонные, общепринятые изложения о том, “что хотел сказать автор” – не чтобы понять, а чтобы угадать правильный ответ и получить баллы на ЕГЭ.

Может, если бы нас учили чувствовать, а не угадывать требования экзаменаторов, мы бы хоть одну книгу действительно поняли.

И ладно бы – мы хотя бы писали про классиков.

Пусть и не доросли тогда до них, чтобы понять всю глубину. Это уже потом, лет после тридцати, начинаешь что-то осознавать. Когда сам чуть-чуть пострадал. Когда потерял. Когда прожил.

Тем не менее…

Страшно представить, если лет через 50-100 детей будут заставлять писать сочинения на тему:

“Почему цвет настроения синий, а не зелёный или жёлтый – в песне одного заслуженного певца болгарского происхождения.”

Вот вам сейчас, может, и смешно.

А мне – грустно.

Потому что даже сегодня городских школьников водят на экскурсии, чтобы посмотреть на курицу в аквариуме и рассмотреть её яйца под лупой.

Вы там совсем головой тронулись со своей цивилизацией.

Это у обычного ребёнка из деревни – каждый день и бесплатно: куры, кошечки, собачки, ёжики, нутрии…

У кого – кролики.

Если бы они увидели корову вживую, они бы точно решили, что это что-то не с этой планеты.

У меня были знакомые…

Да и чего уж там – вся любовь моей прежней жизни. Она могла прочитать за год столько, сколько я, может, не осилил за всю жизнь.

Но толку от этого было мало.