Где кончается боль…

Сандра П.

Где кончается боль…

ПРОЛОГ

Эта книга – всем, кто борется с тяжёлой болезнью.

Взрослым и детям, мужчинам и женщинам.

Знайте: вы сильны, вы справитесь – вы не одни.

Где кончается боль – там меркнет свет,

И ночь стелет мрак на разбитый след.

Но в сердце печаль, словно тихий родник,

Сквозь слёзы и страх рождается миг.

Там жизнь пробужденья, там тихий ответ -

Что даже в страданье живёт наш рассвет.

Где кончается боль – начинается путь,

Что к свету ведёт и учит любить.

-–

«В каждом вздохе – борьба, в каждой тишине – крик души. Но именно там, где кончается боль, начинается настоящая любовь.»

Глава 1. Тишина до шторма

Тишина в больнице – особенная. Она не как в библиотеке, не как в церкви. Это не покой, а ожидание. Здесь тишина пульсирует – между капель капельницы, между вздохами сквозь кислородную маску у соседей за стенкой. Она тянется нитями по коридорам, где врачи ходят с таким видом, будто их лица – это единственное, что должно оставаться спокойным.

Вайолет лежала на спине, глядя в потолок, где одинокая лампа мерцала, как уставшая звезда. Её руки лежали поверх одеяла, словно чужие. Пальцы стали тоньше, чем были когда-то, кожа – почти прозрачная. Она не помнила, в какой именно день они перестали быть частью неё. Всё тело теперь было каким-то… внешним. Оно подчинялось приборам, уколам, расписаниям – но не ей.

За окном стемнело. Тень дерева скользнула по стеклу, будто чья-то рука пыталась дотянуться, и исчезла.

“Ты поправишься, Вай,” – говорила мама тем тоном, в котором дрожали все неподтверждённые молитвы. “Ты сильная,” – говорил отец, отводя глаза. Он всегда так делал, когда не мог совладать с чувствами. А она просто кивала. Потому что слова не срабатывали, если в них не веришь.

До болезни у неё была жизнь. Настоящая, беспорядочная, яркая. Иногда казалось – даже слишком яркая. Шумные школьные коридоры, музыка в наушниках, её дурацкие рисунки в тетрадях, мечта стать дизайнером. Она хотела поступить в колледж. Переехать в город. Устроиться в кафе с мягкими диванами и рисовать там за окнами осень.

Всё это будто произошло с кем-то другим. С кем-то, кто ещё не знал слово на букву "р" – ремиссия. Кто не слышал, как врач спокойно говорит:

– Мы нашли изменения в результатах. Нам нужно провести ещё одно исследование.

Тот день, когда всё рухнуло, вспоминался как немой фильм: как мама сжала ей руку так сильно, что ногти врезались в кожу. Как отец резко вышел из кабинета и долго не возвращался. Как она сидела на пластиковом стуле с ощущением, что больше никогда не сможет встать.

Они не плакали при ней. Никогда. Только ночью, когда думали, что она не слышит. Но тишина в доме тоже умела кричать.

Первую неделю в больнице она почти не говорила. Только смотрела. На стены. На капли в прозрачной трубке. На часы. Её соседку по палате звали Элли. У Элли был рецидив. Она рассказывала о своих любимых фильмах, о собаке, которая ждала её дома, и однажды тихо произнесла:

– Страшно не умирать. Страшно, что забудут.

Элли не стало через две недели. Кровать задернули шторой, а потом она просто исчезла. Новую соседку привезли на следующий день.

С тех пор Вайолет научилась не привязываться.

Теперь она почти не чувствовала ничего. Не потому что не хотела. А потому что не могла позволить себе снова потерять. Всё внутри сжалось в тугой клубок: если не впускать – не будет боли. Если не ждать – не будет разочарования.

Сегодня что-то было иначе. Может быть, потому что врач сказал, что анализы чуть улучшились. Или потому что мама принесла старую толстовку из дома, и она всё ещё пахла стиркой и черничным мылом. Или потому что в окно однажды заглянул солнечный луч – совсем коротко, но достаточно, чтобы она почувствовала, что ещё жива.

На прикроватной тумбочке лежал её скетчбук. Она давно не рисовала. Но иногда просто листала страницы – как доказательство того, что у неё была душа. На одной из последних страниц был эскиз: девочка под дождём, чёрно-белая, но зонт у неё – ярко-красный. Её мечта – рисовать то, что чувствуют молчащие.

