Я должна рассказать

Кто-то идёт по коридору… Учитель Йонайтис. А я и не слышала, когда он зашёл. Встал рядом, положил руку на плечо и молчит. А я не могу успокоиться. Почему я должна умереть? За что хотят меня расстрелять?

Вернулась мама. Предупредила, что будет во дворе «юденрата» ждать результатов подсчёта денег. Там очень много народу.

Йонайтис опустошил свой бумажник и попросил маму отнести и его деньги. А мама не берёт: четыреста рублей, наверно, вся зарплата. Но Йонайтис машет рукой: он как-нибудь обойдётся, а эти деньги, может, спасут хоть одну человеческую жизнь.

Вскоре мама вернулась. Все разошлись, ничего не узнав: деньги ещё не сосчитали, а ходить можно только до восьми. (Между прочим, мы и в этом являемся исключением, потому что остальным жителям города можно ходить до десяти.) Члены «юденрата» будут считать всю ночь. Похоже на то, что пяти миллионов нет…

Настала последняя ночь… Йонайтис остаётся у нас ночевать. Мама стелет ему в кабинете, а мы, как обычно, ложимся в спальне.

Малыши уснули. Как хорошо, что они ничего не понимают. Ночь тянется очень медленно. И пусть. Если бы время сейчас совсем остановилось, не наступило бы утро и не надо было бы умереть.

Но рассвело…

Мама бежит в «юденрат». До начальства, конечно, не дошла. Но люди рассказали, что собрано всего три с половиной миллиона, которые только что унесли в «гебитскомиссариат».

Продлят ли срок? Может, вчера ещё не все знали и принесут сегодня?

Мама дала каждому по свёртку с бельём.

Ждём…

На лестнице послышались шаги инженера Фрида (он живёт в соседней квартире и является членом «юденрата»). Мама постучалась к ним. Вернулась радостная: оккупанты приняли контрибуцию, даже не считая.

Значит, будем жить!

Все прячут у знакомых литовцев или поляков свои вещи: немцы могут их тоже описать, как описали мебель. Тогда не на что будет жить.

Мама увезла к учителю Йонайтису почти все папины книги, пальто, костюмы, туфли и два новых шёлковых одеяла. Больше не решилась: учитель холост, и если найдут у него женскую или детскую одежду, это покажется подозрительным. Между книгами я сунула и первую тетрадку своего дневника. Остальные вещи мама снесла к дворнику в подвал.

Люди ищут работу, потому что работающие получат удостоверение с немецким орлом, и «хапуны» их не тронут.

Многие уже работают на ремонте дорог, на аэродроме и ещё где-то. Но оказывается, что это почти не помогает. Бандиты разрывают предъявляемое им удостоверение и всё равно уводят.

Как они самовольничают! А пожаловаться некому. И сопротивляться нельзя. Одна женщина не давала увести мужа. Её застрелили на месте, у него на глазах…

Сегодня 21 июля. Месяц с начала войны и мой день рождения. Мне четырнадцать лет. Поздравляя и желая долгих лет, мама расплакалась. Сколько раз я слышала это обычное пожелание и ни разу не обратила внимания, какое оно значительное…

По случаю дня рождения мама предложила надеть голубое шёлковое платье. Оно без знаков. Какой у меня непривычно красивый вид! Только жаль, что волосы слишком длинные.

Вдруг в голову пришла замечательная мысль.

Я попросилась к соседке, тёте Берте, чтобы показать ей платье. А сама – руку в шкаф (там под бельём лежат деньги) и – шмыг в дверь. Будто предчувствуя, мама кричит вдогонку, чтобы я не смела без знаков выходить на улицу.

А именно это я и собираюсь сделать. Вприпрыжку сбежав с лестницы, выскакиваю за ворота и смело, не оглядываясь, поворачиваю на Большую улицу. Захожу в парикмахерскую. Только теперь вздрагиваю: что я сделала?

