Цвет заката в сепии

Он подошёл ближе, наклонился и указал пальцем на фотографию. “Это капитан Джон Смит. Или, по крайней мере, так его звали. И, если верить некоторым источникам, человек весьма интересный.”

Артур, до этого молча наблюдавший за происходящим, нахмурил брови, его лицо выражало крайнюю степень недоверия. “Капитан Смит? Фамилия-то знакомая, но где я ее слышал? А что, он имеет какое-то отношение к нам?” Его подозрительность только усиливалась.

Джек кивнул, и в его глазах мелькнула какая-то странная искра. “Самое прямое отношение. Вы, Эдит, – его внучка. И, насколько я знаю, последняя из рода Смитов.”

Эдит изумлённо ахнула, ее глаза расширились от удивления. Артур удивлённо посмотрел на жену, его лицо выражало крайнее недоумение.

“Внучка? Но… как такое возможно? Мы никогда не слышали ни о каком капитане Смите. У нас никогда не было родственников, служивших в армии, а уж тем более участников Второй мировой войны.”

Эдит и Артур молча переваривали услышанное, глядя на старую кинокамеру в руках Джека. “Капитан Смит… и что нам теперь делать с этой информацией?” – наконец спросил Артур, нарушив гнетущую тишину. Он не понимал, как прошлое его жены может быть связано с их нынешними проблемами.

Джек, загадочно улыбнувшись, достал из кармана потёртую кинокамеру “Bell & Howell Filmo”, популярную в 40-е годы. Этими камерами снимали и документальные фильмы о войне, и голливудские хиты.

“А вот что,” – ответил он, протягивая камеру Эдит. “Ваш дед был не просто капитаном. Он был кинооператором. Он снимал хронику, видел войну своими глазами. И он оставил вам кое-что в наследство. То, что может спасти вас обоих.”

Эдит недоверчиво посмотрела на камеру. Она вспомнила, как в молодости мечтала стать режиссёром, но Артур всегда высмеивал ее увлечение. “Но… я никогда не умела снимать кино по-настоящему. Это было просто хобби. И что это вообще может нам дать? Как это поможет нам выбраться отсюда?”

“Эта камера особенная, мадам,” – ответил Джек, и в его глазах промелькнул какой-то странный блеск. “Она снимает не просто кино. Она снимает правду. Вашу правду, ваши чувства, ваши воспоминания. Она фиксирует не то, что вы видите, а то, что вы чувствуете. И если вы сможете снять фильм о своей любви… о той любви, которая еще может быть, о той, что вы потеряли, но можете найти вновь… возможно, только возможно, вы сможете выбраться из этого города и вернуться домой.”

Артур скептически фыркнул, скрестив руки на груди. “Звучит как бред сумасшедшего. Как это вообще возможно? И с чего мы должны начинать? У нас нет ни сценария, ни актёров, ни декораций.” Ему это казалось полным абсурдом.

В этот момент в подвале раздался громкий стук в дверь. Казалось, что ее вот-вот высадят.

“Кажется, у нас нет времени на споры, господа,” – сказал Джек, хватая камеру и вкладывая ее в руки Эдит. “Либо вы берете ее и начинаете снимать, рассказываете свою историю, либо остаётесь здесь и ждёте, пока вас найдут. Выбор за вами.”

Эдит, не раздумывая ни секунды, крепко сжала камеру в руках. Её пальцы инстинктивно легли на кнопки. “Что нам снимать?” – спросила она, чувствуя, как в ее душе просыпается давно забытое чувство азарта и надежды.

“Начните с самого начала, мадам,” – ответил Джек, подталкивая их к выходу из подвала. “Вспомните, как вы встретились. Вспомните, что вы чувствовали. И покажите мне… любовь.”

Глава 4

Камера, мотор… Воспоминания!

Эдит крепко сжала в руках старую кинокамеру, словно это был талисман, последний луч надежды в кромешной тьме. Её пальцы, несмотря на предательскую дрожь, словно у начинающей пианистки перед концертом, уверенно легли на кнопки запуска, словно помнили их расположение наизусть. “С чего нам начать, Джек?” – повторила она свой вопрос, глядя на него с надеждой, словно ища одобрения у строгого режиссёра.

