Я больше не та: переписывая жизненный сценарий

Анастасия Бурухина

Я БОЛЬШЕ НЕ ТА: переписывая сценарий жизни

Глава 1. Убежище в царстве природы

Я не знала, как проводят каникулы дети в городе. Не знала, как они развлекают себя, как играют. Не знала, что прыгают по гаражам, собираются во дворах, грызут семечки и поют дворовые песни под гитару (ну, и еще всякое разное). Потому что каждое лето, почти с рождения меня и двух моих братьев увозили в лес на машине «шишиге» (крытый ГАЗ-66) или на УАЗе «буханке» вместе с козлятами и поросятами в дом, который стоял на высоком берегу канала Волга-Уводь, место под кодовым названием ДЮКЕР. Его трудно сейчас найти на карте, его нет в обозначениях. Сейчас это часть лесного массива, но мы с братьями легко его вычисляем на любых схемах местности Ивановской области.

Там жил и работал мой дед. Он следил за уровнем воды в канале круглый год, поднимал и опускал затворы, которые находились в специальном сооружении, занимался облагораживанием территории канала на своей точке и передавал показания по рации в Иваново. Там же жила сезонами и бабушка – пасла коз, выращивала поросят, кур, гусей, уток, вела вместе с дедом хозяйство. И мы всегда были с ними. Ходили с бабушкой рвать крапиву для коз, поднимать затворы с дедом. Дни были насыщенными, без телевизора – сигнал плохо ловился, и черно-белый телек рябил бегущими горизонтальными полосами или вообще не работал. После грозы могло оборвать электропровода, которые тянулись до деревни за болотом, и пока дед не найдет, где это случилось, мы просто могли сидеть без света. Я помню «Лебединое озеро» (19 августа 1991 года) тоже рябило – и это все, что коснулось нас в нашем убежище в тот год.

Мы все лето были предоставлены себе и природе. Ранним утром выскакивали на крыльцо, осматривались по сторонам и бежали кто куда заниматься своими детскими делами. Я любила рисовать на большущей ржавой цистерне камнями, которые находила на гравийной куче недалеко от нашего лесного дома. Бочка служила сосудом для сбора воды – поливать огород. В нее с помощью переносного насоса и длиннющего черного шланга накачивалась вода из канала (дед нес насос с большого пригорка несколько бьефов вниз, опускал в воду, где-то что-то включал, и вода по шлангу текла в нашу цистерну и по совместительству многоразовый мольберт для творчества.

У меня была целая коллекция разноцветных пишущих камней, и всю бочку я покрывала рисунками, которые или обновляла с помощью намоченной в ведре тряпки, или же мои творения смывались сами нахлынувшим дождем. Иногда было досадно, что недоделанное искусство было преждевременно смыто крупными каплями нежданного ливня, но солнце и ветер высушивали стенки бочки, и она как новая представала для меня чистым рыжим листом. Он снова манил меня творить, изливать свои детские фантазии – цветы, деревья, грибы, лица, буквы. Все, что приходило мне в голову, раз за разом отпечатывалось на округлых боках цистерны.

Камни я подолгу отбирала по цвету, находила разные оттенки: желтые, розовые, рыжие, мятные, голубые, белые. Тесты камней я проводила сразу на куче – найдя какой-нибудь плоский сероватый гладкий камень черкала по нему другими, подходящими на первый взгляд для коллекции, камнями, но не все из них шли в творческую копилку.

Моя гравийная куча была кладезем всевозможных находок и не только для рисования. Я, сидя на куче, казалось, подолгу замирала без движения, пригнувшись к каменной глыбе, а то и вовсе ложилась на камни животом. Особенно приятно это было делать в жаркую погоду, тогда по телу разливалось порой даже жгучее тепло моего нагретого солнцем каменного лежака. Издали, с крыльца дома, наверное, могло казаться, что я сплю, но на самом деле, мои глаза искали нужные новые оттенки, а руки перебирали уже примелькавшиеся камни, пробирались вглубь кучи в поисках все новых и новых находок, до того момента неизвестных мне.

