Записки Черного Повара

«Повар, – говорю. – Жратву нашим готовить буду».

«Жратву?! – аж заверещал. – Я тут главный! Я…»

Тут я пригляделся, рожа вроде знакомая.

Ба! Точно он, Пышка, вместе у Мастера были. Только Пышку выгнали, за лень и воровство. И руки из жопы. А я до конца отбатрачил.

Но он, видать, не понял намека Мастера.

«Пышка? – говорю. – Здорово! Все так же харчи портишь?»

Он аж красный стал. Как рак.

«Да я… да ты… – зашипел. – Поединок! Кто пирог лучше! А? Отряд твой судит! Проиграл – вон с кухни!»

Я ухмыльнулся. Пирог.

Его не зря Пышкой прозвали. Ладно.

Запасы тут, глянул, есть – мясо, мука, овощи. Неплохо.

«Давай, – говорю. – Пирог так пирог».

Пышка заметался. Как таракан на горячей сковородке. Противень самый большой схватил. Тесто месит. Муку, воду – бух, бух. Все на глаз. Жидкое тесто, липкое. Кое-как раскатал. Шмяк на противень. Края – кривые, толстые.

Начинка. Мясо взял, что пожирнее. Куски – с кулак. На сковородку кинул. Лук тяп-ляп, туда же. Дымина пошла. Шипит, горит. Специй сыпанул – все, что нашел. Вонь – горелым, острым. Ужас.

Я поглядел на это буйство красок.

Рукава закатал.

Мука – хорошая. Белая. Масло свежее. Яйца. Прям на слезу пробило…

Тесто буду рубленое делать. Песочное. К мясу – самое то. Хрустеть будет.

Муку на стол. Масло холодное – кубиками, в муку. Ножом – чик-чик-чик. Быстро. Чтоб не таяло. Желток туда. Воды ледяной ложку. Соль. Собрал в ком.

Тесто холодным должно быть. Тогда нежное. В тряпку его, и в погреб. Пусть полежит. «Отдохнет».

Начинка.

Мясо долго выбирал. Свинина, лопатка. Говядина с жирком. Нарезал. Не мелко, не крупно. Чтоб жевалось.

Лук – много, мелко. Грибы – белые, свежие. Тоже пойдут.

Сковорода чугунная. Жир нутряной растопил. Лук – до золота. Чтоб сладкий был. Грибы – влага чтоб ушла. Вынул.

Мясо на ту же сковородку. По чуть-чуть. Чтоб жарилось, не тушилось. Корочка чтоб была. Сок внутри.

Все мясо обжарил. Назад лук, грибы. Соль, перец черный, молотый. Тимьян сушеный нашел – хорошо к мясу. Бульона мясного пару ложек (кости валялись, быстро сварил). Потушил все минут десять. Чтоб вкусы сошлись. Начинка – сочная, пахнет. Остудил.

Пышка свой «пирожок» уже в печь сунул. Печь тут здоровая. Жарко.

Он его так и пихнул. Дверь закрыл. Стоит, пыхтит. Довольный.

Я тесто достал. Две части – побольше, поменьше – основа, крышка.

Раскатал. В форму, смазал жиром.

Края ровные. Начинку выложил. Сочную. Горкой.

Крышку раскатал. Накрыл. Края защипал. «Косичкой». Дырку в середине. Для пара.

Из теста остатков – листики, завитушку. Просто. Но красиво. Желтком смазал. Для цвета. Золотого.

Печь уже не такая жаркая. После Пышки. Дров подкинул. Жар нужный подождал. Пирог – в печь.

Не на самый огонь. Потихоньку. Пусть печется.

Запах по кухне.

Сначала – Пышкин. Задымило, аж глаза щипет.

Потом – мой. Масло сливочное. Тесто. Мясо. Грибы. Травы.

Разница… есть. Девки-служанки носами повели.

Пышка злится. Сопит.

Свой пирог вытащил. Первый.

Ну… большой. Да. Где-то сгорел, где-то бледный. Пахнет… не очень.

Потом я свой.

Золотой. Румяный. Корочка – хрустит. Аромат – слюни текут.

Даже Олаф заглянул. Носом повел. «Ага», – говорит.

Вынесли пироги.

Отряд ждет. Злой, голодный.

Пышка свой «блин» на стол – бабах!

«Жрите, кушать подано!» – рявкнул.

Щит отрезал кусок Пышкиного. Пожевал.

«Тьфу ты, клей с углями».

Никто больше не стал. Побрезговали.

Олаф нож взял. Мой пирог режет. Разломил. Пар идет.

Пахнет! Начинка – сок течет. Тесто хрустит.