“Начните снимать, черт возьми!” – рявкнул Джек, подталкивая их в спину, словно пытаясь зажечь искру в их остывших сердцах. “Импровизируйте! Вспоминайте! Чувствуйте! Забудьте обо всем, что было плохого, словно это кадры, вырезанные из фильма, и покажите мне ту любовь, которую вы когда-то чувствовали! Ту, которую потеряли! А сейчас… бегите, пока нас всех не перестреляли, как в гангстерском кино!” И в голове у Эдит промелькнуло: “Ну вот, началось… “Мотор! Камера! Начали!” – только вместо ассистента режиссёра – вооружённые гангстеры за дверью.”

Он распахнул дверь подвала, и они выбежали на тёмную, залитую дождём улицу, словно сбежавшие из кинотеатра, где только что закончился показ гангстерского боевика. Черно-белый Чикаго 1948 года предстал перед ними во всей своей нуарной красе, словно ожившая страница из романа Рэймонда Чандлера:

Мокрые мостовые отражали тусклый свет уличных фонарей, словно расплавленное серебро, и яркие огни неоновых вывесок, зазывающих в “Клуб 99” и “У Луиджи”. На вывесках с ошибками кричали о джазе, выпивке и дешёвых сигаретах.

В воздухе витал густой запах табака, смешанного с дешёвым виски “Old Crow” и ещё каким-то неуловимым ароматом – запахом страха и отчаяния, казалось, впитавшимся в самые стены домов. В тот год, кстати, в Чикаго было зарегистрировано рекордное количество убийств, и Эдит подумала: “Наверное, этот запах и есть запах смерти”.

Дождь лил как из ведра, словно кто-то наверху открыл небесный кран, пронизывая до костей, и Эдит представила, как замёрзшие бездомные пытаются согреться под козырьками магазинов, мечтая о тёплой постели и чашке горячего кофе. Она вспомнила, как бабушка говорила: “Бедность – не порок, но большая неприятность”.

“И куда нам теперь бежать?” – закричал Артур, стараясь перекричать шум дождя и оглушительные звуки джаза, доносившиеся из ближайшего клуба. Он был совершенно дезориентирован.

“Это неважно, старик!” – ответил Джек, не сбавляя темпа. “Просто бегите! И снимайте! Снимайте все, что приходит вам в голову! Снимайте свои воспоминания! Снимайте свою любовь! Снимайте то, что вы хотите вспомнить!”

Эдит, повинуясь какому-то внутреннему инстинкту, словно дирижёр, берущий в руки палочку перед началом концерта, включила камеру и направила ее на Артура. Холодный металл камеры приятно коснулся ее ладони, напоминая о мечтах юности.

“Что ты помнишь, Артур?” – спросила она, стараясь говорить как можно громче, перекрикивая шум дождя и гул ночного города. “Что ты помнишь о нашей первой встрече? Какой я была тогда? Не лги мне, Артур, сейчас важна каждая деталь”.

Артур на мгновение замялся, словно пытаясь отыскать хоть какие-то приятные воспоминания в лабиринтах своей памяти, среди пыльных полок с забытыми обидами и невысказанными словами. Дождь барабанил по мостовой, словно напоминая о быстротечности времени. А потом, словно очнувшись от долгого сна, его лицо озарила слабая улыбка, и он начал говорить, запинаясь, словно разучившийся говорить о любви:

“Я помню… я помню, что ты была самой красивой девушкой, которую я когда-либо видел. Ты работала в маленькой булочной на углу нашей улицы, называлась она, кажется, “Сладкоежка”, и от тебя всегда пахло ванилью и корицей, словно от рождественского пирога.

Я каждый день приходил к тебе за пончиками, хотя, если честно, терпеть их не мог… Просто чтобы увидеть тебя… Чтобы увидеть, как ты улыбаешься”.

Эдит, продолжая снимать и стараясь не уронить старенькую камеру, которая тряслась в её руках, как осиновый лист на ветру, вдруг улыбнулась, словно сквозь пелену времени увидела молодого, влюблённого Артура. В её глазах, казалось, вспыхнула искра давно угасшей любви, словно огонёк свечи, зажжённой в тёмной комнате.