Часы на стене щёлкнули. Палата была пустой. Соседка уехала домой неделю назад. Больше никого не подселяли.

Вайолет закрыла глаза и представила, как выглядела бы её жизнь, если бы она была страницей книги. Белой, исписанной, вырванной? Или всё-таки ещё нетронутой?

Где-то внутри всё ещё билось сердце. Слабое. Но упрямое.

И пока тишина не переросла в бурю, она просто лежала. Слушала, как работает капельница. И дышала.

Глава 2. Он приходит с весной

Весна не вошла в её жизнь сразу. Она не ворвалась с пением птиц или запахом распустившихся деревьев. Скорее – прокралась, как луч солнца сквозь неплотно зашторенное окно палаты. Тихо. Почти незаметно. И принесла с собой Его.

Утро было обычным. Монотонным, как и все предыдущие. Вайолет лежала, глядя в потолок. Светлая краска отслаивалась на стыке панелей – она сосредоточенно разглядывала эту трещинку, как будто в ней скрывался смысл.

Клэр появилась с кружкой чая, как всегда.

– Сегодня у тебя гости, – сказала она, поставив кружку на тумбочку.

– Родители?

– Нет. Новый волонтёр. Милый. Тебе понравится.

– Я не в настроении для новых «милых».

Клэр усмехнулась:

– Ему всего девятнадцать. Шабутной, но с добрым сердцем. И у него очень хорошие глаза. Такие… живые. Как будто он всё ещё верит в чудеса.

Вайолет только хмыкнула и снова уставилась в потолок.

Через полчаса Клэр вернулась. За ней шёл он. Высокий, в тёмной футболке и джинсах, волосы слегка взъерошены, на губах – почти нахальная улыбка. Он остановился у порога, оглядел палату и сказал:

– Ого. Королевские покои. Потом посмотрел на неё. – Привет. Я Лукас. Сразу предупреждаю – я не умею ухаживать за цветами, но могу отличить капельницу от чайника.

Вайолет сдержалась, но уголки её губ дрогнули.

– Хорошо, Лукас. Тогда, может, отличишь меня от растения? Я не нуждаюсь в поливе.

Он рассмеялся.

– Сарказм. Обожаю. Мы сработаемся.

Сначала она думала

– он слишком много говорит.

Потом поняла: он просто боится тишины.

В следующие дни он приходил почти каждый день. То с книгой, то с наушниками, то с банкой безвкусного желе из столовой.

– Испытай свои вкусовые рецепторы, Вайолет. Это – граната войны.

– Нет, спасибо. Я хочу дожить до ужина.

– Правильно. Мудрый выбор.

Он болтал, рассказывал истории про свою собаку, которую не пускают в дом, потому что та ест всё, включая мыло. О том, как однажды застрял в лифте с гробом (он клялся, что это правда), и о том, как в детстве мечтал стать космонавтом, пока не понял, что боится темноты.

Она слушала. Сначала из вежливости. Потом – из интереса. А потом – потому что его голос стал её утренним ритуалом, как кофе, которого ей не разрешали

В один из вечеров, когда солнце садилось так, что в палате становилось золотисто и тихо, он сидел у её кровати, рисуя что-то в своём блокноте.

Она спросила:

– Почему ты здесь? Правда.

Он замолчал. Закрыл блокнот. Посмотрел на неё.

– У меня была сестра. Энни. Мы с ней были близнецами. Её не стало два года назад.

Пауза.

– Мама подумала, что если я вернусь туда, где всё закончилось, то, может, что-то во мне тоже снова начнёт… дышать.

Он улыбнулся, но глаза у него были совсем другие. Тихие. Знакомые.

Вайолет не сказала ничего. Просто взяла его руку. Сжала.

С того дня между ними что-то изменилось. Нечто неуловимое, но очень важное. Как будто стены палаты, всегда казавшиеся такими тесными, отодвинулись чуть дальше. Стало легче дышать. Вайолет начала ждать. Не таблетки, не процедуры – его.

Каждый день Лукас приносил с собой что-то новое. Однажды – маленький кактус в банке из-под кофе.

– Назовём его Мистер Колючка, – предложил он. – Если он выживет в этой больнице, у нас есть шанс.

– Он умрёт от недостатка любви, – вздохнула Вайолет, но всё же поставила кактус на подоконник.

