Веди меня через бури горы Химицу

Мицуно Вацу

Веди меня через бури горы Химицу

Иллюстрация на обложе Александра Кошкина

Дизайн обложки и полусупера Вероники Мухановой

© Мицуно Вацу, текст

© А. Кошкин, иллюстрация на обложку

В оформлении макета использованы материалы по лицензии © shutterstock.com

© ООО «Издательство АСТ», 2025

* * *

Пролог

«Вода будет гореть…»

Эти слова звучали во снах губернатора острова Дэдзима[1] – Мацудайра Ясухиры – уже много лет. Впервые он услышал их от странствующего отшельника, которого семья губернатора, в те времена ещё не распустившего на кимоно детские складки катааге, пустила в пристройку на ночлег. Отшельник-синтоист почитал богов и видел их знаки во всём – от положения риса в плошке до отсвета заката в бадье с водой.

Ясухира, как и любой непоседливый ребёнок, украдкой наблюдал за ним, даже когда отшельник пожелал остаться в одиночестве для молитвы. Именно тогда будущий губернатор Дэдзимы и услышал судьбоносные слова про горящую воду.

За годы, прошедшие с тех пор, он убедил себя в том, что отшельник говорил об отражении алого заката в воде. Иных трактовок быть не могло, как не могла вода гореть, если, конечно, речь не шла о какой-то горючей жидкости.

«Не будет простая вода гореть, – думал Ясухира, смотря на притихшую к ночи бухту. – Вода побеждает огонь». Он не знал, почему детские воспоминания вновь встревожили его в такой мирный вечер, ведь обычно они оставались смутным шёпотом ночи.

«Он говорил что-то ещё, но я помню только огонь… И почему думаю о нём сейчас?» – вопрошал он, оглядывая пришвартованные голландские корабли – единственные, которым была разрешена торговля с Местом-Где-Восходит-Солнце[2].

Ответ на вопрос Ясухиры скрывался в трёх морских милях от Дэдзимы, где на спущенных парусах дрейфовал британский фрегат «Фаэтон».

Арчибальд Картер, в сущности, был неплохим человеком. Просто очень голодным.

Голод стал для него новшеством, которого потомственному графу и члену Королевского общества прежде удавалось избегать. Разумеется, Арчибальд читал в книгах и путевых заметках о неизбежных лишениях своих предшественников, отправлявшихся в научные экспедиции. Но читать – это одно, а чувствовать, как живот крутит от пустоты внутри – совсем другое.

Именно голод не позволил чести Арчибальда воспротивиться предложению капитана Флитвуда Броутона Рейнольдса Пелью, которое тот озвучил в своей каюте ему, нескольким доверенным офицерам и старпому.

– Мы войдём в Нагасаки, чтобы пополнить запасы пресной воды и провизии.

– Нас погонят взашей, – пробасил преклонных лет старпом, относившийся к девятнадцатилетнему Флитвуду с почти отеческой строгостью. – Причём и японцы, и голландцы. Первые – чтоб не допустить на свою землю чужаков, вторые – чтоб мы не саботировали их торговлю.

– У нас больше орудий, – возразил капитан. – При необходимости будем угрожать.

«Мирному торговому порту? – мысленно ужасался Арчибальд. – Это же скандал, варварство…» Но что бы молодой граф, а ему тогда было немногим больше, чем Флитвуду, ни думал, оспорить решение капитана он не решился.

– У нас всего два варианта, Мэллард, – спокойно сказал капитан. – Первый: мы поднимаем паруса, уходим от Нагасаки и умираем от голода, пытаясь добраться до ближайшего дружественного порта. Второй: мы угрожаем, запасаемся провизией, которой у голландцев на Дэдзиме в избытке, и возвращаемся домой живыми.

На это старпому Мэлларду возразить было нечего. Ни он, ни кто-либо другой из притихших в каюте офицеров не горел желанием умирать. Это во многом отличало их от японских аристократов, именуемых самураями, которые воспитывались в принятии смерти, когда иного честного способа жить не оставалось.

Арчибальд Картер, разумеется, понятия не имел о самурайской чести. К концу разговора он просто отчаянно хотел, чтобы Флитвуд привёл свой план в исполнение, и вся команда смогла поесть.

«Неизбежное варварство, – мысленно оправдывался он. – Всё-таки на кону наша жизнь. Да и мы никому не причиним вреда… Только пригрозим…»

Той ночью угрозы стали залпами тридцати восьми орудий «Фаэтона», и вода у Дэдзимы горела вместе с голландскими кораблями.

