КУЛЬТУРНЫЙ КОД как переписать сценарий жизни?

Анастасия Бурухина

КУЛЬТУРНЫЙ КОД как переписать сценарий жизни?

Глава 1. Мир охотников и собирателей. Дикарка из царства природы

Я не знала, как проводят каникулы дети в городе. Не знала, как они развлекают себя, как играют. Не знала, что прыгают по гаражам, собираются во дворах, грызут семечки и поют дворовые песни под гитару (ну, и еще всякое разное). Потому что каждое лето, почти с рождения меня и двух моих братьев увозили в лес на машине «шишиге» (крытый ГАЗ-66) или на УАЗе «буханке» вместе с козлятами и поросятами в дом, который стоял на высоком берегу канала Волга-Уводь, место под кодовым названием ДЮКЕР. Его трудно сейчас найти на карте, его нет в обозначениях. Сейчас это часть лесного массива, но мы с братьями легко его вычисляем на любых схемах местности Ивановской области.

Там жил и работал мой дед. Он следил за уровнем воды в канале круглый год, поднимал и опускал затворы, которые находились в специальном сооружении, занимался облагораживанием территории канала на своей точке и передавал показания по рации в Иваново. Там же жила сезонами и бабушка – пасла коз, выращивала поросят, кур, гусей, уток, вела вместе с дедом хозяйство. И мы всегда были с ними. Ходили с бабушкой рвать крапиву для коз, поднимать затворы с дедом. Дни были насыщенными, без телевизора – сигнал плохо ловился, и черно-белый телек рябил бегущими горизонтальными полосами или вообще не работал. После грозы могло оборвать электропровода, которые тянулись до деревни за болотом, и пока дед не найдет, где это случилось, мы просто могли сидеть без света. Я помню «Лебединое озеро» (19 августа 1991 года) тоже рябило – и это все, что коснулось нас в нашем убежище в тот год.

Мы все лето были предоставлены себе и природе. Ранним утром выскакивали на крыльцо, осматривались по сторонам и бежали кто куда заниматься своими детскими делами. Я любила рисовать на большущей ржавой цистерне камнями, которые находила на гравийной куче недалеко от нашего лесного дома. Бочка служила сосудом для сбора воды – поливать огород. В нее с помощью переносного насоса и длиннющего черного шланга накачивалась вода из канала (дед нес насос с большого пригорка несколько бьефов вниз, опускал в воду, где-то что-то включал, и вода по шлангу текла в нашу цистерну и по совместительству многоразовый мольберт для творчества.

У меня была целая коллекция разноцветных пишущих камней, и всю бочку я покрывала рисунками, которые или обновляла с помощью намоченной в ведре тряпки, или же мои творения смывались сами нахлынувшим дождем. Иногда было досадно, что недоделанное искусство было преждевременно смыто крупными каплями нежданного ливня, но солнце и ветер высушивали стенки бочки, и она как новая представала для меня чистым рыжим листом. Он снова манил меня творить, изливать свои детские фантазии – цветы, деревья, грибы, лица, буквы. Все, что приходило мне в голову, раз за разом отпечатывалось на округлых боках цистерны.

Камни я подолгу отбирала по цвету, находила разные оттенки: желтые, розовые, рыжие, мятные, голубые, белые. Тесты камней я проводила сразу на куче – найдя какой-нибудь плоский сероватый гладкий камень черкала по нему другими, подходящими на первый взгляд для коллекции, камнями, но не все из них шли в творческую копилку.

Моя гравийная куча была кладезем всевозможных находок и не только для рисования. Я, сидя на куче, казалось, подолгу замирала без движения, пригнувшись к каменной глыбе, а то и вовсе ложилась на камни животом. Особенно приятно это было делать в жаркую погоду, тогда по телу разливалось порой даже жгучее тепло моего нагретого солнцем каменного лежака. Издали, с крыльца дома, наверное, могло казаться, что я сплю, но на самом деле, мои глаза искали нужные новые оттенки, а руки перебирали уже примелькавшиеся камни, пробирались вглубь кучи в поисках все новых и новых находок, до того момента неизвестных мне.

Помимо камней для рисования, моими другими сокровищами были «чертовы пальцы» – раковин древних головоногих моллюсков, белемнитов, но для меня, лесного ребенка, тогда это были необычные камни-пальцы с дыркой в центре. Я редко находила их, но постепенно накопила коллекцию разных размеров и играла ими, рассматривая, приставляя к своим рукам, выкладывая веерами по размеру.