В другой раз он принёс сборник стихов. Читал их ей, преувеличенно артистично, с выражением, делая паузы в самых неподходящих местах. Она хохотала, а медсестра Клэр, проходя мимо, качала головой:

– Вайолет, что ты с ним делаешь? Он был нормальным!

– Я раскрываю его творческую сторону, – парировала Вайолет.

Клэр стала частью их маленькой вселенной. Молодая медсестра, с веснушками на носу и пронзительной внимательностью. Она то приносила им запрещённые пирожные, то прикрывала, когда Вайолет уставала и хотела избежать визита врача.

– Я была бы уволена, если бы меня кто-то действительно контролировал, – говорила Клэр.

– Ты будешь моей крестной на выпуске из этой больницы, – однажды сказала Вайолет.

Клэр улыбнулась, но ничего не ответила.

Помимо Лукаса и Клэр, палата стала центром маленькой жизни. Иногда к ним заглядывал мистер Олби, пожилой мужчина с шестого этажа, у которого был громкий голос и невероятная любовь к шахматам. Он однажды заявил:

– Эта девочка умнее всех врачей тут. Вы не думайте, Лукас, она вас обыграет даже на пятом морфине.

– Уже обыграла, – гордо сказал Лукас, хотя у него было четыре поражения подряд.

Были и другие. Марла, девочка лет восьми с косичками и навязчивым желанием всех обнимать. Томас, мрачный подросток из онкологии, который однажды признался Вайолет, что слушает, как она смеётся, потому что это «лучше, чем тишина в голове». Она подарила ему наушники Лукаса и велела не возвращать. – Просто не будь один, хорошо?

Иногда она ловила себя на мысли, что уже не помнит, какой была до болезни. А иногда – чувствовала, будто то, кем она была до, снова появляется. Маленькими кусочками.

Все чаще она замечала, как Лукас смотрит на неё, когда думает, что она спит. Как его пальцы касаются её руки дольше, чем нужно. Как он замирает, когда она смеётся.

Однажды, когда он сидел рядом с ней, рисуя – она наклонилась ближе и спросила:

– Ты скучаешь по ней?

– Всегда. – Его голос был тихим. – Особенно когда вижу, как ты улыбаешься.

– Почему?

Он поднял глаза.

– Потому что Энни всегда говорила, что я должен быть с кем-то, кто не даст мне замкнуться. А ты – как солнечный удар. Ласковый, но неожиданный.

Она покраснела. Но не отвернулась.

В один из вечеров он не пришёл. Без объяснений. Без сообщений.

И впервые за долгое время боль вернулась. Не физическая. Не та, что от капельниц или усталости. Настоящая. Та, что от пустоты. Она пролежала весь вечер, глядя на темнеющий потолок.

На утро в палату вошла Клэр с извиняющейся улыбкой:

– Он не мог прийти. У них семейный ужин, отец строго. Но… Она села рядом, погладила по руке.

– Вайолет, у меня есть новости. Тебя выписывают через три дня. Анализы хорошие. Доктора довольны.

И тишина, которая последовала за этими словами, была не радостной. А тревожной. Как будто снова рушилось то, что только начало становиться домом.

Глава 3 – Семнадцать вдохов

Дом встретил её тишиной. После недель, проведённых в больничной палате, где всё было стерильно, упорядоченно и наполнено запахом антисептиков, её комната казалась чужой. Слишком мягкой. Слишком настоящей. Пыль танцевала в лучах света, пробивавшихся сквозь полуприкрытые занавески.

На подоконнике стояла чашка – пустая, с легким следом от когда-то горячего чая. Всё оставалось таким, каким она его покинула. Как будто время замерло в ожидании.

Вайолет медленно провела пальцами по краю письменного стола. Её пальцы дрожали. Её дыхание – короткое, неглубокое. Дом был живым напоминанием о прошлом, когда диагноз ещё не прозвучал, когда её лёгкие не были полны боли, когда сердце билось иначе – свободно.

Родители суетились где-то на кухне, бабушка тихо звонила кому-то в гостиной. Все были рядом, но каждый старался не смотреть слишком долго, не говорить слишком громко. Как будто боялись снова разрушить хрупкое равновесие.

Прошло несколько дней.

Вайолет всё ещё адаптировалась. Она не жаловалась. Спала на левом боку – так легче дышать. Смотрела в окно. Иногда листала старые фотографии на телефоне. Иногда улыбалась. Иногда – нет.

И тогда пришёл её день рождения.