“А я помню твой смешной галстук в горошек,” – ответила она, смеясь сквозь слезы, которые смешивались с дождём на её щеках. “И то, как ты всегда краснел, когда я смотрела на тебя. Ты был таким стеснительным, словно школьник, впервые увидевший девочку”.

И подумала: “Господи, неужели я снова чувствую что-то похожее на любовь?”.

Джек, бежавший рядом с ними и постоянно оглядывавшийся по сторонам, подгонял их, не давая им остановиться: “Быстрее! Снимайте! Не останавливайтесь! Не дайте им вас поймать! И помните, ваша жизнь сейчас – это кино, где на кону ваша свобода!”

Они бежали по тёмным, залитым дождём улицам Чикаго, словно герои фильма-нуар, которые знают, что в финале их ждёт либо пуля, либо горькое разочарование, снимая друг друга, словно пытаясь запечатлеть последние мгновения жизни, словно предчувствуя скорую разлуку, вспоминая прошлое, словно воскрешая призраков из далёкого прошлого, словно пытаясь вернуть то, что безвозвратно ушло, пытаясь воскресить ту любовь, которая, казалось, навсегда ушла из их жизни, оставив лишь горький привкус разочарования и сожаления.

И в голове у Эдит вертелась фраза из старой песни “The best things in life are free” (“Лучшее в жизни – бесплатно”), которую она когда-то напевала, работая в той самой булочной, но она знала, что за эту “бесплатную” любовь, за эти воспоминания им придётся дорого заплатить, возможно, даже своей жизнью.

Дождь силился, превращая черно-белый мир в размытую картину, словно кто-то размазал акварель по холсту, и лица Эдит и Артура блестели от капель, смешанных со слезами, словно они оплакивали свою потерянную молодость и несбывшиеся мечты.

Они бежали, задыхаясь от бега и страха, спотыкаясь о неровную, выложенную булыжником мостовую, словно сама судьба ставила им подножки, а камера в руках Эдит продолжала фиксировать их сумбурные, обрывочные воспоминания, словно собирая пазл из кусочков прошлого.

Казалось, что дождь смывал с них все лишнее, всю шелуху, накопившуюся за годы, обнажая лишь суть их взаимоотношений, их любовь и их боль.

И Эдит подумала: “Может быть, именно для этого мы сюда и попали? Чтобы вспомнить, что мы любим друг друга, несмотря ни на что?”.

“Я помню, как мы ходили в кино, Артур,” – продолжала Эдит, задыхаясь от бега и усилий, словно стараясь вырвать эти воспоминания из плена времени.

“Ты всегда покупал мне огромный стакан попкорна, хоть и ворчал, что это пустая трата денег, что лучше бы купить буханку хлеба. А потом ты всегда держал меня за руку, крепко-крепко, словно боялся потерять, и мне было совершенно все равно, что там показывали на экране – комедию с Эбботтом и Костелло или драму с Бетт Дэвис. Я просто чувствовала себя в безопасности, просто рядом с тобой, словно в коконе”.

Ей вспомнилась фраза из старого фильма: “Любовь – это когда тебе хорошо даже в плохую погоду”, и она подумала: “Может быть, любовь и есть то самое “хорошо”, которое делает любую погоду сносной?”. Сейчас, в этом дождливом Чикаго, окружённые опасностью, она как никогда понимала смысл этих слов, как будто прочувствовала их каждой клеточкой своего тела.

“А я помню, как мы танцевали под луной на крыше нашего старого дома на Вест Сайде,” – ответил Артур, пытаясь отдышаться и вытереть пот со лба своим старым, клетчатым платком.

“У нас не было ни радио, ни граммофона, только старый патефон у соседей, но мы пели песни сами, фальшиво и громко, словно два пьяных кота. И ты всегда смеялась над моим ужасным голосом, говорила, что у меня медведь на ухо наступил, но, несмотря на это, ты всегда просила меня спеть ещё раз, только тише, чтобы соседи не вызвали полицию”.