Плащ из шкуры бизона

– Свернутые горы сулят новый день!

Сегодня и ближайшие сто лет я не буду просыпаться под ее ласковую чепуху. Закрепощенные тело и дух протестовали скрипучей хандрой в ответ на кряхтение пружинного матраса. Неудобно. Неприятно. Испанский шкаф и его дубовый брат – сундук с книжно-журнальной макулатурой – тоже показывали свое недовольство, вышвыривая пару изданий в ответ на запиханную с вечера сумку. Между тем, шевеля полотно, служащее заменой остекления, за окном стесненно кружились осы, перебивая цвет прыгающей по стене радуги.

Я все еще валялся в кровати, когда «нырнул» в прошлое, взглянув на композицию с фото на противоположной от окна стене. Снимки с конца XVIII века, уму непостижимо! Пожелтевшие карточки занимали верхушку древа. Мексиканцы того времени хмурые, напуганные, дикие. Опускаясь ниже, поколение Пересов точно просыпается, становясь от года в год свободнее. Первый блекло-цветной снимок в цепочке родства поднял с постели. Двое юношей – два брата Винсенто и Роджелайо стояли в обнимку, внизу темными чернилами было написано: «Дни миновали, карточки выцвели, другие осыпала крапина, но имя Пересов не запятнано».

Поодаль от древа, на радужной стороне комнаты, пыталась обуздать ветвь туле молодая Адриана. Непосильная задача. Пусть ее растопыренные пальцы – длинные, цепкие, но им не обхватить столь могучую перекладину растения. Охраняет вертлявую девчонку покорное существо – смешной щенок лесной собаки. Пес усердно тянется белыми лапами к резвым пяткам хозяйки, которые тем временем убегают к пояснице. Парочка выглядит нелепо, пытаясь достигнуть каждый свою цель. Вот только ни переживания смотрящего, ни земное притяжение, ни оковы бронзовой рамки не в силах помешать юношескому пылу попытать удачу.

Любопытно, синьору отбили от родового дерева из-за принадлежности к другой семье или она сама предпочла держаться подальше от унылого корневища?

Адриана заботилась о молодости асьенды, обставляя дом свежими цветами, амулетами, благовониями. А что сейчас? Непосещаемый музей воспоминаний. Документальная история возбуждает интерес. Я повелся на соблазнительную мысль: изучение хозяйства может стать отправной точкой к сближению двух мужчин. Спустившись на пару ступеней вниз, я окинул взором обеденную зону, возглавляемую старинными часами. Правее – пухлый холодильник у двери, слегка загораживающий окно. Осмотрел гостиную, обвешанную картинами, – их обязательно надо бы пошкрябать ногтем на предмет подлинности. Изучение приостановилось на диване – мебель заняла большую часть зоны приема гостей. В каком-то смысле мягкий, округленный дедушка-диван мне больше родственник, чем Винсенто. Лето далекого детства… Помню, как забирался на слишком мягкое изголовье, представляя себя капитаном подбитого корабля, а потом засыпал на подушках под песни Адрианы. Она пела о храбрых индейцах, о волшебных цветах, готовила гаспачо и рассказывала о бессмертном бизоне, который погиб у источника в этих краях.

* * *

Вещи не были распакованы. Осевшая дверца шкафа открывалась, царапая мансарду. Достав непомещающийся скоп одежды, я понял, в чем дело. За второй дверцей, покрытые тазом, засели три полки с зелеными помидорами. Помидор атаковал весь дом от кухни до дымохода. Проныры, любящие темницу, – одно, кусты с пасынками, шипами и пахучими листьями – другое. Паслен мной обнаружен в сундуке. Сейчас кому-то станет тесно. Попытка разместить пожитки не увенчалась успехом – ни боком, ни под, ни над.

– Под кровать суй барахло.

За спиной откуда ни возьмись появился он. Рядом меж ног вырисовывала восьмерку собака.

