Сказки на Рождество

– Грязь быстро собьёт с вас спесь, – пробубнили грязные, потрёпанные кроссовки. – Мы тоже были новыми. Но не задирали свои носы, тем более в метро.

– Что не так в метро? – спросили рыжие ботинки, сверкнув гладкими боками.

– Здесь запросто можно быть затоптанными. Особенно в час пик.

– Не страшно. На нас средство по уходу за кожей. Оставить на нас след никому не удастся.

– Все зависит от хозяина, – просипели черные мужские туфли напротив. – Нам уже без малого десять лет, а мы выглядим так, словно только что с магазинной полки. Единственное, что выдает наш возраст, это стёртые внутренние стельки и голос.

– А меня возмущает в вас только одно, – взвизгнули дамские сапожки. – Почему на вас черные шнурки, если вы рыжие? Только не говорите, что вы модничаете. Вы понятия не имеете, что значит мода. Посмотрите на нас, и вы все поймёте, потому что моднее нас во всем вагоне никого нет.

– А нам они нравятся, – закартавили маленькие ботиночки. Они непрестанно болтались вверх-вниз, благодаря непоседливому хозяину четырех лет от роду.

– Можно подумать, что вас кто-то спрашивает, – презрительно фыркнули женские сапожки.

– А почему бы и нет? – отчеканили вопрос берцы. – Не насмехайтесь, дамочки, солдаты детей в обиду не дадут. Поэтому детские ботинки могут смело выражать свои симпатии, пока мы рядом.

– Ой, да за ради Бога, – отвернулись дамские сапожки. – И все-таки, почему черные шнурки, а не коричневые или рыжие?

– Да чего вы привязались к добропорядочным ботинкам? – неожиданно раздалось в конце вагона. Там возмущенно зашаркали резиновые сапоги.

– Кто бы говорил! – возмутились из другого конца мощные лоферы. – Вас вообще нельзя считать обувью, резиновое недоумение.

– Кто это там про недоразумение? – резиновые сапоги прямо рвались в драку. – Недоразумение – это, вы, с вашим мнением.

– Не обращайте на этих «аристократов» внимание, деточки, – прошаркали мимо ботинок старообразные, толстоподошвенные мужские полуботинки с одесским акцентом. – Вы же не хотите нести всю жизнь за них груз их несовершенных супинаторов.

– Это противоестественно, – визжали на весь вагон ботильоны. – Противоестественно носить не совпадающие по цвету шнурки. Мы не успокоимся, пока не получим ответ на вопрос: " Почему шнурки черные на рыжих ботинках?"

– У нашей хозяйки нестандартное мышление, – улыбнулись рыжие ботинки. – Вчера на нас были шнурки зелёные. И нам нравиться выделяться…

Ботинки хотели ещё что-то сказать, но была дана команда идти, и, резво шагнув вперёд, они заспешили навстречу перрону, оставив после себя запах средства по уходу за кожей и целый вагон возмущения, недоумения и, конечно же, восхищения.

Всему свое время

Ночь полной луной заглянула в приоткрытую форточку, скользнув лучом сквозь тюлевую занавеску, осветив лежавший на столе чистый лист бумаги и остро отточенное перо.

– Ох, – качнулась занавеска, – сегодня луна решила ослепить меня окончательно. Я, конечно, понимаю, что она, как любая женщина, любопытна. И оставленный на столе чистый лист бумаги – ещё та тайна, которую невероятно хочется раскрыть. Но, зачем же, за счёт других?

– И не говорите, вздохнул письменный стол. – Я, представьте, не могу заснуть из-за яркого лунного луча, что пробился сквозь вас и лег на меня. А то, что касается листа бумаги и его товарища пера, мне все равно. Главное, чтобы на мою отполированную поверхность не упало ни единой капли чернил.

– Между прочим, ничего плохого в нас нет, – тут же отозвались чернила, чутко дремавшие за толстыми стенками старой чернильницы. – Благодаря нам, весь мир узнаёт о новых открытиях, новых книгах…

– Сплетнях, доносах, приговорах, – жёстко закончил письменный стол за них.

– Вы правы, – тяжело вздохнули чернила. – Все всегда зависит от того в какие руки мы попадаем. Многие из них не всегда аккуратны, но ваш хозяин, ни разу не капнул нами на вашу полированную поверхность, и вы должны быть ему благодарны.

– Это дело случая, – нахмурил углы стол. – Когда-нибудь его пальцы станут слабее, глаза победит близорукость и все, прощай моя незапятнанная репутация.