Мне предлагают сесть. Стараюсь казаться спокойной и не смотреть на парикмахера. А он, повязывая белую салфетку, улыбается мне в зеркале. Узнал! Смотрю на него, вытаращив глаза, и не знаю, как сделать вид, что не понимаю этого. Опускаю голову, чтобы не видно было лица. Сердце тревожно бьётся, а парикмахер, как назло, копается. Может, убежать? Нельзя… Только бы не зашёл немец!

Наконец постриг! Расплачиваюсь и выбегаю.

Шагаю назад. Сейчас я совершенно спокойна, даже не понимаю, почему я в парикмахерской так дрожала. Никто и не смотрит на меня.

От мамы досталось. Пришлось пообещать больше не повторять таких глупых проделок. Мама пришила знаки ко всем платьям…

Нам запрещено ходить по тротуарам. Мы обязаны ходить по мостовой, придерживаясь правой стороны. Между прочим, нам также нельзя пользоваться автомашинами, автобусами и т. п. Даже извозчики должны на видном месте повесить табличку, что евреев не обслуживают.

Опять ввели другие знаки. Та же звезда, но уже не на повязке, а на квадрате из белого материала, который должен быть пришит к верхней одежде, спереди и сзади.

Можно подумать, что какой-то немец не хочет идти на фронт и своими бесконечными выдумками старается доказать, что он и здесь очень нужен.

Гестапо снова вызвало членов «юденрата». Что теперь придумают? Неужели ещё одна контрибуция?

В большой тревоге ждём соседа.

Вернулся он под вечер.

Оказывается, его и ещё одного члена «юденрата» отпустили, а остальных арестовали. Почему? Чем те не угодили и почему выпустили этих?

Жаркое августовское воскресенье.

Около полудня мы услышали шум.

Подбежали к окну. Пьяные гитлеровцы избивают черноволосого парня. Гонят его к ратуше, там ставят лицом к стене и бьют. А он, наверное, ждёт выстрела, потому что странно вздрагивает.

Собралась толпа. Немецкий офицер объясняет, что этот «Jude» только что на улице Гедиминаса выстрелил в солдата благородного вермахта[22]. За это ответят все «Juden». Один солдат великого рейха дороже тысячи таких, как этот. Пусть каждый, кто только хочет, бьёт преступника и этим присоединится к истреблению врагов немецкого народа.

Одни ухмыляются, довольные, другие проходят мимо, почти не скрывая своего возмущения.

Гитлеровцы останавливают проезжающую машину, вталкивают свою окровавленную жертву и уезжают.

Поражённые, окаменели мы у окна. Немец сказал: «За это ответят все евреи». Все… Теперь мы уже не избежим расстрела.

Ночь…

Прогремел выстрел. Кто-то вскрикнул. Бегут. Кричат: «Хальт!»[23]

Будим малышей. Сердце странно болит. Трясусь как в лихорадке. Снова гремит выстрел. Крики, топот. Людей много, очень много.

Открываем форточку. Ничего не видно. Прохладная звёздная ночь. Тихо. Где-то в стороне вокзала гудит паровоз. И снова ни звука… Словно ничего не было.

Мама укладывает детей. Мы сидим…

Вдруг в тишину врывается страшный крик. Неужели снова начинается? Голоса где-то рядом, совсем близко. Но подойти к окну мама не разрешает: могут заметить. А меня тянет: неизвестность ещё страшнее. Спрятавшись за портьеру, подглядываю. Внизу на улице конвоиры выстраивают людей, которых гонят с улицы Месиню.

Плачущие женщины с полуголыми, завёрнутыми в одеяла детьми… Мужчины, сгорбившиеся под тяжестью узлов и чемоданов… Дети, вцепившиеся в одежду взрослых… Их толкают, бьют, гонят. Вспыхивает карманный фонарик и освещает испуганные лица. Фонарик гаснет, и снова двигаются только силуэты…

В наши ворота они ещё, кажется, не стучатся, хоть моментами мерещится, будто они уже поднимаются по лестнице.