– Томаты не дозрели в жаре, росткам нужна комнатная температура, укуси олуха за задницу, Агата.

– Я не смирюсь. Я с вами не смирюсь, слышите? Чья возьмет, мы еще поглядим.

– С кем ты говоришь, Федерико-Густаво?

– С кустами. Они заняли сундук.

– И что, отвечают?

Винсенто поднялся на носках к потолку, шеей огибая мой стан.

– Можешь переселить растения под кровать. Хотя, по правде говоря, взаперти они куда молчаливее.

* * *

Прямо от моей комнаты было незанавешенное окно, выходящее на свободное от соседа пространство. Дом прочен, красив, вместе с тем местами непрактичен. Лестница пронизывает вертикалью этажи, стремясь от дымохода к подвалу. По незначительному наклону штурмовки затруднительно двигаться человеку, куда уж собаке-инвалиду. Следующий час был посвящен курсу обращения с собакой, а часовые стрелки между тем не добрались и до семи утра.

– Животное не следует спускать по крутой лестнице, заключая в надежные объятия. Занятие, скажу я, неудобное, неэффективное. Агата считает себя полноценной, и не надо ее в этом переубеждать!

На завтрак дон пожарил себе куриные яйца с красным перцем и помидорами, а мне достались отруби с холодной водой. От кушанья я отказался. За отказ получил нагоняй.

– Работа на земле отнимает силы. Без завтрака в сельской местности ты просто подохнешь.

Тогда я потребовал яйца и для себя, также попросив подсластить жизнь десертом. Не вслушиваясь в просьбу, деревенский, переодетый в карго, облегченный тулум и фартук плотника, удаляясь в глубину северного крыла, как бы невзначай бросил:

– Конфет нет и не будет. Жри сахар и дуй за сад, – слово в слово, обещаю, я донесу отцу.

Винсенто сервировал стол придорожной эстетикой: забитая солонка, салфетки из туалетной бумаги, вместо скатерти – располосованная ножом клеенка. Кухню нашей квартиры в Мехико украшает корзина фруктов, а тарелки обрамляют салфетки с вышивкой и столовые приборы. На главном столе дона отрава для кротов, сковорода без подставки, зажигалка с огнедышащим вараном, лохматая рабочая тетрадь. Я потянул за тетрадь, вытащил ручку из пружинного кармашка и по толще листа жирно нацарапал: «Viejolagartomonitor[6]». Когда старый варан вернулся, одно яйцо и помидорная жижа исчезли со сковороды. Синьор развернул рулет заскорузлой джинсы, обратив кусок ткани в широченный комбинезон.

– Размерчик мальчуковый, – спецовка, пущенная вертолетной лопастью на грудь, скатилась на колени, когда в северной части дома раздался требовательный лай.

– Одежда велика, – сухо заметил я, решив воспользоваться случаем отлучиться от дел. О, беспощадный отец, пообещавший беззаботные каникулы, – за этот обман он заплатит.

Прежде, чем выручать трехногую бестию, Винсенто наклонился, чтобы поправить застежку сабо.

– Роджелайо носил ее в старших классах. Он ведь учился здесь, в квартале Эмилиано Сапато, – скованная наклоном грудь задавила кусающую интонацию, почудилось, что мужик задушился слюной. Покончив с обувью, Винсенто с хрустом в коленях выпрямился. – Вода в городе попорчена, не свежее сливов… Бестолочи власти. То и дело выдумывают потешные законы. Услышишь еще об указе чистоты по радио, а простому человеку мыться под дождем приходится, – хруст раздался и в пальцах, которые Винсенто сцепил меж собой, открыв дверцу под раковиной. – Фильтр установлен здесь.

Его палец пополз к верхнему шкафчику, пропустив специи.

– Достань сухое мясо, недоеденную кашу, смешай их в миске и дай собаке.