Помимо камней для рисования, моими другими сокровищами были «чертовы пальцы» – раковин древних головоногих моллюсков, белемнитов, но для меня, лесного ребенка, тогда это были необычные камни-пальцы с дыркой в центре. Я редко находила их, но постепенно накопила коллекцию разных размеров и играла ими, рассматривая, приставляя к своим рукам, выкладывая веерами по размеру.

Еще одними моими ценнейшими находками были камни с россыпью кристаллов в центре. Напоминавшие драгоценные камни-друзы, они искрились в солнечных лучах и были похожи на сверкающие украшения из сказок. Можно было бесконечно вертеть их в руках, ловя потоки света.

Я любила строить себе комнаты в старых кустах акации, и так здорово получалась! Братья строили свои, а по своему вкусу другие апартаменты. Туда мы притаскивали все старое и ненужное: кастрюли, кресла и балдели в тенечке во время летней жары.

Когда начинался грибной и ягодный сезоны, мы не вылезали из леса. Нас будили в 4-5 утра, чтобы пойти на дальние грибные места. Наша мама могла водить экскурсии по грибным местам, она прекрасно знала, где ягод и грибов больше. И мы, одевшись во что попало (сапоги на три размера больше с тремя слоями носков, или даже обматывая, глядя на деда, ноги портянками в старые светлые рубашки, платки) уходили часов на 5-6 за грибами и часов на 8-12 за ягодами! И тут уж неизвестно, что будет: если жара, то взопреешь, взмокнешь, но никуда от жгучей резины сапог не денешься; если ливень, то выливаешь из сапог и хлюпаешь в них до дома. Но с полными корзинами белых, потому что другие грибы уже не брали, или с полными ведрами земляники, черники или малины. В тех лесах была даже морошка. Но никто не знал кроме нас, что там есть такое место. А мы объедались морошкой, как будто жили где-то в Карелии.

Мы собирали грибы с трактора, садились по обе стороны от деда на крылья трактора, а он тыкал пальцами в траву со словами «Вон!», а мы бежали и выковыривали маслята или подберезовики. Мы ездили ловить рои пчел, ставили на деревья бураки (ловушки), ловили много-много рыбы. Но иногда шли с дедом на утренний обход и видели, как приплывали к дамбе (место, где канал протекал по трубам под землей, чтобы можно было контролировать затворки для поддержания уровня воды) трупы утопленников. Это была водоохранная зона, стояли таблички, что любые купания, пикники и прочие стоянки были запрещены. Но не все хотели это знать, купались, где хотели, и не знали, что огромные подводные трубы могут вмиг «засосать» человека в воронку.

Так почти на моих глазах утонула девочка. У нас было свое место для купания, подальше от этих сооружений, почти наш личный пляж. Купались мы по несколько раз в день даже до середины сентября, пока нас не забирали в школу. Мы надевали сапоги, фуфайки и бежали к парящей реке, купались и быстро окутывались в осеннюю одежду.

У нас была отличная физическая подготовка, мы постоянно лазали по деревьям. Я любила сидеть на макушке старой березы и высматривать деда, уехавшего на мопеде за хлебом до ближайших магазинов, так как рядом с нашим домом больше никто не жил. Нужно было проехать лес, потом большое поле, потом снова лес, потом снова поле, и там был небольшой магазинчик, в котором могло не оказаться хлеба, тогда он ехал в другое село. А мы, дети, ждали звук его мопеда, кто сидя на березе, кто в шалаше, сделанном в старых кустах акации, и прислушиваясь к шуму леса. Он возвращался, а мы бежали за ним, ждали, когда он снимет свой походный брезентовый рукзак, и медленно, играя с нами, булет доставать из него сначала все самое невкусное, и нам, детворе, совсем не нужное – спички, папиросы, соль, вощину, и только в самом конце с довольной улыбкой вытащих пакек ароматных глазированных пряников. Мы были счастливы.

Чему научила нас жизнь в лесу?

Она научила любить природу, общаться с ней, уметь наслаждаться простыми вещами – ветром, солнцем, дождем, травой, утренней росой, рассветами и закатами. Слушать пение птиц и черпать вдохновение в лесной тишине, наблюдать и видеть мелочи вокруг, наслаждаться жизнью без оценок, без оглядки на внешность, одежду, на количество денег – эта реальность почти не касалась нас. Иногда нам могли из города передать по батончику Натс или Марс, и было это сладким удивлением, но и все на этом.