Угнали… Снова тихо.

Начинает светать.

Оказывается, этой ночью угнали всех жителей улиц Месиню, Ашменос, Диснос, Шяулю, Страшуно и некоторых других.

Люди говорят, что с этих улочек выселяют и литовцев, и поляков. Городское правление им даст другие, лучшие квартиры. Для нас там будет гетто[24].

Что такое гетто? Как там живут?

В пятницу вечером город запрудили патрули.

Снова что-то придумали… Как назло, и Йонайтиса сегодня не было. Мама попросила бы его остаться у нас ночевать.

Я вызвалась пойти и позвать его. Мама махнула рукой – уже больше восьми. Говорю – пойду без знаков. Но она и слышать не хочет. А всё же другого выхода нет. Пойду.

Мне совсем не страшно: кому взбредёт в голову, что в такое время без знаков по тротуару может шагать еврейка?

Улица Гележинкелю. Оглядываюсь, не следит ли кто за мной. Вхожу. Стучусь. Тишина. Стучу сильней. Никакого ответа. Его нет! Что делать?

Надо ждать.

Забираюсь в угол, за дверь. Ловлю каждый доносящийся с улицы звук. От стука сапог цепенею, а от спокойного скрипа ботинок веселее бьётся сердце. Но шаги, приблизившись, удаляются, а Йонайтиса всё нет. Как простоять целую ночь? Могут заметить. И мама будет волноваться…

Вдруг появляется Йонайтис!

Узнав, зачем я пришла, очень огорчается: к сожалению, уже без пяти десять. Идти нельзя…

Он стелет мне на софе, закрывает ставни и велит спать. Но я не могу уснуть: очень волнуюсь, что мама не знает, где я.

Разбуженная, я не сразу поняла, где нахожусь. Йонайтис нагнулся ко мне:

– Я пойду узнаю, что у вас слышно, а ты закройся и поспи ещё.

Он вернулся очень скоро. У нас не был. Не пропускают. На улице Руднинку строят забор. Там будет гетто. Уже гонят людей.

– Что будешь делать? – спрашивает он меня.

– Не знаю. А как вы считаете?

Он тоже не знает.

– Если не хочешь идти – оставайся у меня.

А как я здесь буду жить одна, без мамы? Нет. Пойду.

Йонайтис освобождает свой портфель и кладёт туда сушёный сырок и баночку варенья. Опустошает бумажник и говорит: «Спрячь хорошенько». Из жёлтой бумаги вырезаем знаки, пришиваю: сейчас уже нельзя без них.

Выходим. Йонайтис тоже идёт по мостовой: не хочет, чтобы я себя чувствовала униженной… Если закрыть глаза и представить себе, что иду в школу? Ведь похоже: портфель, ученическая форма, рядом идёт учитель… Нет, не надо закрывать глаза…

На улице Руднинку, возле костёла, сколачивают забор. Через оставленный проход солдаты гонят людей. Подходим. Йонайтис подбадривающе пожимает руку, и я ухожу за забор.

Куда идти? Может, ещё попытаться попасть домой? Не выпускают. Кругом строят заборы.

Гонят всё новых и новых людей. Растерянные, усталые, они сбрасывают с себя узлы и садятся тут же, на улицах, во дворах. Везде полно народу. Верчусь там и я, захожу во дворы, но мамы нигде нет. И знакомых не видно.

Стою у входа, чтобы видеть всех вновь пригоняемых. Спрашиваю, с каких улиц. Со всех есть, только не с нашей. Какая-то женщина уверяет, что с Немецкой улицы всех угнали на Лидскую. Бегу. Но там строят новый забор: эта улица остаётся за пределами гетто. Людей много, но моих и среди них нет.

Снова блуждаю, расспрашиваю. Кто-то предполагает, что они могут быть во втором[25] гетто, где-то в районе улочек Стиклю и Гаоно.