Глава 3. Асьенда де томате

Комбинезон с подвязанными гардинами и подкатанными штанинами сел по фигуре. Комплект был дополнен резиновыми сапогами, якобы как временное решение. Несмотря на ощущение тела парусником, по вкусу пришлись широкие глубокие тоннели-карманы, прошитые от груди до колена. Тайные карманы способны вынести много добра. Надеюсь, получится выискать клад в захламленном дворе, ведь прежде я находил много драгоценностей на улицах Мехико.

В сквозной и пахнущей сыростью пристройке без ворот, вымощенной шпаклеванным кирпичом, хранилось черт знает что. В былое десятилетие дядюшка следил за чистотой и здоровьем пристройки. Но что видят мои глаза? Шпаклевка сыпется, едва подует с улицы. Кругом пыльца, семена, цветы. Нежная трава проросла сквозь окаменелый пол; по углам паутина устилает цвет соснового ствола; лежат буро-коричневые дядюшкины хьюмидоры. Запах кедра мягкий, но при этом притупляет прочие. 58-летний курильщик хранил в испанских коробках кубинские табачные сигары и сигариллы. Насилу рука свистнула поддонную глянцевую шкатулку, как нечто неизвестное, опалило кисть пеплом. Кисть обуглилась, но уж как-то безболезненно. Свести бы увечье на вымыслы, фантазии, да тяжело не верить глазам, которые видят, как на стену забирается тень. Испуг сомкнул глаза, а приоткрыл их я, когда что-то, сравнимое с гладким конским хвостом, прошлось по плечам.

– Сгинь, порча! – лихо развернувшись, я уставился прямо.

Левая стена – ее тень, ее промысел! Не иначе с нагроможденных друг на друга мешков с опилками спрыгнула и подступилась волна волос со шкуры. Шкура бизона век прожила в одном месте. Как я мог забыть чудовищные лохмотья, коими, как покрывалом с бахромой, был пронизан интерьерный предмет. Ничего не угрожает – это всего лишь сушеная кожа. Мертвая кожа, которую растормошил хулиганский ветер. Все же мертвые растянутые куски никогда не выглядят мертвыми до конца.

Однажды я ночевал здесь, на стельке опилок. Отец хотел удивить меня поразительным звездным небом, словно в остальном мире небосклон халтурит. Я мало видел жизнь при свете дня, предельно меньше видел жизнь во тьме. «Холод под небом асьенды Переса казался невыносимым».

Отец хотел обложить меня шкурой бизона, но я решительно отказался, сказав, что лучше умру от холода и попаду к звездам. Роджелайо приговаривал: «В пустыне звезд заблудшие облака буквально съедают атмосферу. В небе гораздо, гораздо холоднее». Даже явление Винсенто с хлопковой батулой и байками о цыганских кочевниках, распиливающих детские пальцы, колени и черепа не облаченных в шкуру малолеток, не примирили соседствовать с дохлым бычком. И только по небу скользнула падающая звезда, отец отнес меня на кровать.

Под крышей проходной, в мягком освещении бензиновой лампы, передо мной предстал не столь загадочный быт. Не одним хозяйством довольствовался Винсенто. Отшельнической натуре не чужды предметы с историей. На рейке с крючками отдыхал костюм. Затвердевший, точно мокрое белье на русском морозе, кафтан вышит золотой нитью, петли мизерные, позолоченные в общую гамму. Поверх кафтана была шляпа из бобрового фетра, а под подкладкой – замшевые укороченные брюки, растянутые в коленях. Под тряпками – еще одна дюжина деревянных шкатулок. Наконец, попалось что-то и для меня. Холодное оружие – мачете, охотничьи ножи, стилеты – набор мясника. Я забеспокоился снова: стоит ли злить достопочтенного дона. На гвозде за антресолью скрылась гладкостволка с резной рукояткой, а поверх ружья – патронташ.