На рассвете Мацудайра Ясухира, не сумевший защитить вверенный ему порт, сделал продольный разрез на животе, избрав сэппуку[3] единственным способом очиститься от позора.

Умирая, он вспоминал слова отшельника.

«Вода будет гореть…»

Во снах Ясухиры синтоист говорил что-то ещё.

«Вода будет гореть, когда солнце начнёт замерзать».

«Вот что это были за слова, – думал губернатор. – Так пусть те, кто принёс с собой огонь, познают холод замерзающего солнца».

Даже очищающую смерть сумел очернить «Фаэтон», уже давно отошедший от берегов Дэдзимы. Умереть Ясухира должен был с ясным сознанием, а из-за чужаков уходил с проклятием в мыслях. И на устах.

В то же время на борту британского фрегата мирно спал сытый Арчибальд Картер. Под утро ему обычно становилось жарко в маленькой каюте, но в этот раз графа разбудил пробирающий до костей холод. Кутаясь в тонкое одеяло, он отправился в камбуз за чаем, а по возвращении в каюту сделал открытие, имевшее к науке мало отношения, но безвозвратно изменившее его жизнь.

Это открытие было женщиной в потрёпанном кимоно, пугливо сжавшейся у стены и глядящей на Арчибальда полными надежды голубыми глазами.

– Х-холодно, – пролепетала она на ломаном английском.

Укутывая незнакомку в одеяло, граф невольно сравнил её с фарфоровой куклой. Тонкие черты выбеленного лица, тёмные мазки бровей, веера ресниц и вся её экзотичная, по мнению британца, красота и впрямь заслуживали такого сравнения.

– Спаситель, – выдохнула женщина, касаясь лбом пола.

Смотря сверху вниз на её хрупкую фигуру, с таким доверчивым почтением свернувшуюся у его ног, Арчибальд Картер понял, что пропал.

Пропал на добрые двадцать лет, наполненных ложью, осуждением и любовью.

Часть первая

Мина Картер

Глава I

Котам по душе снег

– Мина! Мина, негодная девчонка, вернись и оденься, как подобает леди! – крик миссис Тисл звучал из парадных дверей небольшого коттеджа, и я знала, что тучная гувернантка при всём желании не сможет меня догнать.

Поборов желание обернуться и показать ей язык, я продолжила бежать прочь от дома – к конюшням. Рано или поздно мне всё равно предстояло вернуться, а навлекать на себя ещё больший гнев гувернантки, у которой была очень тяжёлая рука, не особо хотелось. Хватало и того, что я выбежала на улицу в льняных штанах, которые обычно носили деревенские мальчишки, и заправленной в них тонкой ночной рубашке.

«Не леди ни разу, зато удобно, – мысленно усмехнулась я, не обращая внимания на то, как подросшая за лето грудь то и дело норовила показаться из распахнутого ворота. – Ещё и Финну наверняка понравится».

При мысли о тёплых руках сына местного конюшего, скользящих по моему телу, я почувствовала волну мурашек, пробежавших по спине. «Он обещал сегодня сделать меня женщиной… – Волнение, любопытство и нетерпение смешивались, подгоняя меня к месту свидания с Финном. – И почему конюшни так далеко от дома?!» Не глядя под ноги, я неслась по типичным английским полям к видневшимся вдалеке деревянным крышам стойл.

– Мр-м-я-я-яу! – яростное мяуканье заставило меня обернуться.

На бегу этого, конечно, делать не стоило – это я поняла, запнувшись о кочку и растянувшись на влажной после дождя земле. Рубашка тут же намокла, а в нос ударил резкий травяной запах.

– Вот дерьмо… – я тряхнула головой, отгоняя звон, ударивший по ушам во время падения. – Нао, ты меня убить захотел?!

Белоснежный кот – причина моего падения – спокойно сидел рядом, глядя на меня белёсо-голубыми глазами.

– Предупреждаю! – я села на колени и приставила палец к его холодному носу. – Если ты от меня избавишься, кормить тебя будет некому.

Кот лениво уклонился от прикосновения и, как ни в чём не бывало, принялся вылизывать лапу.

– Фу, ты же по мокрой траве ходил!