Самым большим разочарованием после лесного детства было то, что свободы, которую ощущаешь каждый день, выбегая босиком на утреннюю мокрую от росы траву, слушая щебет лесных птиц, наблюдая за бесконечностью лесного зеленого полотна, ты не можешь сполна почувствовать в городе. В нашем лесном мире мы были главные, там все было наше – наш лес, наша река, наши походы, наши поля ромашек и колокольчиков, наши нетронутые грибы, наши ягодные поляны, наши деревья, полные лесных орехов, наш мёд, наша рыба, которой тоже было много, и она была очень большая!

А город всегда устанавливает рамки, тут нужно заслужить хотя бы частицу этого, а многое совсем остается недостижимым. И ощущение, что ты лишилась чего-то важного, очень ценного, очень любимого, живет где-то в глубине души и по сей день. Как пели в старой песне «Куда уходит детство, в какие города, и где найти нам средства, чтоб вновь попасть туда?». В нашем случае детство ушло насовсем, стершись полностью даже из материального мира.

В одну из зим, когда мы, уже будучи подростками, учились в городе, взрыв большого баллона газа произвел огромный столб дыма над лесом и перевернул все. Его заметили даже в соседней деревне, находившейся за три километра от нашего лесного дома. Там жил охотник и друг нашего деда Борис Иванович, он рассказывал позже, что увидел высоченный столб черного дыма за лесом, и подумал поначалу, что Василич (так он называл моего деда) слишком сильно растопил печь, но дело было не в ней.

Окна выбило ударной волной, моего деда через окно вытолкнуло на улицу, и он, с ожогами по всему телу, мучаясь от боли, лежал на снегу рядом с домом.

Точно неизвестно, через сколько после взрыва к нему добрались люди. Но его вывезли и доставили в город, в дом, где мы жили в зимнее время.

Помню, было раннее утро, мы с братьями еще спали в своей комнате, в дом вбежала мама, а деда быстро перенесли в соседнюю комнату. Мама заглянула к нам, сказала, что случился пожар, и что не нужно пока выходить из комнаты. А я, видимо от испуга, стала спрашивать про собак и кошек, которые жили в лесном доме с дедом, живы ли они, что с ними. Но мама строго сказала, зачем сожалеть о них, если дед обгорел. Но я плакала все-равно. В лесном доме жили две кошки и две собаки. Они были нашими друзьями, мы с братьями любили проводить с ними время, гулять, играть. А после пожара их тоже не стало. И было щемяще грустно вспоминать обо всех приятных моментах, проведенных с нашими любимцами на природе.

Глава 2. Вызов города

Город – это вызов, постоянный вызов. Въезжали туда, и я понимала, что он меня и манит, и отталкивает одновременно. Я его не знала, но должна быть частью его. Здесь включались другие законы, здесь имели значение совсем другие вещи. Кому-то могло не нравиться, как я одета, кому-то не нравились мои кудряшки, я чего-то стеснялась, чего-то не хотела показывать, но в целом была уверенным и интересующимся ребенком. Сидя по 4 месяца в лесу, я так хотела общения и новых городских впечатлений, что с большущим интересом ходила в школу, никогда не хотелось пропускать занятия. С таким же интересом я ходила в музыкальную школу (ну как ходила, ездила на автобусе 11 остановок).

Музыка и все, что происходило в музыкальной школе, меня завораживало.

Скажу так. В районе города, где мы жили, дети придумывали самые изощренные виды игр: стреляли в кошек, поджигали ногти, задирали юбки девчонкам. Кто-то хвастался, что что-то где-то стащил, ну и, конечно, устраивали пьяные вечеринки. Что до девочек, то им самим даже нравилось такое особое отношение противоположного пола, некоторые визжали от смеха в такие моменты и приходили снова и снова для такого рода общения.

Я смотрела на подобные развлечения со стороны, иногда выходя на улицу больше убедиться, что все продолжается в том же привычном духе. Или просто слышала веселые крики даже из дома, и просто не шла гулять.

Мне хотелось учиться, я любила делать уроки, узнавать каждый раз из учебников и книг что-то новое. Но читала я очень медленно, в начальной школе буквально 16 слов в минуту, это почти двойка, меня это злило. Я понимала, что отстаю от других ребят в классе, и мне совсем не нравилось идти в отстающих. Я до сих пор помню те переворачивающиеся песочные часы учителя, их образ впечатался в мою память и школьные воспоминания.