Олаф откусил. Жует. Еще.

«Вот, – говорит. – Это пирог. А то – говно».

И сплюнул на пол.

Отряд на мой пирог – как саранча. Мигом съели. Крошек нет.

Пышка красный был. Как помидор. Потом плюнул. Глянул на свой пирог недоеденный. И свалил.

Больше не видел его у барона.

Кухня моя, можно жрать готовить. Нормальную еду, для мужиков.

Из хороших продуктов!

Наконец-то!

Блюдо поединка: Пирог «Сила Свежих Продуктов», начинка – мясо трех сортов, грибы, травы. Тесто – песочное, хрустящее. Аж не верится…

День Восьмой

Из замка Власа ушли.

Наконец-то. Дорога.

Казначей подсказал – 21й день лета.

Живот полный.

Три дня на кухне барона, как сыр в масле. Я готовил – отряд жрал. Отъелись. Морды – во! Довольные.

Спали. Оружие чистили. Почти отпуск.

Только воняло во дворе.

На четвертый день Олаф пришел. «Барон, – говорит, – оклемался. Расчет дал, контракт новый тоже дал».

Контракт – казначея баронского везти. К герцогу какому-то. Четыре дня, сказали. Дорога ровная. Хоть не болото. Хотя… как повезет.

Идем. Пылища. Впереди – казначей. Боров. На кобыле жирной.

Мы – сзади. Охрана.

Кого тут охранять?

Я со Щитом.

Гроб, орк, рядом. Здоровенный, а языком треплет – как баба.

«Щит, помнишь, – гудит Гроб. – У барона Кривозуба постовались? Жратва – одна баланда. Финн еще, тогда поваром у нас был. Говорил – крысиные хвосты – для силы мужицкой, ха! А раз, сам видел, палец в чане плавал. Человечий. Финн – случайность, говорит. Мясник, мол, криворукий. Потом весь двор задристали. И Финн в первом ряду».

Щит хмыкнул. Кивнул.

«Ага, помню. Кривозуб еще потом Олафу платить не хотел… А Олаф схватил мешкок с медью недоплаченной. И по башке. Зубы – в разные стороны. Кривые. По всему замку. Собирали потом. Монеты медные, не зубы».

«А вот еще, помнишь? – ржет Гроб. – Когда Олаф еще десятник был. А командиром это был, Змей… та еще гнида. Казну отряда, со своими карманами путать начал. Ну, Олаф его в лес увел. Поговорить по душам. Вернулся один, говорит Змей в отставку и в другие земли ушел, счастья искать. А у самого сапоги змеевы за ремень заткнуты».

Обычные байки. У всех так. У самого телега.

Щит на меня зырк. «Брюква, а ты чего? Откуда Пышку знаешь?».

«Пышка… – говорю. – Повар руки из жопы, а гонору – много. Мастер его выгнал, за воровство. И за то что продукты портил, с особым цинизмом. Все что в руки не возьмет – все в помои. Мастер как говорил: „Если повар сам жрет и не блюет – еще не все потеряно!“ Пышка блевал, много. Первый год мы сами все жрали, Мастер даже не пробовал».

«Мастер твой… суровый мужик», – крякнул Гроб.

Я кивнул. Суровый.

Гроб отвалил к своим, его сменил Сглаз, шаман.

Глаза желтые, зырк-зырк. Нос огромный, крючком, весь в борадавках.

«Брюква-повар, – заскрипел. – Хороший повар! Еда твоя – духам нравится! А у нас, гоблинов, главный бог, бог Еды – Великий Граухаль! Жаба-Бог! Жрет все! Благословляет!»

«Жаба? Бог?»

«Ага! – Сглаз аж подпрыгнул. – О-о-огромный! Как замок! Три замок! В Болотах Юга. Мы дары носить ему. Рыба тухлая. Утопцы. Черви жирный, змеи. А он… кхм… отвечать! Радугой рыгать!»

Тьфу ты. Ну и боги.

Сглаз аж светился.

Какие боги – такие и жрецы.

Разговоры эти, байки дурацкие… Слушаю.

Олаф рядом шел. Молчал.

Потом вдруг говорит, сам себе будто:

«Все из-за него».

Мы притихли. Даже Сглаз свой рот прикрыл.

Олаф редко говорит. А если говорит – значит, дело серьезное.

«Из-за кого, командир?» – Щит спросил. Осторожно так.

Олаф сплюнул.

«Темный Владыка».

Он огляделся. На дорогу пыльную. На лес кривой. На нас, оборванцев.