Еще одними моими ценнейшими находками были камни с россыпью кристаллов в центре. Напоминавшие драгоценные камни-друзы, они искрились в солнечных лучах и были похожи на сверкающие украшения из сказок. Можно было бесконечно вертеть их в руках, ловя потоки света.

Я любила строить себе комнаты в старых кустах акации, и так здорово получалось! Братья строили свои апартаменты в соседних с моими кустах. Туда мы притаскивали все старое и ненужное: кастрюли, ложки, кресла и балдели в тенечке во время летней жары.

Когда начинался грибной и ягодный сезоны, мы не вылезали из леса. Нас будили в 4-5 утра, чтобы пойти на дальние грибные места. Наша мама могла водить экскурсии по грибным полянам, она прекрасно знала, где ягод и грибов больше. И мы, одевшись во что попало (сапоги на три размера больше с двумя слоями носков, или просто обматывали, глядя на деда, ноги портянками, накидывали на себя старые светлые рубашки и платки) уходили часов на 5-6 за грибами и часов на 8-12 за ягодами! И тут уж неизвестно, что будет: если жара, то взопреешь, взмокнешь, но никуда от жгучей резины сапог не денешься; если ливень, то выливаешь из сапог и хлюпаешь в них до дома. Но с полными корзинами белых, потому что другие грибы уже не брали, или с полными ведрами земляники, черники или малины. В тех лесах была даже морошка. Но никто не знал кроме нас, что там есть такое место. А мы объедались этой медовой ягодой, как будто жили где-то в Карелии.

Мы собирали грибы с трактора, садились по обе стороны от деда на крылья красного гиганта, а он тыкал пальцами в траву со словами «Вон!», а мы бежали и выковыривали маслята или подберезовики. Мы ездили ловить рои пчел, ставили на деревья бураки (ловушки), куда мог прилететь, улетевший с какой-то посеки пчелиный ком, ловили много-много рыбы.

Мы ходили с дедом на утренние и вечерние обходы, осматривая окрестности канала, дед проверял уровень воды в нем, поднимал или опускал затворы. Мы постоянно хвостами ходили за ним, и казалось, что выполняли важную работу, как и дед.

Это была водоохранная зона, стояли таблички, что любые купания, пикники и прочие стоянки были запрещены. Но не все хотели это знать, купались, где придется, и не знали, что огромные подводные трубы могут вмиг «засосать» человека в воронку. Так почти на моих глазах утонула девочка, мощные потоки воды закрутили ее в водовороте, и даже мама девочки, стоявшая на берегу, не могла ничего сделать. Ее тело уже вынесли на берег, когда мы с дедом подошли на обычный вечерний обход.

У нас же было свое место для купания "перемычка", подальше от этих сооружений, почти наш личный пляж. Купались мы по несколько раз в день даже до середины сентября, пока нас не забирали в школу. Мы надевали сапоги, фуфайки и бежали к парящей реке, купались и быстро окутывались в осеннюю одежду.

Физическая подготовка у нас была отличная, мы постоянно лазали по деревьям. Я любила сидеть на макушке старой березы и высматривать деда, уехавшего на мопеде за хлебом до ближайших магазинов. Так как рядом с нашим домом больше никто не жил, нужно было проехать лес, потом большое поле, потом снова лес, потом снова поле, и там был небольшой магазинчик, в котором могло не оказаться хлеба, тогда дед ехал в другое село. А мы, дети, ждали звук его мопеда, кто, сидя на березе, кто в шалаше в акациях, и прислушивались к шуму леса. Дедушка возвращался, а мы бежали за ним, ждали, когда он снимет свой походный брезентовый рюкзак, и медленно, играя с нами, будет доставать из него сначала все самое невкусное, и нам, детворе, совсем не нужное – спички, папиросы, соль, вощину, и только в самом конце с довольной улыбкой вытащит пакет ароматных глазированных пряников. Мы были счастливы.

Мы принадлежали миру природы, а не обществу. Мы были частью большого живого организма, где жителями были деревья, звери, птицы, растения. Там время измерялось не часами, а пением петухов и утренних птиц, восходами и закатами солнца, погодными изменениями и созреванием плодов. Хотя взрослые, наверняка жили по важному рабочему графику, для нас, детей, не было дедлайнов.