Взгляд, которым меня одарил Нао, красноречивее слов говорил: «И что?» Однако в следующую же секунду кот вальяжно подошёл ко мне, тыкаясь лбом в бедро. «Засранец, знает, что я готова всё простить его милой моське».

Рука и правда по привычке потянулась погладить белую шерсть, однако мысли о свидании с Финном были сильнее.

– Нет у меня времени тебя гладить, брысь домой.

Я встала, отряхивая с испорченной рубашки комки грязи и травы. Не сдаваясь, Нао принялся тереться о мои ноги.

– Пусти меня, – строго сказала я.

Кот команду проигнорировал. А попытку перешагнуть через него или обойти пресёк, впившись когтями в ногу.

– Ай! Больно же! – я попыталась поднять его на руки, но Нао выгнулся и зашипел. – Что на тебя нашло?!

Вспышка кошачьего гнева мгновенно сменилась покорностью. Пушистое чудо снова приникло к моим ногам, почти подталкивая обратно к дому.

– Нет, Нао. Брысь! Мне надо идти! Ты же вообще на улицу почти не выходишь, какого чёрта сегодня с тобой случилось?

Услышь меня сейчас миссис Тисл, наверняка ударила бы по губам за сквернословие, но вдали от дома я редко стеснялась в выражениях, которых понабралась у Финна. К сожалению, на Нао не действовали ни чертыхания, ни уговоры.

Я попыталась просто сбежать от него, но кот показал удивительную прыть, снова пуская в ход когти и оставляя на моей голени ощутимые царапины.

– Да прекрати же ты! – я упала на четвереньки, заглядывая Нао в глаза. – Мне хочется стать женщиной, понимаешь? Финн… Он… Он самый красивый парень во Флекни[4]. У нас вообще тут моих ровесников почти нет – все молодые уезжают в города или идут в солдаты. А мне уже восемнадцать! Половина деревенских девиц моего возраста уже замужем или просто были с мужчинами, чтоб узнать, каково это… Они мне всё-всё про это рассказали, и я тоже хочу!

Зачем я всё это говорила коту, который, очевидно, не мог понять моих переживаний, я не знала. Но Нао всегда казался умнее других животных, поэтому хотелось верить, что он успокоится из-за мягкого тона и позволит мне уйти.

– Мне всё равно замужество нормальное не светит, так почему я должна жить без любви? Нао, миленький, не знаю, что тебе от меня понадобилось, но потерпи чуточку. Я вернусь домой совсем скоро…

Хитрый комок шерсти подошёл ко мне и, поднявшись на задние лапы, упёрся передними мне в плечо. Это был настолько человеческий жест, что я почти уверовала в его разумность.

– Давай, мой хороший… Пусти…

Почесав кота за ухом, я поцеловала его в нос и быстро встала, не давая ему возможности впиться когтями в лицо.

– Мя-я-яу, – на этот раз мяуканье Нао было спокойным и даже немного грустным.

Остановить меня он больше не пытался, и я медленно, постоянно оборачиваясь, продолжила путь. Волнение и трепет в груди куда-то пропали.

«Вот ведь, зараза, такой момент испортил…» Я представляла свой бег по полям в распахнутой на груди рубашке очень романтичным. А теперь, измазавшись в земле, уже не чувствовала себя героиней какого-нибудь романа. Да и то, что я сказала Нао про любовь… Финн никогда не говорил со мной о любви. Точнее, он говорил, что любовь – это то, что обретается к старости, когда разум становится слишком слаб для рациональных и полезных мыслей.

Но я была уверена, что он просто стеснялся говорить о чувствах, а на самом деле был влюблён в меня. Иначе зачем дарил полевые цветы? Или покупал ленты на ярмарке? Или проводил со мной время в конюшне? «Вроде старше меня на год, а смущается своих эмоций, как ребёнок», – вот что я думала о словах Финна про любовь.

Прокручивая в голове подобные глупости и пытаясь оттереть зелёные разводы с рубашки, я дошла до конюшни. Официально они принадлежали моему отцу, но никто из живущих в коттедже Сакура не ездил верхом, поэтому большую часть времени они пустовали, а лошадей выводил на прогулки либо Финн, либо мистер Дэмсмол – его отец.

К счастью, старшего конюшего нигде видно не было. А вот высокую широкоплечую фигуру Финна я заметила сразу. Он полулежал на стоге отсыревшего сена, которое не пошло на корм лошадям.

– Финни! – крикнула я, подбегая и падая рядом с ним.