«Тысячи лет назад его, вроде как, прибили. Боги старые да герои. Думали – навсегда. Хрен там. Сотню лет назад он опять вылез. Как глиста из задницы. И с тех пор все кувырком. Мир наш гниет. Изнутри. Из-за него».

Олаф нахмурился. Борода его колючая аж задергалась.

«Все эти бароны, герцоги… они как черви в трупе. Каждый свой кусок урвать хочет. Грызутся. Воюют. А почему? Потому что страх. Он этот страх сеет. Отчаяние. Безумие. Каждый думает – если не я, то меня. Сожрут. И прав, сука, оказывается».

Он махнул рукой. Сплюнул.

«И магия эта… вся кривая стала. Извращенная. Раньше, говорят, светлая была. Лечила. Строила. А теперь – только кровь, ритуалы, проклятья. Он ее отравил. Как колодец».

Олаф замолчал. Посмотрел вдаль.

«Вот и живем. Как крысы. Каждый контракт – как кусок сыра гнилого. Вроде жрать можно, но точно траванешься. И все из-за этой твари. Пока его кто-нибудь опять не пристукнет… не будет жизни».

И снова замолчал. Надолго.

Мы тоже молчали. Что тут скажешь. Правда. Она такая. Горькая, как хина.

Так и шли до темноты. Молча. Солнце вниз, уже скоро привал.

Тут – хрясь!

Что-то круглое. Большое. Из кустов – на дорогу. Прямо перед казначеем. И все в глазах – штук десять, все на ножках. Один глаз – самый большой. Посередке. Зыркает. Под ним пасть огромная. Слюни.

«Бехолдер! Откуда? На дороге?» – Олаф орет.

Наши за железо.

Казначей визжит, как свинья.

А Снайдер, дроу. Тихий. Лук вскинул. Пиу-пиу-пиу! Быстро. Каждая стрела – в глаз.

Тварь взвыла. Бульк-бульк. Задергалась. Обмякла.

Мы и не успели ничего.

Снайдер лук опустил и молча ушел в конец отряда.

Олаф подошел.

Тварь ногой пнул. «Ну, – говорит. – Ужин. Брюква, сготовишь?»

Я на эту тушу. Глаза… большие. Пасть вся в слюнях.

Пожал плечами.

Хорошо.

Готовка

С тушей возиться не стал. Шкура толстая, мясо – как бревно.

А глаза… да. Продукт. Вырезал, аккуратно. Круглые. Упругие.

Внутри – желе какое-то. Оболочка – мясная.

Промыл. Долго думать не стал.

В обозе мед был, баронский. В бочонке. Хороший. Липовый.

Мы много чего утащили, пока он пьянствовал.

В котелок воды. Мед на огонь, растопил. Имбиря сухого щепотку. Корицы. Тоже баронские запасы.

Для запаха. И остроты. Соус – кисло-сладкий. Пряный.

Глаза эти. В муке обвалял. И мука баронская. Хорошая.

На сковородку. Жир раскалил. Обжарил быстро. Со всех сторон. Корочка золотая. Надулись чуть. Как шарики. Румяные.

Потом шарики – в соус медовый. Потушил минут пять. Пропитались. Глазурь.

Получилось… странно. Красота – страшная сила. Сильно страшная.

Шарики румяные. Блестят. Пахнут – мед, имбирь, жареное.

Разрезал. Желе внутри – плотное. Как мармелад. Оболочка – мягкая. Сочная. Тает.

Олаф первый. Пожевал.

«Хм. Сладко, – говорит. – На змеятину похоже. Но жрать можно».

Отряд – налетел.

Казначей – не стал. Позеленел.

Дурак. Нам больше.

Вкус… такой. Сладковатый. Деликатес.

Не на каждый день.

Блюдо дня: «Медовые Яблоки, Глазные», с имбирем и корицей.

22 день Жарня, 1103 года

Запись в сем дневнике от двадцать второго дня месяца, именуемого в простонародье Жарнем, года же от Изгнания Того-кого-не-называют-в-приличном-обществе Тысяча Сто Третьего.

Местоположение: Мерзкая дорога, ведущая от убогого замчишки барона Власа (да разразятся его погреба чумой винных мушек!) к предположительно менее убогому обиталищу герцога Флэша (о коем, впрочем, слухи ходят не менее обескураживающие).

Право слово, милостивые государи (хотя кто, кроме меня, прочтет сии строки, писанные наспех уворованной у нашего необтесанного кулинара тетради?), я счел своим долгом вмешаться. Ибо терпеть далее косноязычие, коим пестрят предыдущие страницы, выше моих эстетских сил!