КАКОЙ КУЛЬТУРНЫЙ КОД МЫ УСВАИВАЛИ?

1. Чувство принадлежности к экосистеме, а не обществу

Жизнь в лесу научила нас любить природу, общаться с ней, уметь наслаждаться простыми вещами – ветром, солнцем, дождем, травой, утренней росой, рассветами и закатами. Слушать пение птиц и черпать вдохновение в лесной тишине, наблюдать и видеть мелочи вокруг, наслаждаться жизнью без оценок, без оглядки на внешность, одежду, на количество денег – эта реальность почти не касалась нас. Иногда нам могли из города передать по батончику "Натс"или "Марс", и было это сладким удивлением, но и все на этом.

Мы сливались с природой, мы изучали ее каждый день, впитывая ее законы, узнавая ее язык и ритуалы. В лесу не нужно было ни перед кем "выступать", заслуживать уважение или дружбу. Мы были настоящими. Одежда была функциональной, еда простой, эмоции честными. В лесу мы освобождались от необходимости соответствовать каким-то стандартам.

2. Формирование "активного", а не потребительского отношения к жизни

Мы умели трудиться. Нас всячески приобщали к помощи в хозяйстве, огороде, сбору ягод, грибов, трав. Мы сажали картошку и овощи, пропалывали грядки, собирали колорадского жука на картофельном поле, помоги сгребать скошенную траву, собирали сено, кормили куриц и скот. Я умела доить коз. Бабушка давала мне миску под молоко, и я с ним ходила в хлев, чтобы сцедить набухшее вымя козы, раздобыть горячее, парное молоко.

Мы собирали землянику, чернику, малину, бруснику и грибы, чтобы на вырученные средства к осени купить одежду и необходимые товары к школе. Мы не были потребителями. Мы обрастали множеством навыков, укрепляли выносливость, взращивали физическую силу.

3. Большая значимость невербального общения с миром

У нас не было назидательных бесед с родителями, мы с братьями воспитывались через погружение в среду свободного познания мира ощущениями и тактильными восприятиями, параллельно впитывали модель человека "трудящегося", где невербальное взаимодействие и пример старших были во главе.

Помню, когда бабушке было 70 лет, и она все также продолжала вставать в 4 утра, ходить на реку с большущей корзиной белья, полоскала его, потом возвращалась и шла снова с такой же корзиной и серпом, но уже за свежей крапивой для скота. Она, почему-то уже без перчаток, нарезала до верха крапивных стволов, водружала корзину на куске веревки за спину и шла с палкой обратно, с улыбкой на лице приходила и занималась другими делами дальше, лишь днем могла прилечь на часок, чтобы набраться сил. Ее пример впечатался в мою картину мира, как образ проводника-ориентира.

Лесной дом диктовал свои правила, алгоритмы существования, формировал нашу культурный код. На несколько месяцев в году мы были отрезаны от всего внешнего мира. Только редкие появления жителей другой реальности становились для нас знаками существования иной жизни.

ОБРАТНАЯ СТОРОНА ИЗОЛЯЦИИ

1. Усвоенный код диктовал единственный образ жизни

Самым большим разочарованием после лесного детства было то, что свободы, которую ощущаешь каждый день, выбегая босиком на утреннюю мокрую от росы траву, слушая щебет лесных птиц, наблюдая за бесконечностью лесного зеленого полотна, ты не можешь сполна почувствовать в городе. В нашем лесном мире мы были главные, там все было наше – наш лес, наша река, наши походы, наши поля ромашек и колокольчиков, наши нетронутые грибы, наши ягодные поляны, наши деревья, полные лесных орехов, наш мёд, наша рыба, которой тоже было много, и она была очень большая!

Город всегда устанавливал рамки, и мы не знали, как правильно действовать. Тут нужно было заслужить хотя бы частицу природной свободы, и многое совсем оставалось недостижимым. Было ощущение, что я лишилась чего-то важного, очень ценного, очень любимого, что живет где-то в глубине души и по сей день.

2. Информационный голод

Тогда, будучи ребенком, я не осознавала причину моего неуемного желания идти в школу, учиться, впитывать все новые и новые знания. Я тосковала по другим людям, по общению со школьными друзьями, по простому общению вне семьи.