– Привет, птичка, – ухмыльнулся парень, открывая ряд не очень ровных и не очень белых, но всё равно самых красивых в деревне зубов.

От него пахло чесночным маслом, потом и лошадьми. Те редкие женщины из деревни, которые снисходили до общения со мной, примерно так и описывали настоящий мужской запах. А я… я уже научилась принимать его и даже почти любить. Финн притянул меня к себе, без лишних слов впиваясь в губы мокрым поцелуем. Целоваться с ним всегда было мокро, и я обычно старалась тайком вытирать рот, когда он отворачивался, чтобы под носом не пахло слюной. Это неудобство, конечно, не омрачало того факта, что я целовалась с мужчиной.

Семья Дэмсмолов служила на земле моего отца много поколений, так что мы с Финном были знакомы с детства. Правда, большую часть моей жизни он относился ко мне, прямо скажем, не очень хорошо. Я привыкла. Все дети из Флекни дразнили меня за отличающуюся внешность, называли «щурящейся старухой» за почти белые волосы и непривычный для англичан разрез глаз. С возрастом оскорбления в лицо стали шепотками за спиной, и только Финн – первый красавец Флекни, – на которого я лет с тринадцати заглядывалась без надежды на хоть какое-то общение, несколько месяцев назад внезапно сам заговорил со мной, пригласив на ярмарку.

Конечно, я согласилась. Сбежала из дома, впервые получив потом серьёзную трёпку от гувернантки, сходила на праздник под руку с Финном, получила от него в подарок дешёвую, но красивую ленточку, и стала самой счастливой девушкой во всей Англии.

Следующие несколько недель Финн приглашал меня наблюдать за его работой с лошадьми. Впервые поцеловались мы именно в конюшнях. Тогда же он объяснил мне, что честь леди, с которой носятся благородные дамы, на самом деле ничего не значит, и в наших отношениях нет ничего зазорного. Особенно с учётом того, что леди я была только со слов гувернантки, а по факту оставалась внебрачной дочкой не самого видного графа, которую в Лестершире буквально прятали от приличного общества.

Долго уговаривать меня на романтические эксперименты ему не пришлось. Я всегда интересовалась тем, что в спальне делали мама с графом в его редкие приезды в Сакуру. Но когда Финн первый раз залез рукой мне в вырез платья, я всё-таки испугалась. Даже не виделась с ним неделю. Однако потом, под его мягкими уговорами, всё же позволила гладить и грудь, и ягодицы, и даже несколько раз коснуться того, что было между ног. Это место Финну особенно нравилось. Он удивлялся тому, что у меня там нет волос, а я, гордо краснея, признавалась, что они у меня росли только на голове.

В общем, когда в это утро Финн быстро перешёл от поцелуев к выдёргиванию моей рубашки из-под пояса штанов, я была готова к тому, чтобы стать женщиной. По крайней мере, думала, что была готова.

– С-стой, – я упёрлась руками ему в грудь. – Мы что… Прямо на улице?

– Тепло же, – добродушно отмахнулся Финн, смахивая прилипшую к потному лбу рыжую прядь. – Я надеюсь, ты не передумала? Если передумала, скажи сразу, мне ещё работать надо.

– Конечно не передумала! – поспешно пробормотала я и, в доказательство своих слов, сама потянулась за новым поцелуем.

– Говорю же, времени мало. Давай сразу к делу, – увернулся от моих губ Финн.

Я неловко замерла, не понимая, чего именно он от меня хотел.

– Что мне надо сделать?

– Зачем штаны надела? В платье было бы проще, – нахмурился парень. – Ещё и рубашка вся в грязи, ты что, на земле валялась?

– Упала…

– Ладно, чёрт с ней, снимай штаны.

– А что ты?.. – закончить вопрос я не успела.

Парой движений Финн расстегнул пуговицы на бриджах и достал из них что-то маленькое, кожистое и сморщенное. Он уже объяснял мне, что это такое на примере коней, и даже показывал свой, как он назвал, «член». Но в тот раз он казался мне прямее и чуточку больше.

– Зараза, ты меня долго ждать заставила, – поморщился Финн. – А я готовился, между прочим. Теперь помогай.

Не дав мне сказать и слова, он схватил меня за руку, сунув член в ладонь.

– Сожми, только не сильно. И двигай вперёд-назад. Я бы предложил ртом помочь, но ты целоваться-то нормально не умеешь, так что…

Ведя мою руку, Финн наглядно показал, чего хотел. Его голос, последние месяцы бывший мягким и ласковым, вдруг стал жёстким и требовательным.