Она не ожидала ничего особенного. Даже не напоминала об этом – подумала, что родители забудут, и это было бы легче. Но утром её разбудил запах вафель и ванили. Бабушка поставила букет пионов у кровати. Отец тихо пожелал ей «солнца в сердце». Мама принесла кофе с миндальным сиропом – как она любила.

– Только не плачь, ладно? – сказала мама, прижимая ладонь к её волосам.

И она не плакала.

До тех пор, пока в дверь не позвонили.

Открыла бабушка. Потом громко крикнула:

– Вайолет, тебе гость!

Она вышла в коридор, удивлённо всматриваясь в фигуру на пороге.

Это был Лукас.

На нём была тёмно-синяя рубашка, немного мятая, и джинсы. В руках – коробка, перевязанная зелёной лентой, а за спиной – воздушный шарик в форме звезды, с кривым рисунком акварелью.

– Я знаю, что ты, наверное, не хотела ничего праздновать. Но… – он неловко улыбнулся. – Я подумал, может, день рождения – хороший повод снова дышать.

Она хотела что-то ответить, но только кивнула. Потому что уже в этот момент в горле застрял первый вздох.

Вайолет улыбнулась сквозь слёзы – это было так неожиданно и трогательно.

Праздник продолжился, несмотря на стены дома и тень недавней болезни. Вместе с родителями, которые впервые за долгое время позволили себе расслабиться, и с бабушкой, что готовила пирог с черникой, они провели этот день так, как будто мир начал вращаться в правильном ритме.

Лукас подарил ей коробку с «семнадцатью вдохами» – листочками бумаги, на каждом из которых было написано что-то смешное, доброе, личное. «Когда будешь задыхаться – просто читай. Это твой запас воздуха». Один из вдохов гласил: «Если мир окажется слишком шумным – я посижу с тобой в тишине».

А один – совсем простой: «Ты живёшь. И этого уже достаточно, чтобы отпраздновать».

Вечер опускался мягким покрывалом, окрашивая комнату в золотисто-розовые оттенки. Свет лампы, стоявшей на тумбочке, был едва заметен, но его хватало, чтобы увидеть друг друга без тени страха и боли. Лукас и Вайолет сидели на полу, прислонившись к кровати, бок о бок, окружённые обрывками поздравлений и пустыми чашками с тёплым чаем.

– Ты знаешь, – тихо начал Лукас, – я думал, что буду бояться возвращаться туда. В больницу, где умерла моя сестра. Но потом понял – страх всегда есть. Главное – не давать ему забрать всё.

Вайолет смотрела на него, и в её глазах горел лёгкий свет – не надежды, нет. Скорее – признательности за то, что кто-то рядом не отвернулся.

– Я боюсь, – призналась она почти шёпотом. – Боюсь, что смогу задохнуться в любой момент. Не только физически… Но и… в жизни.

Лукас осторожно взял её руку в свои, не отпуская.

– Тогда дыши со мной. Семнадцать вдохов. Один за другим.

Их руки сплелись, как будто создавая невидимую связь – прочную, тёплую, способную выдержать даже шторм.

Минуты тянулись медленно, но в каждом из них был целый мир – мир понимания, доверия и неподдельной близости. Не поцелуев, не громких признаний. Просто – быть рядом. Слышать и не бояться быть услышанным.

В этот вечер, когда никто не слышал, а мир казался слишком огромным и слишком тихим, Вайолет позволила себе почувствовать, что такое настоящая близость – не поцелуй, а доверие.

После того, как они провели несколько минут, дыша вместе, Лукас осторожно откинул волосы с её лица и улыбнулся.

– Ты когда-нибудь мечтала о том, как будешь жить после больницы? – спросил он, глядя ей в глаза.

Вайолет задумалась, её взгляд стал немного рассеянным.

– Честно? Я боялась мечтать. Слишком много всего, что могло пойти не так. Но теперь… Я хочу просто быть нормальной. Хочу просыпаться и не думать каждую секунду о болезни. Хочу гулять по парку, сидеть в кафе и смеяться без страха, что вдруг станет плохо.

– Я понимаю. После смерти сестры моя мама не могла перестать плакать. А мне казалось, что, если я перестану дышать, всё это закончится вместе со мной. Потом она предложила мне стать волонтером в этой больнице. Сначала я не хотел, думал, что меня туда даже не пустят, но… там я встретил тебя.

Вайолет улыбнулась, и в её глазах заискрились слёзы – не от горя, а от теплоты.