– Мать моя, – вырвалось у меня. Запасливый. Интересно, а ружье заряжено? Просунув левую руку сквозь обойму, я приподнял ее и подвесил палец правой кисти на курок. Тело оцепенело. Сердце в бег. Возник кадр из фильма о конкистадоре Эрнане Кортесе. Один из солдат войска Эрнане приставил ружье к голове закопанного по шею в песок ацтека и произнес предсмертную речь: «Куда положу глаз, туда положу и пулю».

– ГУСТАВО! – громом ворвался голос Переса. Меня схватило, я подпрыгнул и нажал на спусковой крючок.

– «Чтик», – затрещал курок, действуя побудителем инстинктивного отскока. Механизм сработал или нет? Я взглянул на руки: ладони были целые, но потные. Должно быть, палец соскользнул. С облегчением я упал на мешок с опилками, ненадолго расслабившись в колючей мягкости.

Сквозной коридор дома вывел из красной пещеры прямиком в одно из чудес асьенды – в цветущий кактусовый сад с цветами туберозы. Я притормозил в арке, дом и земельный участок отделяли целых полфута. Как хорошо, красиво. Мир поменялся. Был прекрасный дом человека, теперь прекрасный мир Бога. На улице ноздри пробили сладость настоящего помидора и тонкое благоухание кактусовых цветов. Кактусы, кругом кактусы. Зеленые вытянутые шипованные «огурцы» охраной оцепили раскладной стол по левой стороне и веревку с постиранным бельем – по правой. Кактусовые белые и розовые цветки с нежными заостренными лепестками выпрыгивают из колючего пушка навстречу солнцу.

– В Мехико кактусы не пышнее. В Мехико цветы Федерико-Густаво не замечает.

Хозяйство Пересов обширно, поля видятся на целый акр – края нет. По ровной плодородной земле в строгом порядке располагались теплицы, полупрозрачные палатки с акварельными пятнами красного и зеленого.

Чем дольше стоишь, тем больше видишь. Иди по сорняковой тропе, обшарпанной ходом, но тем не менее не затертой галопом толпы, – дома будут по левой стороне, а участки по правой. Все здесь правильно, словно так и задумал Господь. Даже мне – ребенку – это доступно. Томаты круглые и большие. Живопись вокруг тепличного сада. Оглядевшись, я не увидел художника с мольбертом, которого иногда встречал в скверах Мехико. Никогда не понимал, в чем необходимость перерисовать деревья, реки, горы. А сейчас, кажется, понял. В детстве помидоры Переса росли прямо из земли, без всякой томатной сауны. Выкупленной земли под скромный бизнес было не больше 50 ярдов. Не было оборудования, механического подъема крыши над штабелями ящиков. Была вот эта сплющенная ржавая нефтяная бочка с облупившейся синей краской.

– Долго ждать твой зад на моем поле? – плантатор изнемогал в желании показать богатства. О намерении провести экскурсию говорил размашистый шаг астронавта по Марсу, такому же красному, как этот огород. А я стоял у сада. Свежий воздух или здравый смысл, но я осознал, каким рискам подверг жизнь, схватив ружье. Безрассудный идиото. Отчитав себя, как положено, два раза, я дернул за овощеводом и Агатой, опережавшими самоубийцу ярдов на десять.

Приближаясь к теплицам, я вдруг оказался в облаке сухой пыли, вызванной стремительно бегущей ксолоитцкуинтли[7].

Умей еще собака бегать, а то лапы заплетаются. Близости не будет:

– Фу, животина. Фу, Агава, Агата, как там тебя…

Взъерепененная дружелюбная собака хуже дикого кабана. Его хоть можно спугнуть.

– Синьор, помоги. Ксоло неуправляемая.

Ближняя теплица равнодушно ответила: «Штаны береги». Через секунду торпеда приземлилась на моем животе. И вот я на лопатках, прибитый тяжелыми лапами. Вас когда-нибудь нокаутировало животное, мечтающее лобзать подбородок? Зверя не ударишь, не шлепнешь. В таком положении противник сильнее, любвеобильнее. Нельзя драться с тем, кто влюблен в тебя. Я спрятал голову за локтями, вприсядку уползая от напасти.