Ну посудите сами, «Какая разница, все равно тащиться» или, о боги, «Морды – во! Довольные». Фи! Так изъясняются разве что портовые грузчики после третьей бутыли кислого пива, а не хроникер, пусть и самопровозглашенный! А перл о жабе-боге, что «радугой рыгает»? Мой желудок до сих пор исполняет пируэты от одного воспоминания! Варварство, чистейшее варварство!

Нынешний же день добавил к душевным терзаниям еще и физические.

С самого утра небеса разверзлись потоками столь обильными, что даже самые отъявленные грешники в нашем пропахшем потом и кровью отряде (а таковых, смею заверить, большинство) взмолились бы о пощаде любому божеству, способному заткнуть эту небесную течь.

Мой новый камзол из тончайшего заморского сукна, чудом восстановленный после того злосчастного падения в болото (о, эта деревенская швея у барона Власа, да пошлют ей боги шелковых ниток и острых игл!), мои белоснежные гамаши и, о ужас, драгоценное жабо из брабантских кружев – все это превратилось в жалкое, мокрое подобие одежды! Боюсь, на сей раз ущерб непоправим. Сердце мое обливается слезами, столь же горькими, как капли этого нескончаемого дождя.

Впрочем, о нашем поваре, Брюкве.

Когда сей индивид впервые предстал перед нами, я, признаться, испытал легкий шок. Гора мышц, взгляд, не обремененный излишней мыслью, и лексикон, состоящий преимущественно из междометий и фразы «я в нее ем» (произносимой, впрочем, с обезоруживающей искренностью). Первое впечатление – типичный представитель пушечного мяса, коих в нашем отряде, увы, большинство.

Однако, должен отдать ему должное, в бою этот мужлан не так уж и плох. Машет своим неподъемным дрыном (ибо мечом сие орудие назвать язык не поворачивается) с какой-то первобытной яростью и, что удивительно, эффективностью.

Но истинное изумление постигло меня, когда он впервые взялся за готовку. Из отбросов, гнили и чего-то, что даже Сглаз побрезговал бы назвать едой, он умудрялся сотворить нечто… съедобное. Порой даже, о чудо, вкусное! И вот тут-то и кроется главная загадка. Когда этот мужлан пишет о своих кулинарных экзерсисах, слог его преображается! Пропадают «хрены» и «жопы», появляются структура, логика, даже некая техническая точность! Будто в его массивную черепушку на время вселяется дух какого-нибудь придворного месье Ля Труфеля! Я склонен полагать, что сей феномен объясняется суровой муштрой. Несомненно, он где-то учился поварскому искусству, и за каждую грамматическую ошибку в описании приготовления какой-нибудь «Похлебки а-ля Помойная Яма» его нещадно били по рукам линейкой. Иначе как объяснить сей контраст? Хотя, как он, с его-то внешностью и манерами, вообще мог попасть на обучение к приличному Мастеру – ума не приложу.

Готовка

Сегодня, впрочем, никаких кулинарных изысков от Брюквы ждать не приходилось.

Ливень не прекращался ни на минуту. Развести костер казалось затеей столь же безнадежной, как попытка научить нашего орка Гроба пользоваться носовым платком. Но и тут наш повар проявил неожиданную смекалку, достойную скорее опытного лесовика, нежели кухонного работника.Он выбрал место под густой, раскидистой елью, чьи лапы хоть немного сдерживали потоки воды.

Затем велел парням притащить несколько толстых, уже основательно промокших бревен. Два из них он уложил параллельно, на небольшом расстоянии друг от друга. На них, поперек, еще два, создав некое подобие колодца или помоста. Внутри этого «колодца», на земле, он расчистил площадку от мокрой хвои. Мелкие сухие веточки (где он их только нашел в такую погоду?!) и бересту он уложил шалашиком, прикрыв сверху куском просмоленной кожи, который всегда таскает с собой. Затем, с помощью огнива и какого-то своего секретного трута, он долго, терпеливо высекал искры. Огонек сначала робко лизнул бересту, затем, укрытый от прямого дождя этим бревенчатым навесом и куском кожи, потихоньку разгорелся. Бревна-подставки постепенно просыхали от жара снизу и сами начинали тлеть, давая устойчивый жар.

И, о чудо, над костром даже удалось натянуть подобие тента из плащ-палаток, так что кипящий котелок с какой-то простой, но горячей похлебкой (кажется, из остатков вчерашних глаз бехолдера и какой-то крупы) стал для нас, промокших и замерзших, истинным спасением.

Да, этот Брюква полон сюрпризов.

Грубый, необразованный, но в своем деле, и не только кулинарном, как выясняется, он порою демонстрирует таланты, которых от него никак не ожидаешь. И тетрадь я ему, пожалуй, верну.