– Репутация ничто перед старостью и дряхлостью, – скрипнул всеми ножками старинный стул, отряхнувшись, как старый пёс от древесной пыли, которую тут же высветила лунная дорожка.

– Апчччхи! Вы совершенно правы, – отозвался, висевший на спинке стула, потёртый домашний пиджак. – Старость не красит! Нитки истончаются, моя ткань ползёт и придет время, когда дни будут сочтены. Обо мне, вероятно, со временем и не вспомнят. Но я верю в лучшее, как этот чистый лист бумаги, не исписанный и не запятнанный, ни чернилами, ни мыслями.

– И все-таки, какую тайну он хранит? – стукнула крышечкой серебряная табакерка. – Не может быть, чтобы чистейший лист бумаги ни о чем не мечтал и ни о чем не думал. А тонко отточенное перо? То, кому человек поверяет свои замыслы, так же хранит молчание. Ничего не понимаю! Разве ж это не странно? Когда хозяин запускает в меня пальцы и выхватывает щепоть табака, я знаю наверняка, что он хочет сделать.

– Не мудрено вам это знать! – хмыкнул полированный стол. – Для чего вы ещё нужны? В вас хранится нюхательный табак и больше ничего! Его нюхают. Кому-кому, а мне это аукается всегда. Ведь чихают на меня! Ну, это хоть можно стерпеть и стереть. Не то, что чернила…

– Бом… бом… бом… – загудели, отсчитывая каждый удар, настенные часы. – Всему свое время. Каждому из нас; и лунному лучу, и столу, и чернилам, и даже чистому листу, и его товарищу, остро отточенному перу. Всему свое время! Бом… бом… бом…

Ночные собеседники хотели было ответить часам о том, что все это чушь, как вдруг вся комната неожиданно погрузилась во тьму. Луч исчез, небо укрыли черные тучи и ветер, влетевший в окно, качнул занавеску. Небрежно смахнул со стола чистый лист бумаги и перо. Упав на стул, они не издали ни звука. Может, потому что без мыслей и слов они были немы?

– Что же дальше? – тихо прошуршала, задевая краями угол стола, занавеска. – Луч ускользнул, лист упал, все погрузилось во тьму…

– Ненадолго! – хрипло откашлялись часы. – Скоро рассвет и обязательно следующей ночью, когда луна заглянет к нам снова, мы узнаем то, о чем молчит лист бумаги и остро отточенное перо.

Утро застало чистый лист бумаги на полу, недалеко, вздрагивая от врывающегося в открытую форточку ветерка, лежало остро отточенное перо. Человек, подняв их, аккуратно уложил на середину стола и тихонько присел на старинный стул. Первые капли чернил коснулись белизны пера и вывели на чистом листе бумаги: «Листьев шум, золочёное время лета…»

Крыши

Она проснулась, щурясь от первых лучей солнца, поднявшегося впервые после хмурой и холодной зимы, и сладко потянулась. Оно приятно грело ее бока и вселяло надежду на скорое весеннее тепло.

– Э-ге-гей! Доброе утро! – крикнула она, что было сил. – Солнце вернулось!

Крыша одноэтажного дома ликовала, все ее умиляло; и пробивающаяся сквозь остатки снега юная травка, и нежные, сильные духом подснежники, и спешащие куда-то прыткие люди, и даже крыши соседних, высоких, и не высоких домов. Она чувствовала себя самой счастливой и необычайно красивой в это раннее, весеннее утро.

– Чему радуешься? – скрипнула старая, покрытая семейством мха, шиферная крыша покосившегося сарайчика, затёртого среди новых домов, а потому незаметного. – Видать жизни ещё не попробовала, а все туда же: "С добрым утром". – скрипнула она недовольно подгнившей стойкой и съёжилась.

– Чего привязалась к деве? – качнул верхушкой тополь. – Радуется же, не плачет. У неё, может, настроение хорошее.

– Очень хорошее, – немного обидевшись на шиферную крышу, отозвалась крыша одноэтажного дома. – Посмотрите, утро, какое ясное. Ликовать прямо хочется.

– Ну-ну, ликуй, – усмехнулась крыша сарайчика. – Радуйся, пока молодая. Кстати, давно народилась-то? Я тебя здесь что-то не припомню.

– Осенью, – радостно отозвалась крыша одноэтажного дома. – В конце октября.

– Тогда откуда знаешь, что это? – старая крыша сарайчика кивнула на солнце.

– Ну, я сказала, а что? – подпрыгнула тротуарная плитка. – Кто ребенку расскажет, из чего жизнь состоит, чего опасаться надо, а чему радоваться? Ты вот за всю зиму даже и не взглянула на нее.