– Все, честно, я понял, понял: ты мне рада. Слезай давай!

Исполненная добрым бешенством, Агата просунула язык меж локтей и сделала-таки свое черное дело – облизала подбородок и даже слегка прикусила.

Чуть собачьи страсти поутихли, я предстал перед синьором Пересом и нарвался на замечание.

– Ох, черти, туловище потаскали! А ведь еще след от автобуса из Мехико не сровнялся…

– Не понял?

– Штаны новые на коленке. Рвано!

– Это собака, да и не новые штаны, – я спрятал дырку.

– Ты напялил их который раз?

– Первый.

– Значит, штаны новые, балбес! Постираешь одежду в бочке. Водопроводную воду из водопровода бережем. Баррель к баррелю, уяснил?

Пара секунд тишины, как вдруг что-то булькнуло за спиной.

– Агата, ну только не свирель!

Винсенто замахал руками, отгоняя запахи.

– Фасоль со вчерашнего обеда. Агата заряженная, как и ружье. Можно ворон отпугивать, – усмехнулся я, отходя от собаки, явно не знавшей хороших манер.

– От фасоли так не воняет, – Винсенто закрыл нос рукавом. – Иди за мной, покажу владения. Не трожь ничего, пока не позволю.

Уверяю, сказанное мною показалось старику смешным, или не стоять мне прямым и целым!

* * *

– Да, синьор, крутое хозяйство. По правде говоря, здесь очень красиво, и помидоров вкуснее я не пробовал. Должно быть, у тебя великое терпение. Но все-таки… я бы не стал ковыряться в грязи. Можно же нанять бригаду землекопов и…

– Вот и ответ.

– Ответ?

– Земля кормит трудолюбивых, год за годом даруя урожай. Хороший овощевод ухаживает за почвой сам. Веками невзгоды – засуха, потопы, ураганы, заморозки разрушают плодоносие. И только собственные руки хозяина и его любовь к земле способны взрастить семя. Я ценю, что имею. Труд без уважения – это пустые хлопоты. Нанять землекопов… Нанимался один юнец неблагодарный, Рико Эстрада. Уснул и залил огород. Нет, томаты не пропали, но стали водянистыми. Заказчики сразу поняли, в чем соль, и отказались брать товар под жированием по хорошей цене. В другой раз выкорчевывал сорняки вместе с посаженным салатом, обкрадывал своего хозяина… Ой, – Винсенто махнул рукой, – проще всего сделать безвкусие, нанимая людей, которым важен лишь тяжелый от монет карман. Это не означает, что Перес не уважает чужой труд. Ты, папоротник, испортил вещь в первый же день. Бережливости молодежь не знает. Откуда, спрашивается, возьмется желание создавать? Ты еще совсем мал, чтобы понимать жизнь.

Суд за молодость, нрав и учение – надоело! Неужели не ясно: сельское хозяйство не по мне. Тогда дьявол втемяшил злоглубокое беспокойство о будущем: кто поимеет Переса после его кончины? Коммерческие руки заграбастают землю, уничтожив крепкие разумения.

– Должно быть, очереди выстраиваются на пробу овощей. Покупатели охотны?

– Достаточно охотны, чтобы не бедствовать, – разрыхлитель земель явил избитую позу охотника, сбившего с копыт быка.

Пока Винсенто прокладывал путь от одной теплицы к другой, перечисляя сорта, словно растения – его родные дети, меня надоумило найти своих приятелей. Как же их звали… Одного мальчика почти наверняка Хосе-Вито, другого, кажется, Бенни… С мальчишками нас свело единственное лето. Бьюсь об заклад, ребята по-прежнему живут в своих домах.