Иду к воротам и прошу часового выпустить. Уверяю, что не убегу, только перейду во второе гетто, где находится моя мама. Но часовой даже не слушает. Повторяю свою просьбу, а он с размаху так ударяет меня, что еле удерживаюсь на ногах. Неожиданно замечаю одного девятиклассника из нашей школы. С винтовкой, наверно, тоже «трудится». Как можно почтительнее прошу помочь мне перейти во второе гетто. «Марш!» – кричит он.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Notes

1

Литва была захвачена за первую неделю войны, при этом в Вильнюсе германские войска были уже 23-го, а в Каунасе – вечером 24 июня.

2

Одна из самых старых улиц Вильнюса, известна с середины XVI века. Сейчас называется улица Диджёйи (Didžioji gatvė).

3

Рая Рольник родилась в 1933 году, Рувим – в 1935-м, Маша – в 1927-м, а Мира – в 1924 году.

4

Антанас Сметона (Antanas Smetona, 1874–1944) – первый президент Литвы (в 1919–1920 годах), вернулся к власти в 1926 году в результате военного переворота и оставался фактическим диктатором страны до 1940 года.

5

Международная организация помощи борцам революции (МОПР) – коммунистическая благотворительная организация. Действовала с 1922 года до начала Второй мировой войны.

6

Так по-русски называют важнейшую католическую святыню Вильнюса – единственные сохранившиеся ворота городской стены с часовней, где хранится икона Богоматери Остробрамской (польск. Ostra Brama, Острые Ворота).

7

Вильнюс (тогда ещё Вильна) однажды уже был занят германскими войсками – с 1915 по 1918 год, в ходе Первой мировой войны. К евреям немцы относились тогда сравнительно лояльно, позволили даже открыть еврейские школы (русские школы были закрыты, преподавание на русском – запрещено). Память об этом сыграла роковую роль в 1940–1941 годах: литовские евреи Сталина боялись не меньше, чем Гитлера (информация о гетто, уже созданных в оккупированной Польше, была отрывочна и неточна, к тому же массовых убийств там ещё не было) и не торопились покидать свои дома.

8

«Белоповязочники» (лит. baltaraiščiai) – отряды сторонников литовской независимости носили на левом предплечье белую повязку, часто – с надписью LAF (Lietuvos Aktyvistų Frontas, Литовский фронт активистов). «Активисты», надеясь на поддержку Германии, 22 июня подняли вооружённое восстание против Красной Армии. Курс на независимость Литвы немцы не поддержали, LAF был запрещён, многие его члены пошли на службу в оккупационную полицию.

9

Вильнюс (Wilno, Вильна) за семьсот лет своей истории не раз переходил от одного государства (и даже – народа) к другому. Великое княжество Литовское, Речь Посполитая, Российская империя, Польша, Литва, Германия, СССР, снова Литва… Отражая это, менялась и его топонимы. Так, улица, которую пересекает Маша, последовательно называлась Георгиевский проспект – улица А. Мицкевича – улица Гедимино – улица А. Гитлера – проспект Сталина – проспект Ленина – проспект Гедиминаса. Литовские названия впервые появились осенью 1939 года, когда Красная Армия, заняв принадлежавшие Польше Вильно и части Виленского края (в соответствии с «пактом Риббентропа–Молотова» о разделе Восточной Европы между Германией и СССР), передала их Литве. Рольникайте использует и русские, и литовские названия.

10

Генрикас Йона́йтис (Henrikas Jonaitis, 1913–1993) – физик и математик, с 1946 г. – преподаватель, затем профессор Вильнюсского университета. Помогал нескольким еврейским семьям – прятал их, тайно проносил в гетто продукты и одежду. В 1980 году награждён званием «Праведник мира» (его присваивает музей Холокоста «Яд Вашем» в Иерусалиме).