– Значит, я тоже помогла тебе жить?

Лукас сжал её руку.

– Ты сделала гораздо больше.

Они говорили ещё долго, и каждый новый рассказ раскрывал их как книги, которые кто-то медленно листает, наслаждаясь каждой страницей. Лукас рассказывал о своей сестре Энни – о том, как она была светлым, непоседливым ребёнком, который умел заставить всех улыбаться, даже в самые мрачные дни.

Вайолет слушала, представляя себе эту девочку, которая стала для Лукаса не просто сестрой, а ангелом-хранителем.

– А ты? – спросил он. – Кто для тебя был самым важным?

Вайолет вздохнула.

– Родители. Они старались быть сильными, но я чувствовала их страх и усталость. Иногда казалось, что они разговаривают между собой на другом языке, где нет места мне. Это было очень одиноко.

– Ты никогда не одна, Вайолет, – тихо сказал Лукас. – Даже когда кажется, что все молчат.

Она повернулась к нему, и в этот момент не понадобилось слов. Было достаточно взгляда, чтобы понять – рядом есть тот, кто готов слушать, понимать и поддерживать.

Позже, когда Вайолет уже устроилась на уютном диване в гостиной, Лукас помог ей аккуратно поправить подушку и накинуть лёгкий плед.

– Завтра приду с чем-то вкусным, – тихо пообещал он. – Может, купим твой любимый шоколад и посмотрим какой-нибудь фильм?

Вайолет впервые за долгое время улыбнулась широко и искренне, светясь изнутри.

– Обещай, – с лёгкой дрожью в голосе ответила она.

– Обещаю, – Лукас сжал её руку, и в этот момент между ними возникло ощущение, будто мир наконец стал чуть добрее и теплее.

В ту тихую домашнюю ночь, наполненную едва слышным шелестом ветра за окнами и спокойствием уютного дома, зародилась новая надежда – надежда, которая согревала их сердца и обещала лучшее завтра.

Глава 4. «Когда никто не слышит»

Прошла неделя с тех пор, как Вайолет вернулась домой. Жизнь словно замерла в странном, тонком равновесии – между привычной тишиной комнаты и новым дыханием, которое принесло с собой её возвращение.

Утро после дня рождения наступило медленно. Лучи солнца пробивались сквозь занавески, лаская стены и касаясь лица Вайолет. Она лежала в постели, обняв подушку, на которой остался тонкий запах конфетных духов – подарок от мамы. В комнате царила тишина, нарушаемая лишь звуками с кухни: кто-то тихо готовил завтрак.

Праздник вчера был почти волшебным. Лукас устроил его с такой нежностью, будто понимал каждую рану, которую она прятала. И всё же, проснувшись утром, Вайолет почувствовала странную пустоту. Как будто в ней что-то приоткрылось – что-то уязвимое, чего не видит никто… кроме него.

Она медленно села в кровати, бросила взгляд на тумбочку. Там лежал блокнот – тот самый, в который она раньше записывала стихи. Слова больше не рвались наружу, только чувства пульсировали в груди, непрожитые, не проговорённые.

Лукас не пришёл этим утром. Он обещал – но не пришёл. И в этой паузе, наполненной молчанием, было нечто хрупкое. Она не злилась. Просто тишина, когда ты ждёшь кого-то, кого пустил глубже, чем остальных, – звучит громче любых слов.

Она спустилась на кухню. Мама, заметив её, улыбнулась и поставила перед ней чашку чая.

– Плохо спала? – спросила она мягко.

– Немного, – Вайолет пожала плечами, – просто… странно. Как будто всё слишком спокойно.

Отец читал газету, но краем глаза наблюдал за ней. В этой семье теперь каждый взгляд что-то значил – слишком много боли, чтобы разбрасываться словами.

День только начинался. И всё казалось обыденным – слишком обыденным. Но именно в такие дни случаются самые тихие, самые важные разговоры. Те, что слышит не весь мир, а только сердце.

После обеда Вайолет сидела у окна, укрытая пледом, наблюдая, как ветер качает ветви старой яблони в саду. Она уже почти перестала ждать, когда услышала приглушенный звук шагов по дорожке и… стук в дверь.

– Вай? – голос Лукаса прозвучал снаружи, чуть неуверенно, но всё же с теплотой, от которой у неё сжалось сердце.

Она поспешила открыть. Лукас стоял с растрёпанными от ветра волосами и в пальто, в руке держал термос и бумажный пакет.