Последней из десяти сооруженных пленочных капсул оказалась теплица с наклоном к тропе, ее положение как бы отделяет хозяйство от дома. Внутри теплицы были дюймовые изумрудные бусинки на лозе, на тонком колышке, атакованные мошкарой. Растение популярно среди крылатых поклонников и кое-кого еще. Трехлапая плутовка ободрала куст. Голодной зубокрасной пасти ровно, будь это мексиканские мальчишки либо же вегетарианский лист.

– Что с мошками не так? Лакомятся маленьким помидорами, когда в распоряжении море гнилья.

– О-о, точно подмечено, – мужчина, прославляющий исключительно педагогику, добавил в образ пользы. – Секрет раскрою: перед нами особый сорт пасленовых. Ближе, ближе, не стой черенком. Возьми в ладонь ветку, понюхай.

Винсенто стоял по левую руку. Он присел на корточки и нежно отделил плод.

– Овощи выделяют особый фермент. В земле настоянный навоз, зола и прах кротов.

Покатав зеленый шарик в руке, хозяин надавил на помидорку, сказав: «Созрела mi belleza[8]». С подобным трепетом я тискаю мармеладных мишек.

– Прах кротов? Ужас.

Я вообразил кротовые рыдания и боль, испытанную ими в огне. Винсенто исподтишка схватил детскую ладонь и насыпал в нее несколько штук.

– За этот сорт человека перед тобой трижды удостоили награды профессионального селекционера паслена на северном континенте. А имя изобретению – медовый горох.

Увлекающийся тщеславец. Жаль, что никому не сдался надзиратель, остановивший заключенного пулей. Еще и кротов выпекает. Невовлеченность слушателя завязала дону язык. Опрокинув голову, мужик понял, в чем дело. Под дерзкой челкой было надутое волнением наивное личико.

– Кротоубийца из меня никакой. Шумовые отпугиватели, табак и чеснок неплохо справляются с грызунами.

От сердца отлегло, и я тут же зашвырнул одну помидорку в рот, по-чемпионски попав в глотку. Видел бы этот маневр учитель физкультуры! По броскам я лучший, но за сборную школы по баскетболу вместо меня всегда выступает придурок Эксудэро, хотя я выше него на палец и спортивнее.

Пока жевал, я забылся. Уши заложило великолепие вкуса. Сладко, словно мед, и кисло, с тающими скользкими зернышками, но мед! Помидорка растаяла на языке, в мгновение ускользнув в глотку. Хочу новые помидорки! Огородничество внезапно стало привлекательнее. По сиюминутному желанию я удовлетворил прихоть, запихнув медовый кулак в рот. Томатная каша перестала быть сладкой, дав щавелевый привкус. По известным ему признакам Винсенто догадался, что творится в моем рту.

– Медовый горох нельзя жрать скопом. Вкус теряется. Пойми же, это деликатес в томатном мире! Ясно тебе?

Я проглотил массу, кивнул. Конечно, ясно. Кто будет спорить с человеком, у которого в доме ружье и мачете?

– Топай за мной, папоротник.

И, немедля, Переса понесло из теплицы в асьенду.

В доме, в гостиной, он долго копошился в нижнем ящике комода, который стоял вдоль несущей стены, напротив радужного дивана. Мебель под тафтой нагромождена книгами и полицейским приемником. Перес настроил рацию таким образом, что техника улавливала музыкальные станции, спортивные каналы, а порой и настоящие полицейские трансляции переговоров. Конечно же, федеральные силы были не в курсе, что сливают информацию хитровыделанному гражданскому.

Минуты ожидания, и синьор выпрямил крюк спины, держа трофей: позолоченный бюст с надписью. Сама композиция – агроном с полным подолом разноцветных овощей.

«Уродливейшая награда», – подумал я.

– Правда, красивый? – испытующе требовал восторга дядя, тряся перед собой дорогой статуэткой.

– Смотри, здесь написано: «Победитель AAS», – продолжил хозяин своей и моей воли. – Означает исключительный сорт. Три раза я поднимался на пьедестал. Однако лишь один сорт продолжил жизнь.