Не могу сейчас сказать, могло ли это быть связано с тем, что в школу я пошла, когда мне еще не исполнилось шести, (у меня день рождения в сентябре, и на момент всех первосентябрських мероприятий мне было еще пяти лет). Еще одним странным моментом было то, что я не разговаривала до четырех лет, и это вызывало серьезное негодование со стороны моих многочисленных родственников, которые водили показывать меня разным знакомым им нянечками и воспитателям, чтобы те посмотрели на меня, и внесли хоть какую-то ясность, нет ли у меня какого-то отклонения в развитии, и буду ли я вообще говорить. А я, видимо, изъяснялась кивками, мычанием и пальцами, показывая таким образом то, что требовалось. Но однажды кто-то из наиболее проницательных сделал заключение, что со мной все в порядке, а говорить мне просто пока не хотелось.

Но когда, видимо, мое терпение молчать закончилось, так я начала говорить, говорить и говорю, пишу много, люблю это дело, хотя говорить, особенно на людях и с людьми мне было крайне тяжело долгое время, до мокрых ладоней, комка в горле и полного оцепенения от страха появления и выступления перед людьми.

Все дни в городе у меня были расписаны. Поэтому, когда я приезжала в музыкальную школу – для меня открывался новый мир! Там люди жили по другим правилам, там была увлеченная атмосфера дружбы, творчества и достижений. Уроки музыки – невероятное таинство. Когда из черно-белого полотна вырастала мелодия, нежная и приятная, может быть немного грустная или веселая и задорная, а мы могли создавать ее сами, просто взяв в руки музыкальный инструмент. Поэтому не так уж было мне и важно, что у меня за инструмент. Хотя да, он был не тот. Он был большой, тяжелый, мальчиковый. Аккордеон был куда приятнее даже на вид.

Дети в музыкальных классах были вежливые и ухоженные, постоянно готовились или к конкурсам, или к выступлениям, или к экзаменам. Дурить тут было некогда. Я играла на баяне и хор мне был не положен, зато оркестр – пожалуйста. И там уж точно происходило поистине коллективное бессознательное, особенно на первом этапе разучивания нот. Когда, как говорится, кто в лес, кто по дрова. И, знаете, это было весело и так натурально. Из хаоса рождалась вселенная…

И, конечно, совсем другой уровень «Вселенной» был в музыкальном училище. Ох, казалось, метров за сто от этого заведения исходила какая-то неповторимая аура. Дом звенел, трещал, пел, грохотал разными переливами, такой многоголосицей, что даже прохожие начинали останавливаться и вглядываться в окна.

К моим двум музыкальным инструментам в ИМУ добавилась еще и домра. На ней я играла четыре года в оркестре русских народных инструментов. Баянистов в оркестр выбирали штучно, и это обычно были серьезные ребята с большими пятирядными баянами, или даже преподаватели нашего народного отдела, а всех девчонок переучивали на другие инструменты. Домру я быстро освоила на необходимом для оркестра уровне и села в ряды оркестрантов.

Училище было свободой – свободой от городских рамок. Мы становились творцами, целыми днями мы творили, создавали свой неповторимый музыкальный мир.

«Наська, где твои каблуки!?» – так в порыве заботы мне как-то сказал заслуженный работник культуры РФ и мой учитель по дирижированию, Виктор Львович Шадрин. Ох, вот у кого на уроках творилось нечто! Баяны и дирижерские палки летели из кабинетов вперед учеников. А крик стоял такой, что казалось, сами двери раскалялись, а за ними извергался самый настоящий недремлющий вулкан. Хорошо, что на его занятиях у меня была только палочка, но этого было достаточно, чтобы вывести учителя из себя.

Когда я впервые начала смотреть фильм «Одержимость» о молодом парне, барабанщике, мечтавшем о совершенном исполнительстве, который попал к известному не менее одержимому своей деятельностью дирижеру в оркестр, я сразу сжалась внутренне от настолько похожего на Виктора Львовича образа маэстро. По крайней мере, таким я видела его в моменты занятий – вспыльчивым, увлеченным, не готовым довольствоваться малым, но в то же время в какой-то момент решившим повесить на ученика ярлык некой «не перспективности», от чего его выражение лица часто было обреченным, разочарованным, уставшим.