11

В синагогах хранят рукописные пергаментные свитки Торы – Пятикнижие Моисеево (оно же – начало христианской Библии), священные для верующих.

12

Дворники часто были платными осведомителями полиции и гестапо.

13

Фольксдойче (нем. Volksdeutsche) – так нацистские власти называли «этнических германцев», т. е. немцев, живущих за пределами Германии.

14

Саломея Нери́с (Salomėja Nėris, 1904–1945) – литовская поэтесса. В 1940 году вошла в состав делегации, обратившейся к Верховному Совету СССР с просьбой о приёме Литвы в состав Советского Союза. Автор «Поэмы о Сталине». поэмы «Путь большевика».

15

В XIX – первой половине XX века город населяли преимущественно поляки и евреи, причём процент вильнян-евреев доходил временами до пятидесяти. В 1939 году еврейское население Литвы ещё увеличилось за счёт беженцев из Польши и достигло 220 тысяч человек – это примерно восемь процентов от общей численности жителей страны (в Вильнюсе – 60–65 тысяч, т. е. четверть). Почти все они – из-за неожиданности и стремительности наступления германских войск – в июне 1941-го оказались в оккупации.

16

Понары (лит. Paneriai) – посёлок в пригороде Вильнюса. Здесь в 1940 году выкопали котлованы для строящейся топливной базы. В 1941–1944 гг. лес в Понарах стал местом казней: были убиты и зарыты в котлованах около 70 тысяч человек – в основном, евреи Вильнюсского гетто. Расстрелы начались в первые дни оккупации, задолго до утверждения плана «Окончательного решения еврейского вопроса» (программа геноцида евреев была принята конференцией на озере Ванзее под Берлином 20 января 1942 года): так Вильнюс стал одним из первых мест «регулярного» Холокоста.

17

Хапунами (на идише – ха́перы, хапунес, от глагола ןפאכ, «хапн» – хватать) в XIX в. называли тех, кто похищал людей для сдачи их в армию (до военной реформы Александра II, отменившей рекрутчину). Богатые родители могли выкупить своих сыновей – вместо них служить отправлялись похищенные.

18

Гирш Абелевич Рольник (1898–1973) сумел выбраться из Вильнюса, попал на фронт, воевал в 16-й Литовской стрелковой дивизии Красной Армии.

19

Часть дневников Маше действительно удалось сохранить, другую часть она заучивала наизусть, а записала уже после освобождения.

20

Gebietskommissariat (нем.) – областное (Gebiets) управление оккупированных территорий – рейхскомиссариатов «Остланд» (Прибалтика) и «Украина».

21

Членом юденрата был, например, Яков Ефимович Выгодский (1857–1941), отец А. Я. Бруштейн и прототип одного из главных героев её повести «Дорога уходит в даль», многолетний глава еврейской общины города, депутат польского сейма той поры, когда Вильнюс был частью Польши.

22

Так называемая «большая провокация» 31 августа. Арестованы и 2 сентября расстреляны 3700 человек (864 мужчины, 2 019 женщин и 817 детей).

23

Halt! (нем.) – «Стоять!»

24

Термин «гетто» возник в Венеции, его происхождение в точности не известно: по одной версии, gheto на местном диалекте – отходы литейного производства (место, где в 1516 году было предписано селиться венецианским евреям, находилось рядом со свалкой шлака); по другой, слово произведено от borghetto, уменьшительной формы слова borgo (район). Но сам принцип принудительного поселения евреев в изолированном районе на триста лет старше: ещё в 1239 году в королевстве Арагон на севере Испании был издан первый подобный указ.

25

До конца октября 1941 года в Вильнюсе было два гетто (в момент создания, суммарно – 40 тысяч человек): одно – для квалифицированных рабочих и их семей (Facharbeiter ghetto) и другое – для пожилых и нетрудоспособных. Узники второго гетто (11 тысяч человек) предназначались для уничтожения первыми, но вначале это ещё не осознавалось.