– Медовый горох, – проговорили мы в один голос. Дядя впервые искренне улыбнулся.

– Почему награды в тумбочке? Ты же гордишься ими.

Все это время я опирался головой о несущую стену, все больше поглядывая на радужный диванный плед. Сейчас бы повалять дурака. Я едва прожил четверть дня и уже устал.

– Награды, награды… От кубков пользы нет.

– Ты же только радовался, как малое дитя. Награды – это приятно. Я в жизни награды не получал. Меня даже в баскетбольную команду в запас не берут.

– Не жалуйся. Не берут – не заслужил. Найдется и по твою душу дело. – Поощрения… Выпячиваю иногда родственникам и друзьям игрушку, дабы уважали опыт.

– Спасибо. Я посмотрел.

Я несмело прилег на диван, догадываясь, что Винсенто плохо терпит отдыхающих. Как ни странно, моей персоне не оказали должного внимания. Ни криков, ни хмурого взгляда… Попробуем задрать ноги на спинку.

– Убрал ноги, живо! – скомандовал хозяин, даже не посмотрев в сторону дивана. – К лентяю и одеяло приклеивается, – добавил он.

Минное поле это чертово поместье. Минное поле!

Винсенто упрятал трофей на прежнее место. Он сделал все в обратном порядке: аккуратно положил статуэтку, прикрыл ящик и точь-в-точь так, как стряхивают пыль, опустил тафту.

– Займи себя чем-нибудь полезным. Почитай. Книг в моей коллекции мало, но этих достаточно, чтобы в жизни больше ничего не читать, – говорит дядя, удаляясь в свою комнату. – Переоденься. В полдень займемся обедом и сном, а после продолжим дела. В саду видел белье постиранное? За ним бочка с чистой водой, мыло и порошок. После постираешь свои вещи.

Ничего больше не читать? Такая перспектива устраивает. А спать зачем? Вся рухлядь днем спит: старики, больные… ну и кошки с собаками.

– Если уж стирать, то сейчас, пока солнце. Дядя! – кричал я вслед уходящему.

Вернулся Перес с тремя книгами: «Ветчина и бобы. Рассказы Передеса», «Правдивая история завоевания Новой Испании. Записки солдата Берналя Диаса» и «Священное католическое писание».

– О революции советую читать вечером, – протягивая книгу лежащему мне, дядя уверился, что я буду читать. – Художественных не нашел, сходишь в библиотеку города. Держи церковную, ее в любое время читай.

Мне пришлось привстать, чтобы удержать нагромождение знаний.

– Может, радио послушаем? Я люблю новости слушать, – это была ложь во спасение. Терпеть не могу скучные разговоры о бесконечных происшествиях. При виде приемника у меня начиналась ломка по личному телевизору в своей комнате. Более того, год назад отец купил видеомагнитофон и кассеты с мультфильмами и боевиками.

– Радио играет фоном. Это не занятие, – сказал дядя, направившись к приемнику и настроив шипящий аппарат на волну безумия. Музыку кантри перебило шипение, а шипение прервала волна политических дебатов, затем снова музыка, шум, дебаты, шип и… Дебаты победили. Эфир посвятили собачьим боям, которые давно следует запретить законом. Несколько высокопоставленных лиц умными словами говорили, почему этого делать не стоит: «Влияние, оказываемое боями на экономику страны, безгранично. Вдумайтесь, синьоры, ряд заинтересованных лиц потеряют рабочие места. К тому же шоу – часть мексиканской культуры».

– Ах ты, хищник! – дядя внезапно напал на радио с криками. – Ты ж сам заинтересованное лицо! Подлец трусливый.

Затем программа прервалась из-за вещания полицейского управления. Требовался патруль в западную часть города. Какой-то бездельник ограбил пожилую сеньориту, выходящую из автобуса. В сумке женщины были деньги и любимая колода карт для пасьянса.