К горлу подкатил комок слюны. Внезапное отвращение и брезгливость заставили меня разжать ладонь.

– Не понимаю, чего ты хочешь, – выдохнула я, пряча руки за спину. – Если надо что-то сделать, делай сам.

– Сам так сам, – пожал он плечами и начал, пыхтя, водить пальцами, сложенными в кольцо, по члену.

Смотря на то, как его лицо покрывалось красными пятнами и потело, я испытала дикое желание вернуться домой. «Надо было послушаться Нао…» Но упрямство, в котором меня с детства упрекали все, кроме матери, брало верх над чувствами. «Я стану сегодня женщиной. Я хочу испытать любовь».

Спустя несколько минут член Финна немного увеличился и, судя по виду, стал твёрже. Видя, что я так и не сняла штаны, он сам стянул их с меня, уложив спиной на сено.

– Расслабься, если получится, – буркнул он, пристраиваясь между моих ног.

– Ты говорил, что это больно… – прошептала я, надеясь снова услышать мягкость в его голосе.

– Больно, конечно. Всем девкам больно первый раз. Потом привыкают.

«Девкам?..» Финн всегда говорил не так, как было принято в коттедже Сакура, но он никогда не называл меня девкой. Да и боль… Я слышала мамины стоны из-за двери, когда она проводила время с графом. Это были стоны удовольствия, которые никак нельзя было спутать со страдальческими. Однако возмутиться возможности не представилось.

Фин раздвинул коленом мои ноги и, направляя член рукой, втиснул его в меня.

– Стой! – закричала я, с силой отталкивая его от себя. – Это очень больно.

– Не хочешь – твоё дело, – рявкнул Финн.

– Ты что, злишься на меня? Что происходит?

– Я просто не люблю тратить время, – выдохнул он.

Летний ветер почему-то стал очень холодным, неприятно скользнув по голым ногам. Я не чувствовала стыда, лёжа перед Финном без штанов. Скорее злилась и не понимала, как чуткий и нежный парень внезапно мог стать таким злым дурнем.

– Эту твою штуку надо в меня вставить, чтоб сделать женщиной, верно? – прошипела я.

– А ты как думала? Не целовать же тебя там, – буркнул Финн.

– Отлично.

Я схватила его за ворот засаленной рубашки, которую он даже не потрудился расстегнуть, и повалила на сено.

– Ты чего творишь?! – взвизгнул он.

– Сама всё сделаю, – холодно ответила я.

Откуда взялась смелость – не знаю. Так всегда было, когда что-то шло не по-моему. Я злилась, но не выплёскивала гнев в слова или рукоприкладство, как это делала та же миссис Тисл. Я предпочитала действовать. Делать так, как считала нужным, не спрашивая ни у кого разрешения и, зачастую, не думая о последствиях.

Вот и сейчас, перекинув ногу через бёдра Финна, я оказалась почти верхом на нём. «Думаю, так должно быть меньше боли… Бёдра-то раскрыты…» Не давая себе времени передумать, а Финну – сопротивляться, я схватила его член и резко села на него, задыхаясь от рези внизу живота. «Чёрт, как больно!..»

– А ну, слезь с меня! – забрыкался парень, непроизвольно входя в меня ещё глубже.

– Не двигайся, – рявкнула я, упираясь ладонями ему в грудь.

– У тебя руки ледяные!

Писк Финна, вероятно, был правдой. Его грудь даже через рубашку казалась слишком горячей. «Это я так замёрзла, что ли?» – отстранённо подумала я, действительно чувствуя расползающийся по телу холод. Постепенно он подобрался к животу и ниже, приглушая боль.

А вот Финн почему-то закричал.

– Слезь с меня! Слезь! Твою мать, больно же!

– Я ничего не делаю, – тихо ответила я.

Финн всё-таки сумел столкнуть меня с себя. Его съёжившийся и посиневший член трясся так же, как и его руки, пока парень пытался застегнуть штаны.

– Дрянь, ты что со мной сделала? Намазалась там что ли чем-то?! Тварь!

– Почему ты позвал меня на ярмарку?

– Что?! – закричал Финн.

– Почему ты впервые позвал меня на ярмарку? – тихо повторила я.

Он смерил меня испуганным и одновременно злым взглядом.