В своей природной жизни мы были свободны от рамок общества, но изолированы от возможности развиваться разносторонне, учиться взаимодействовать с социумом. Мы не участвовали в современном культурном процессе, мы не знали о том, насколько огромен и многообразен мир.

Отступление

ИСЧЕЗНУВШАЯ ЦИВИЛИЗАЦИЯ

В одну из зим, когда мы, уже будучи подростками, учились в городе, взрыв большого баллона газа произвел огромный столб дыма над лесом и перевернул все. Его заметили даже в соседней деревне, находившейся за три километра от нашего лесного дома. Там жил охотник и друг нашего деда Борис Иванович, он рассказывал позже, что увидел высоченный столб черного дыма за лесом, и подумал поначалу, что Василич (так он называл моего деда) слишком сильно растопил печь, но дело было не в ней.

Окна выбило ударной волной, моего деда через окно вытолкнуло на улицу, и он, с ожогами по всему телу, от наступившего шока не осознавал всю боль и помогал тушить пожар.

Точно неизвестно, через сколько после взрыва к нему добрались люди. Но его вывезли и доставили в город, в дом, где мы жили в зимнее время.

Помню, было раннее утро, мы с братьями еще спали в своей комнате, в дом вбежала мама, а деда быстро перенесли на кровать в соседнюю комнату. Мама заглянула к нам, сказала, что случился пожар, и что не нужно пока выходить из комнаты. А я, видимо от испуга, стала спрашивать про собак и кошек, которые жили в лесном доме с дедом, живы ли они, что с ними. Но мама строго сказала, зачем сожалеть о них, если дед обгорел. Но я плакала все-равно. В лесном доме жили две кошки и две собаки. Они были нашими друзьями, мы с братьями любили проводить с ними время, гулять, играть. А после пожара их тоже не стало. И было щемяще грустно вспоминать обо всех приятных моментах, проведенных с нашими любимцами на природе.

В старой песне пели «Куда уходит детство, в какие города, и где найти нам средства, чтоб вновь попасть туда?». В нашем случае детство ушло насовсем, стершись полностью даже из материального мира. В нас остался лишь культурный код, в строенный в нашу невидимую операционную систему.

Глава 2. Встреча с чужой культурой. Вызовы города

Глава 2. Встреча с чужой культурой. Вызовы города

Город – это особый организм, существующий по своим законам. Он был мне чужд. Въезжали туда, и я понимала, что он меня и манит, и отталкивает одновременно. Я испытывала настоящий культурный шок, даже не зная тогда, как это называется на самом деле. Я не знала город, но должна быть частью его. Я выдергивалась из города, уезжая в лесной дом, и погружалась в него снова с начала учебного года. Здесь включались другие правила, здесь имели значение совсем другие ценности. Кому-то могло не нравиться, как я одета, кому-то смешили мои кудряшки, я чего-то стеснялась, чего-то не хотела показывать другим детям, но в целом была уверенным и интересующимся ребенком, но не своим. Сидя по 4 месяца в лесу, я так хотела общения и новых городских впечатлений, что с большущим интересом ходила в школу, никогда не хотелось пропускать занятия. Я тогда не понимала, что освоить школьные знания и узнать законы городской жизни – это разные направления познания мира. Я находилась в городе, но не была его частью.

Я общалась со сверстниками, мы ходили в школу и из школы вместе, но, мне всегда казалось, что я чего-то недопонимаю. Их интересы разнились с моими, они сбивались в стаи по интересам, быстрее заводили новых знакомых. Я же больше оставалась застенчивым недоумевающим наблюдателем, поддерживая небольшое количество дружеских контактов, которыми дорожила – это были мои связующие звенья для соприкосновения с городом. Через них, через наблюдение за их действиями, я мало-помалу осваивала законы городской жизни. Но по большому счету, ее культурный код был для меня непонятен и закрыт. Веря в то, что все делаю правильно, я чувствовала раз от раза, что упускаю что-то, но не понимала что. Будучи подростком, я желала настоящей дружбы, мечтала о нежной влюбленности, но город осекал меня. Казалось, он показывал мне, что со мной что-то не так. Я ощущала глубокую досаду, что город меня не выбирает. Случалась, что меня не выбирали друзья или понравившиеся мне мальчики. Я испытывала горькое разочарование в своих способностях выстраивать простые коммуникации. Но при этом всем, я ощущала цельность своих ценностей. В моей невидимой операционной системе с рождения были прописаны какие-то другие коды. Они приходили в столкновение с кодами городских постояльцев. Моя система убеждений, впитанная с пеленок, не соответствовала тем, которые были приняты как базовые для детей моего возраста.