А возможно, из себя выводила его совсем не я. Но я была застенчивой, необщительной и очень исполнительной девушкой, я переживала и принимала многое на свой счет. Я хотела учиться всему, что мне предлагалось освоить, старалась слушать как можно внимательнее своих учителей, но что-то в какой-то момент упустила, потому что попала, казалось, в невидимый ранг его снисходительного отношения. Поэтому выше четверки в семестре ни при какой своей старательности я не получала.

А вообще, ну какие каблуки!? Конечно, всем хотелось быть красивыми, и поэтому даже с баянами каблуки девушки носили. Но поверьте, тяжелее, чем баяны и аккордеоны, казалось, не было других музыкальных инструментов. Виолончель ставили между ног, контрабас тоже, а баян держали на коленях, так еще и раздвигали большие меха. Ногти я тоже не могла отрастить, у гитаристов они были всегда длиннее, чем у меня. Что касается юбок, то в них баянистке тоже особо не походить – или надевать длинную и широкую, или уж прятаться от глаз парней, так как ноги-то на ширине плеч держать надо при правильной посадке.

Мы часто играли в коридорах народного отдела, поэтому спрятаться было даже и некуда. По пять баянистов сидели в коридоре в разных углах. Какофония полнейшая! Себя еле слышно, но разыграться как-то надо было перед уроком, да или поучить репертуар. Было смешно на все это смотреть, еще в этом и участвовать. Но все ходили с серьезными лицами. Репертуар-то усложнялся и усложнялся, тут бы успеть с аппликатурой разобраться, а уже скоро готовое произведение подавай на зачет.

Мой напарник по баяну (да, мы еще и умудрялись делить баяны на двоих: позанимался пару-тройку часов – отдай инструмент другому) вообще уходил из отдела и играл в другом крыле на лестничной клетке у спортзала. Как время пришло, идешь к нему туда останавливать его переливы и забирать инструмент. Но это было недолго. Напарника повысили и выдали баян еще больше. А я осталась с тем, что был поменьше. И даже грустила. Нет, не из-за напарника, а из-за того, что хотелось тоже баян побольше. Баяны, о которых все мечтали, были пятирядные, концертные, со множеством функций и переключателей. Ох, что на них вытворяли те, кто смог их заполучить! На них музыка лилась максимально фактурно, объемно и так щемяще приятно, что эти, простые, были какими-то детскими игрушками.

Меня не повышали. Я никогда не «тянула лямку», поставила себе цель упорно и много заниматься, и, казалось, следовала ей. Не знаю, что там виделось со стороны, но я стабильно занималась по 4-6 часов в день, если получалось меньше, то внутренний критик меня глодал. Я приезжала в училище то к 7 утра, то даже 6:30, чтобы «забить» класс и играть не в коридоре, а в кабинете. Помимо занятий на баянах, нужно было отрабатывать программу на фортепиано, как на втором инструменте, поэтому хотя бы полтора-два часа нужно было выделить и на это. Я балдела от фортепиано, особенно от Шопена. А ведь еще была и домра! Но разучить партию для оркестра было не сложно, поэтому минут 30 хватало.

Уходила я из училища часов в восемь вечера, переделав все дела, сделав домашнюю по гармонии и прочим дисциплинам. Дома не было никакого уединения – 6 человек, которые тоже хотели заниматься каждый своими делами, и кот, который ненавидел мое музицирование и кричал в те моменты, когда я начинала издавать звуки музыки. Да и баян дома был совсем детский, он даже по солидности не подходил под уровень музыкального училища, не то, что по своим звуковым возможностям и характеристикам, которые были слабее, чем те, которые могли выдать там. Поэтому я свой баянчик оставляла дома для резерва, а в училище получила инструмент немного лучше и больше. Хотя все равно, он был самым простым и обычным по меркам «баянной статусности» инструментом.