– Еще чего, я в няньки не нанималась, – заходила ходуном крыша сарайчика. – Это без меня как-нибудь.

– Сестра, здравствуй сестра! – проснулись крыши высоких домов, приветствуя крышу одноэтажного дома, – Мы рады тебе!

– Ой, – захлопала от восторга своими углами крыша одноэтажного дома. – Здравствуйте сестры!

– Да какие они тебе сестры? – фыркнула тротуарная плитка. – За всю зиму ни разу на тебя не взглянули, зато снег с себя на тебя стряхивали. Вспомни, как тряслись и прогибались твои лаги от снежной тяжести.

– Так снега кругом было много. И на елях, соседках моих, и на вас, милая плитка, и на качелях, и даже на столбах. Помните, как забавно смотрелись ночью их лампы под толстой снежной шубкой. Конечно, на мне снега тоже было много… но зато я знаю о зиме чуть больше, чем мои сестры-крыши высоких домов. И мне посчастливилось устоять и не сломаться.

– Какие твои годы, – фыркнула ржавой шляпкой гвоздя крыша покосившегося сарайчика. – Успеешь ещё…

– Ох, слушаю я вас, слушаю, – звякнуло стеклом окно под самой крышей одноэтажного дома, – можно подумать, что кто-то виноват в том, что вы постарели и скособочились! Добрее надо быть и крыши к вам потянутся.

– Зачем вы так, – вступилась за шиферную крышу сарайчика крыша одноэтажного дома. – Никто виноват! Разве можно винить за то, что кто-то состарился? Я очень вас понимаю, – склонилась крыша одноэтажного дома к сарайчику и его крыше.

– Нет, не понимаешь! – взвизгнула шиферная крыша сарайчика, – меня вот-вот должны снести, выбросить на помойку… я мешаю тут всем, поэтому с приходом весны меня ничто не радует. Снег вокруг меня растает, и дни мои будут сочтены.

– Ну, что вы, – протянула участливо крыша одноэтажного дома свой уголок и тихонько дотронулась до шиферной крыши. – Мы не дадим вас в обиду. Вот увидите, люди изменят свое решение!

– Поживем-увидим, – отшатнулась шиферная крыша от прикосновения и всем своим видом дала понять, что разговор окончен. Крыша одноэтажного дома горько вздохнула и заплакала не растаявшим снегом. Она очень надеялась и верила, что старая шиферная крыша покосившегося сарайчика была неправа. Но в одно прекрасное утро юная крыша одноэтажного дома проснулась и не узнала двора. Вместо старого покосившегося сарайчика, красовалось новое строение, блестя единственным новым окошком.

– Ах, – всхлипнула она и залилась горючими слезами, которые капали на нее из набежавшего облачка и стекали по ней на землю первым весенним дождем. – Она знала, она предчувствовала…

– Дорогуша, что случилось? – отряхнувшись от воды, спросила тротуарная плитка.

– Дитя, что с тобой? – загудел тополь молодой, зелёной шевелюрой.

– Сестра, дождь скоро пройдет и твои слезы высохнут! – не остались в долгу крыши высоких домов.

– Я плачу от того, что старая шиферная крыша была права. Ее разобрали и выбросили на помойку. Посмотрите, куда девался старый сарайчик, на котором она прожила всю свою жизнь?

Все дружно обернулись и увидели вместо сарайчика новое здание с одним окошком, которое беспрестанно всем подмигивало облачным отражением неба.

– Чего моргает, – недовольно буркнула тротуарная плитка. – Заняло чужое место и моргает. Ни стыда, ни совести.

– А я вам так скажу, – отозвалось окно под крышей одноэтажного дома, – Если такое случилось, значит это кому-то надо. Каждому из нас в конце захочется покоя и, возможно, забвения.

– Кто знает, кто знает, – тяжело вздохнул тополь, качнув молодой, зелёной шевелюрой.

– Не плачь, сестра, – подхватили его вздох крыши высоких домов, – она была достойной крышей.

Крыша одноэтажного дома громко всхлипнула и горестно шевельнула всеми стойками. Во дворе стало так тихо, что даже воробьи не решались чирикать, как вдруг крыша на новом строении громко фыркнула и разразилась громким смехом.

– Ой, не могу, – верещала она между приступами веселья, – ой, сейчас лопну! Ха-ха-ха!

– Как вам не стыдно? Не видите, мы все скорбим, – возмущённо зашипела на нее тротуарная плитка.