Какие убеждения мне транслировались из семьи?

1. Школьные друзья не важны, вы – временные попутчики.

2. Знания и хорошая учеба – это билет в новый лучший мир, способ выбраться из бедности.

3. Влюбленность ни к чему не приведет в столь юном возрасте. Не надо тратить не нее время и переживать.

Я следовала этим установкам неосознанно, они внутренним голосом звучали в моей голове, отсекая все лишнее.

Но я хотела дружить, я влюблялась безответно, я хотела другую, внешкольную жизнь и радостные впечатления. Но мы жили по невидимым предустановками, которые сами не выбирали. Мой голод по коммуникации, желанию быть среди людей помогал мне находить радость практически во всем, чем я занималась.

Таким миром, который меня завораживал, была музыкальная школа.

Сейчас, через много лет, я уже могу заключить, что музыкальная школа стала первым моим мощным погружением в новую, незнакомую культурную среду.

Мама и бабушка, как мудрые кошки тащат своих котят за шкирку в теплое место, взяли меня и двух братьев и без всякого нашего согласия поместили в эту чуждую нам культуру. Они отделили нас от основной массы школьных ребят, забрав у нас то самое внешкольное время, в которое укреплялись коды городской и дворовой жизни. Мы выпадали из этого мира. В нашей операционной системе было прописано: "Он для вас не важен". Мы по четкому плану несколько раз в неделю перемещались со школьной скамьи в пространство музыкальных классов.

Скажу так. В районе города, где мы жили, дети придумывали самые изощренные виды игр: стреляли в кошек, поджигали ногти, задирали юбки девчонкам. Кто-то хвастался, что что-то где-то стащил, ну и, конечно, устраивали пьяные вечеринки. Что до девочек, то им самим даже нравилось такое особое отношение противоположного пола, некоторые визжали от смеха в такие моменты и приходили снова и снова для такого рода общения.

Я смотрела на подобные развлечения со стороны, иногда выходя на улицу больше убедиться, что все продолжается в том же привычном духе. Или просто слышала веселые крики даже из дома и не шла гулять.

Когда же я приезжала в музыкальную школу – для меня открывался новый мир! Там люди жили по другим правилам, там была увлеченная атмосфера дружбы, творчества и достижений. Уроки музыки – невероятное таинство. Когда из черно-белого полотна вырастала мелодия, нежная и приятная, может быть немного грустная или веселая и задорная, а мы могли создавать ее сами, просто взяв в руки музыкальный инструмент. Поэтому не так уж было мне и важно, что у меня за инструмент. Хотя да, он был не тот. Он был большой, тяжелый, мальчиковый. Даже аккордеон был куда приятнее на вид, но тогда я не думала об этом. Я четко выполняла заданную невидимую программу – осваивала новый культурный код.

Конечно, ни про какие культурные коды я тогда не знала. Но переход из лесной жизни в мир музыкального творчества был самым настоящим погружением в новую культуру, где господствовали свои каноны, правила, мифы и тотемы.

Еще надо сказать, что перед баяном у меня была гармонь, на которой я играла перед соседями-бабушками, сидя на уличной лавочке. Да, до перевода в музыкальную школу я училась игре на гармони в доме культуры при ближайшем заводе, разучивала русские народные песни «Одинокая гармонь», «Тонкая рябина», «Вот кто-то с горочки спустился». Как мне позже рассказывала мама, моя прабабушка любила играть на гармони и подолгу разбирала музыкальные пьески, если даже они не сразу получались. Мой двоюродный дед играл на гармони, поэтому в доме в качестве памяти о них была гармонь. Наверное, еще и поэтому, вопрос с инструментом был определен, было принято решение отдать меня учиться играть на гармони.