На втором курсе стали ко мне подходить ребята-сокурсники или даже постарше, между делом интересуясь, не хочу ли я переводиться к другому преподавателю. Для меня такие мягкие расспросы были странны и непонятны, я не знала, что им отвечать и как к этому относиться. И они ведь знали, о чем речь, а я не понимала и верила, что все и так нормально. Я сдала экзамены в музыкальной школе, мама разговаривала с учителями по поводу поступления в училище, и педагог из музыкальной школы, у которого я училась последний год, сказал, что обо всем поговорит в училище и уладит вопросы с выбором педагога. Поэтому первого сентября я и пришла в новый дом музыки с пониманием, что «старшие» все уладили. Меня-то до решения подобных вопросов тогда вообще не допускали, мы совсем ничего не обсуждали с родителями по поводу правильности выбора и возможных вариантов. Казалось, выбора вообще не было, существовала лишь одна кем-то положенная стратегия, которой нам, детям, нужно было следовать беспрекословно.

Поэтому что я могла ответить сокурсникам на вопрос почему я учусь именно у того педагога, у которого училась? Потому что мне его посоветовали уважаемые мною и моей семьей люди. В этом, наверное, таилось мое доверие к миру и к родителям. Я доверяла им безоговорочно, даже покорно.

Мой же преподаватель порой пропускал назначенные уроки, переносил их на другие дни, сдвигал график. И, казалось, все, что я играла во время занятий, для него было простым развлечением и мимолетным делом – прийти, послушать, что сыграет в это раз его единственная ученица, сделать несколько поправок и снова куда-то исчезнуть.

Но однажды я шла по небольшому торговому центру рядом с одной из автобусных остановок моего маршрута, и, к своему великому удивлению, увидела там, за стеклом одного из небольших магазинчиков, своего преподавателя, который доставал какие-то коробки и перебирал что-то на витринах. Оказалось, что у него была там точка по продаже детской одежды. В тот момент у меня все встало на свои места – и его отсутствие, и пропуски занятий могли полностью обосновываться этим другим делом. Педагог-предприниматель, вот кем был мой учитель, на которого я, привыкшая безоговорочно доверять старшим, негласно возложила свои надежды получить достойного проводника в мир музыки.

В то время, как другие преподаватели могли часами консультировать своих подопечных, обучая их искусству игры, мой делал бизнес. Когда-то, возможно, он так же блестяще, как и многие другие баянисты, играл великолепные произведения баянной классики, но было понятно, что все это уже в прошлом, а преподавание в училище было всего лишь необходимой рабочей нагрузкой.

Я играла много, упорно, но не очень успешно, видимо. Мне кажется, мой преподаватель думал, что я справлюсь и так, а он получит свою ставку. Я же думала, что получу в его лице хорошего наставника и смогу поступить в консерваторию. Когда на итоговом государственном экзамене в конце четвертого курса мне поставили по баяну 3 с плюсом (а такого обычно не ставят, «плюс» – это же самая настоящая ирония!) то заведующий по учебной части вбежал ко мне и с удивлением дернул за руку: «Ты что, по всем предметам шла на красный!? И только баян!?»

А что я могла сказать? Да, так и было! Мне нравилось учиться, я любила музыку, историю музыки, просиживала часами в фонотеке, изучая и запоминая произведения, любила решать гармонические задачи (парни из отдела списывали у меня), тренировалась, чтобы развить абсолютный слух и даже по сольфеджио не было проблем сдать итоговый экзамен.

Я рыдала. Много. Моя мечта рухнула. Мои силы и старания не были оценены, я не смогла проявить то, на что тратила так много сил и времени. До сих пор не понимаю, что и в какой момент делала не так с этим баяном. При этом для квалификации преподавателя я очень хорошо освоила все, что требовалось для дальнейшей работы в качестве педагога музыкальной школы, или работы в музыкальных коллективах.

Был случай, что для педагогической практики мне привели девочку лет девяти, правда, «с припиской», что соображает она так себе, поэтому никто не знает, что я с ней буду делать. Но практика есть практика, поэтому нужно было идти обучать игре на баяне. И я пошла учить. Возились с ней, разбирали все, как положено, готовили репертуар к выступлению по практике. В результате комиссия поставила ей 4+. А главный по практике вбежал со словами: «Девочка заиграла, что ты с ней сделала?» Я гордилась результатами, гордилась девочкой, гордилась ее довольной улыбкой после зачета. Мы смогли.