– Прости, что не был утром. Я… должен был съездить на могилу к сестре. – Он опустил глаза, будто всё ещё не умел говорить об этом.

Вайолет кивнула, заглянув ему в лицо. Она не обиделась – наоборот, она поняла.

– Хочешь… уехать отсюда ненадолго? – спросил он, сдвинув брови. – Я знаю одно место. Тихое. Я часто ездил туда с Энни. Думаю, тебе там понравится.

Через двадцать минут они уже ехали на его машине. Вайолет сидела на переднем сиденье, обняв колени, укутанная в шарф, который пах чистотой и чем-то тёплым, почти как дом. За окном мимо проносились тонкие деревья, серые дома и капельки света. Весна здесь чувствовалась особенно чётко – в каждом глотке воздуха, в звуке мотора, даже в покачивании ветвей.

Она держала рядом баллон с кислородом. Тонкая трубка была привычной частью её тела, как будто приросла к коже. Но сегодня – сегодня было особенное утро. Она взглянула на Лукаса, сжав трубку в пальцах.

– Можно я попробую без него?.. – тихо, почти шёпотом, чтобы не спугнуть момент.

Лукас бросил на неё взгляд, обеспокоенный, но не возражал. Только замедлил ход и кивнул.

– Если только обещаешь, что скажешь, если станет тяжело.

– Обещаю, – кивнула она. И сняла канюлю, аккуратно свернув её в ладони.

Первые вдохи были словно сопротивление. Будто лёгкие вспомнили, как это – работать самим. Она почувствовала, как грудь наполняется воздухом, слегка болезненно, но живо. Её лицо залил слабый румянец.

– Ты знаешь, – сказала она спустя пару минут, – это как петь в душе после недели молчания. Немного страшно, но как будто… возвращается что-то своё.

Он улыбнулся, не сводя глаз с дороги.

– Тогда я рад, что ты решилась. Ты звучишь как человек, который начинает жить.

Она рассмеялась. Настоящим, открытым смехом, который не прятался за усталостью или страхом.

Он остановился на вершине старого смотрового холма. Озеро внизу было гладким и сияющим, как стекло, окрашенное в цвета заката. Всё вокруг будто замерло, оставив только их двоих – и отражения, и дыхание, и тишину, которая была не глухой, а доброй.

– Я часто приходил сюда, когда… когда Энни не стало, – тихо произнёс Лукас, глядя вперёд. – Здесь было единственное место, где я мог почувствовать, что она всё ещё где-то рядом.

Вайолет ничего не сказала. Просто положила ладонь на его руку. Без слов.

Он сжал её пальцы.

И в этот момент, в воздухе, в их дыхании, в тишине между словами, родилось то самое доверие, которое никогда не бывает случайным…

Глава 5. Светофоры внутри

…Позднее, когда солнце уже почти спряталось за линией горизонта, они всё ещё сидели на капоте его машины. Ветер стал чуть прохладнее, но не настолько, чтобы хотелось уезжать. Озеро внизу по-прежнему мерцало, как будто собирало их мысли в отражениях, размывая их в водной глади.

Вайолет сидела с ногами, поджатыми под себя, закутавшись в куртку Лукаса. Её волосы немного растрепались от ветра, щёки порозовели, а глаза… глаза были другими. В них больше не плескалась одна лишь боль. Там появился свет – крохотная искра, которую она почти забыла в себе.

– Ты замёрзла? – спросил он, повернув голову к ней.

Она покачала головой и посмотрела на него чуть дольше, чем обычно.

– Нет. Знаешь, я давно не чувствовала себя такой живой, – прошептала она. – Это странно. Всё внутри… как будто загорелось. Или включилось, как светофор. Вдруг – зелёный.

Лукас тихо усмехнулся.

– А раньше был красный?

– Долгое время – да, – она слегка улыбнулась. – Даже не красный… чёрный, как будто всё замерло. А сейчас – я не уверена, что готова идти, но моё сердце говорит: «пора».

Лукас не торопился с ответом. Он лишь протянул руку и коснулся её запястья – легко, почти невесомо, как будто боялся нарушить эту хрупкую близость.

– Я не хочу торопить тебя, Вайолет. Я просто хочу быть рядом, когда ты будешь готова. Когда ты сама откроешь дверь.

– Ты уже внутри, – ответила она. – Я просто… ещё не решила, бояться ли этого.