Блюдо дня: Суп "Дождевое Глазное Рагу", из свежих овощей и остатков монстры.

Фетр ля Шмыг, эстет и страдалец по принуждению.

23 день Жарня, 1103 год

Все та же дорога к этому, герцогу Флэшу.

Доставляем казначея барона.

Дождь. Все еще дождь. Льет, как из ведра. Не переставая.

Мокрый, злой, холодный.

Хочется в тепло, к огню. И чтоб эта вода с неба капать перестала. И чтоб под ногами не хлюпало.

Утром нашел свой журнал. Лежал в мешке с провизией. Как будто и не пропадал. Открыл – а там… нацарапано что-то. Почерк такой… выпендрежный. Буквы с завитками. Точно, Шмыг, этот модник недоделанный, лазил.

Слог Шмыга прям блеск, как бриллианты в навозной куче.

Прочитал.

Ну, сначала разозлился. «Косноязычие», «варварство», «мужлан».

Ишь ты, грамотей выискался! Хотел было страницы эти вырвать к чертям собачьим.

А потом дочитал…, а он там и хвалит, вроде. Про готовку мою, про бой. И что я, типа, «полон сюрпризов». Ну, ладно. Пусть будет.

Может, и правда, не совсем я дуб дубом.

Дорога в грязь.

Развезло все, глины по колено. Кони вязнут, люди падают. Мат-перемат стоит.

А Олаф знай себе погоняет: «Шевелись, отребье! Казначея к сроку доставить надо! Не на прогулке!».

Куда тут шевелиться, когда ноги из грязи не вытащишь.

Шли мы, значит, впереди, дозором.

Я, Щит да Сглаз этот.

Чтобы, значит, если какая засада – мы первые и огребли.

И вот, значит, идем. Лес по сторонам. Мокрый, мрачный. Дождь все сечет.

Вдруг – хруст! И из кустов, прямо перед нами, на дорогу выползает… змеюка.Только не простая змеюка. Огромная! Толщиной с меня, а то и больше. Длиной – метров десять, не меньше. Голова – как ведро. И смотрит на нас, не моргая. Щит орет «Анаконда» и ну на нее…

А она – р-раз! И уже обвилась вокруг него. Быстро так, я и глазом моргнуть не успел. Щит только крякнул, лицо краснеть начало. Змеюка его сжимает, кости трещат.Я свой дрын схватил. Давай ее по башке лупить, по хребтине. А ей – похрен. Чешуя толстая, как броня. Меч рубит, кровь течет. А ей хоть бы хнык. Бесполезно.

Щит уже хрипеть начал.

А Сглаз, гоблин, стоит рядом, не шелохнется.

Глаза закрыл, что-то бормочет себе под нос. Руками машет, как будто комаров отгоняет. И слова такие странные, тягучие… на гоблинском, видать.Смотрю – змеюка эта дергаться перестала. Кольца свои чуть ослабила. Голова так… поникла. Глаза мутные стали. Засыпает, что ли?«Мачи ее, Брюква! – шепчет Сглаз, глаза не открывая. – Дух змеи спит! Руби шею! Руби!»Ну, я и рубанул. Куда он показал, под самую башку. Раз, другой. Хрясь! Голова эта и отвалилась.

Туша обмякла, Щит на землю брякнулся, кашляет, отплевывается. Живой. Повезло.Огромная тварь. И вонючая.

Подоспели остальные. Олаф глянул. На змею. На Щита. На нас.«Ну, – говорит. – Хоть ужин будет. Со свежим мясом».Точно. Ужин. Змеятина. Под дождем. Романтика, блин.

Готовка

Змею эту освежевали.

Мяса – на весь отряд хватит, и еще останется. Белое такое, плотное. Если жарить – на курей похоже. Ну, посмотрим.

Дождь все льет. Костер развести – опять проблема. Но я уже наученный. Бревна колодцем, сверху навес. Разгорелся, родимый.

Что с мясом делать?

Жарить под дождем – не вариант. Варить – тоже не то.

Вспомнил, как в дальних жарких странах готовят. В листьях, в глине. Так и мясо сочным остается, и ароматы все внутри.

Нашел листья лопуха большие. Ну, или что-то на них похожее, широкие такие, плотные. Мясо змеи нарезал кусками, с ладонь размером. Посолил, поперчил. Нашел у себя в мешке остатки имбиря, чеснока дикого немного. Все это мелко порубил, мясо натер.

Каждый кусок завернул в эти листья, как в конверт. Несколько слоев.А потом глиной обмазал. Глины тут, в этой грязи – завались. Толстым слоем, чтоб как шар такой получился.