Вместо того, чтобы продолжать занятия в классе гимнасток и осваивать навыки английского, чем занимались девочки в соседнем кабинете клуба, я стала ходить на занятия по гармони к высокому рыжеволосому мужчине, он то и стал моим первым проводником в музыкальным мир. Он вот уж точно верил в мои способности, потому что в семь-восемь лет я играла совсем не пьески для первоклассников. А если что-то не получалось, он мог резко хлопнуть меня по рукам – тогда притихнешь и стараешься не потому, что сильно хочется, а потому что не хочешь повторения хлопка. Помню их с мамой разговор о том, что меня надо переводить на баян. Учитель снова верил в меня больше всех, выдал мне сразу большой готово-выборный инструмент, из-за которого меня совсем не было видно, зато и репертуар сменился. Там уже мне выдали разучивать «Полонез» Огинского и «Шутку» Баха. С этими пьесами я и пришла потом в музыкальную школу (в новую культурную систему), где мне пришлось переучиваться по другому методу, да и репертуар мне дали легче того, что я играла, и баян поменьше выдали. Все это считалось правильным, и я доверяла педагогам, родителям. И ни малейшего сопротивления не то, чтобы не выдавала, а просто не чувствовала.

Я входила в новую культуру совершенно не подготовленная, не предупрежденная. Предустановленный в нашей семье метод невербального освоения мира, казалось, мешал мне больше, чем помогал. Будучи усидчивым ребенком, закаленным длительными монотонными сборами ягод под солнечным пеклом с вьющимися вокруг головы стаями слепней и комаров, я выполняла все указания музыкальных "проводников"беспрекословно, представляя их мудрыми носителями тайных знаний, недоступных мне.

Жители-дети этой новой культуры музыкальных классов были вежливые и ухоженные, постоянно готовились или к конкурсам, или к выступлениям, или к экзаменам. Казалось, они знали знали то, что пока было не раскрыто мною. Я играла на баяне и участие в школьном хоре мне был не положено, хотя я с восторгом наблюдала за улыбчивыми девочками, стройными рядамы выстраивавшимися на сцене. Они казались милыми, с косичками, лентами, блузками с жабо и в юбочках. Юбки я почти не носила, так как посадкам с баяном позволяла надеть только длинную, а никакие банты и рюшки на блузках не видно было на массивным черным прямоугольнок, поэтому блестную новой кофточной не приходилось. Зато оркестр баянистам был прописан. И там уж точно происходило поистине коллективное бессознательное, особенно на первом этапе разучивания нот. Когда, как говорится, кто в лес, кто по дрова. И, знаете, это было весело и так натурально. Из хаоса рождалась вселенная…

И, конечно, совсем другой уровень «Вселенной» был в музыкальном училище. Ох, казалось, метров за сто от этого заведения исходила какая-то неповторимая аура. Дом звенел, трещал, пел, грохотал разными переливами, такой многоголосицей, что даже прохожие начинали останавливаться и вглядываться в окна.

К моим двум музыкальным инструментам в ИМУ добавилась еще и домра. На ней я играла четыре года в оркестре русских народных инструментов. Баянистов в оркестр выбирали штучно, и это обычно были серьезные ребята с большими пятирядными баянами, или даже преподаватели нашего народного отдела, а всех девчонок переучивали на другие инструменты. Домру я быстро освоила на необходимом для оркестра уровне и села в ряды оркестрантов.

Училище было свободой – свободой от городских рамок. Мы становились творцами, целыми днями мы творили, создавали свой неповторимый музыкальный мир.

«Наська, где твои каблуки!?» – так в порыве заботы мне как-то сказал заслуженный работник культуры РФ и мой учитель по дирижированию, Виктор Львович Шадрин. Ох, вот у кого на уроках творилось нечто! Баяны и дирижерские палки летели из кабинетов вперед учеников. А крик стоял такой, что казалось, сами двери раскалялись, а за ними извергался самый настоящий недремлющий вулкан. Хорошо, что на его занятиях у меня была только палочка, но этого было достаточно, чтобы вывести учителя из себя.

Когда я впервые начала смотреть фильм «Одержимость» о молодом парне, барабанщике, мечтавшем о совершенном исполнительстве, который попал к известному не менее одержимому своей деятельностью дирижеру в оркестр, я сразу сжалась внутренне от настолько похожего на Виктора Львовича образа маэстро. По крайней мере, таким я видела его в моменты занятий – вспыльчивым, увлеченным, не готовым довольствоваться малым, но в то же время в какой-то момент решившим повесить на ученика ярлык некой «не перспективности», от чего его выражение лица часто было обреченным, разочарованным, уставшим.