– Потому что проспорил! В карты проиграл! Ясно?! Вот и пришлось окучивать седую бабку, которая глаза открыть нормально не может! – Финн сжал руками пах прямо через штаны и захныкал. – Да что ж так больно-то, как будто отморозил!

И, ещё раз рявкнув на прощание «Тварь!», он убежал.

Несколько минут я сидела на сене, не шевелясь. Холод, охвативший тело, был приятным и сдерживающим все мысли. Сдерживающим боль.

«Летом не должно быть так холодно, – думала я. – Может, заболела?» Будто в ответ на мои мысли, на нос упало что-то холодное и мокрое. Затем на щёку. На голые бёдра. Медленно протянув вперёд дрожащую ладонь, я заторможенно смотрела на снежинки, падающие на неё и не тающие. «Какой бред – снег в августе». Это было безумием даже для английской погоды.

Постепенно на улице становилось всё холоднее, а моё тело наоборот согревалось. И вместе с теплом в него возвращалась боль.

Я медленно натянула штаны, замечая несколько кровавых следов, оставшихся там, где я сидела. «Значит, женщиной я всё-таки стала. Вроде, кровь это означает. Хотя, может, мы просто всё сделали неправильно, и крови быть не должно…» Исполнение моего упрямого желания познать физическую сторону отношений мужчины и женщины не было утешением, да и чувства триумфа я, конечно, не испытывала. Ведь оказалось, что становление женщиной к любви не имело никакого отношения.

Когда я уходила с конюшен, снег ещё таял на прогретой летним солнцем земле. Но чем дальше становился злосчастный стог сена, тем холоднее был воздух, и всё чаще снежинки оставались белеть под ногами.

– Мяу?

Нао ждал меня там же, где я его оставила. Его белая шерсть, казалось, стала ещё более пушистой и блестящей. Я опустилась перед котом на колени, хватая его и прижимая к груди.

– Спасибо, что не пускал, Нао. А я глупая.

Кот замурчал, утыкаясь мордочкой мне в шею.

– Прости, что пришлось ждать под снегом, – прошептала я.

В ответ на это Нао опёрся на моё плечо и попытался поймать лапой снежинку. С третьего раза у него получилось, и он показал мне свои белоснежные клыки. Это выражение кошачьей морды было так похоже на улыбку, что мне самой захотелось улыбнуться. Так я и сделала, не пролив по Финну Дэмсмолу ни одной слезы.

Глава 2

Снежный сон в летний вечер

Коттедж Сакура был классическим английским домом, в котором с одинаковой вероятностью мог жить зажиточный сельский арендатор или второй сын какого-нибудь обедневшего аристократа. Правда, вся классика заканчивалась на каменном фасаде и прямоугольных окнах, а стоило шагнуть внутрь, как причины, по которым дом носил экзотическое название, становились понятны.

Хотя планировка двухэтажного коттеджа и оставалась типично британской, все двери внутри больше напоминали раздвижные ширмы из тонкой матовой бумаги. Ни в гостиной, ни в приёмной, куда гости (которых, к слову, у нас почти никогда не было) попадали через парадные двери, не было привычных англичанам излишеств в виде портретов, ковров, каминов, трофейных чучел и прочих элементов декора. Все помещения были обставлены аскетично: несколько цветочных композиций, которые мама называла икебанами, прятались от прямого взгляда в неглубоких альковах, перед камином стоял низкий квадратный стол, окружённый маленькими подушками, а на стене вдоль лестницы висело всего два акварельных пейзажа, изображавших горы.

Мама не раз рассказывала мне, что таким странным домом милостивый граф позволил ей сохранить в чужой стране кусочек своей родины. Мне было сложно понять её. Я никогда не была в Месте-Где-Восходит-Солнце и, по увиденным в окнах чужих домов интерьерам, считала, что намного удобнее было бы иметь нормальные диваны, кушетки и столы со стульями. Поэтому моя комната на втором этаже была, хоть и небольшой, но нормальной: с кроватью, приличными шкафами, письменным столом и примыкающей ванной. Мамина же комната сочеталась с другими помещениями: спала она на футоне – толстом матрасе – вместо кровати, вещи хранила в тансу – большом передвижном сундуке, а больше в её комнате никаких предметов и не было. Конечно, в доме была ещё спальня графа, где они с мамой проводили ночи, когда он приезжал, но о ней ничего особенного сказать было нельзя – она была обычной, как моя.