Сад Наслаждений

Михаил Гинзбург

Сад Наслаждений

Глава 1: Зов Болота

Последний рывок по разбитой колее, больше напоминавшей траншею после артобстрела средней интенсивности, вытряс из Евы Кравец остатки не то чтобы оптимизма – его у нее отродясь не водилось в избытке – а скорее, иллюзии контроля над ситуацией. "УАЗик", арендованный у мутного типа с золотыми зубами и обещаниями "зверь-машины, а не тачки", испустил дух с драматизмом актера третьесортного театра, сыгравшего свою финальную Офелию в луже болотной жижи. Капот дымился, словно маленький вулкан перед извержением дешевого гнева, а из-под днища капало что-то темное и подозрительно похожее на кровь двигателя.

– Ну, приехали, – пробормотала Ева, вылезая из кабины и с отвращением оглядывая свои джинсы, теперь украшенные живописными брызгами. – Конечная. Дальше пешком, как в старые добрые времена палеолита. Только мамонтов не хватает для полного погружения. Хотя, судя по рассказам Левина, тут и похлеще мамонтов водится.

Погода вторила ее настроению с энтузиазмом висельника, проверяющего прочность веревки. Низкое, брюхатое небо цедило мелкую, нудную морось, от которой одежда мгновенно становилась противно-липкой. Воздух, густой и тяжелый, как непропеченный кекс, пах прелью, сырой землей и чем-то еще – неуловимо сладковатым, тревожным, отчего внутри живота неприятно сворачивался холодный узел. Здесь, на самой кромке Топей Великой Скорби, как пафосно именовали эту местность старые карты, даже само время, казалось, текло медленнее, вязло в испарениях гниющей органики.

Ева вытащила из кузова свой видавший виды рюкзак, проверила крепления мачете – подарок от одного благодарного (и слегка спятившего) коллеги после экспедиции в бассейн Амазонки, где она доказала, что не все светящиеся грибы одинаково полезны для пищеварения местной фауны. Тот еще был цирк с конями и галлюциногенными жабами. "Наука требует жертв, Кравец, – проскрипел тогда в ее памяти голос профессора Левина, как всегда немного насмешливый, немного безумный. – Особенно если это чужие жертвы". О да, Левин. Именно его бредовые, как считало все "приличное" академическое сообщество, теории и привели ее в эту дыру мира, из которой, если верить слухам, не возвращался еще ни один здравомыслящий исследователь. Впрочем, к категории "здравомыслящих" Еву уже давно не причисляли. Особенно после того скандала с Институтом Паразитологии, когда ее гипотезу о коллективном сознании у кордицепсов назвали "плодом больной фантазии и злоупотребления кофеином". Директору она тогда пожелала лично убедиться в отсутствии сознания у его собственного мозгового слизня. Кажется, это было лишним.

Она отошла от издыхающего "УАЗика", который теперь мог служить отличным памятником человеческой самонадеянности, и шагнула на кочку, покрытую мхом цвета застарелой желчи. Перед ней расстилались Топи. Бесконечные, насколько хватало взгляда, переплетения чахлых деревьев с оголенными, скрюченными ветвями, похожими на руки утопленников, тянущиеся из мутной воды. Зеркала стоячей воды, подернутые ряской и радужной пленкой неизвестного происхождения, отражали свинцовое небо, удваивая ощущение безысходности.

Липкая тишина болота, казалось, не просто поглощала звуки – она их высасывала, оставляя после себя звенящую пустоту, от которой закладывало уши не хуже, чем от рева реактивного двигателя на испытаниях. Даже вездесущие комары, бич всех экспедиций, здесь вели себя как-то… пришибленно. Их писк был редким и нервным, словно они боялись привлечь чье-то внимание.

Ева сделала несколько шагов вдоль кромки, стараясь не провалиться в предательскую трясину, замаскированную обманчиво твердым на вид моховым покровом. И вот тогда она его почувствовала. Не услышала, не увидела – именно почувствовала. Едва уловимый, низкочастотный гул, который шел будто бы от самой земли, отдавался легкой вибрацией в костях стоп, поднимался выше, к диафрагме. И запах. Тот самый, сладковатый, что и раньше, но теперь он стал интенсивнее, настойчивее. В нем появились новые нотки – что-то пряное, почти мускусное, невероятно притягательное и одновременно вызывающее глубинное, первобытное беспокойство. Словно древний, как мир, инстинкт шептал: "Беги!", а другой, еще более древний и темный, отвечал: "Подойди ближе…"

Она замерла, прислушиваясь к себе, к этой странной реакции своего тела. Разум ученого, привыкший все раскладывать по полочкам и вешать ярлыки, сейчас пасовал. Это не было похоже ни на что из ее опыта. Вибрация усилилась, и теперь к ней добавилось нечто похожее на… ритм. Медленный, глубокий, как дыхание спящего гиганта.

Где-то в глубине топей, там, где переплетение деревьев становилось почти непроходимой стеной, мелькнуло движение. Не птица, не зверь. Что-то крупное, скользнувшее между стволами с неестественной плавностью, оставив после себя лишь легкое колыхание ветвей да рябь на воде, быстро затянувшуюся вновь непроницаемой гладью.

Ева ощутила, как по спине пробежал холодок, не имеющий ничего общего с промозглой погодой. Чувство, что за ней наблюдают, стало почти осязаемым. Не враждебно, нет. Скорее… выжидающе. С любопытством хищника, изучающего новую, диковинную добычу.

"Ну что ж, Левин, – криво усмехнулась она своим мыслям. – Похоже, твои сказочки про живой город и симбиотический рай оказались не такими уж и сказочками. Либо я окончательно спятила, что, впрочем, тоже вариант".

Она поправила рюкзак, крепче сжала рукоять мачете. Взгляд ее, острый и цепкий, впился в темную стену деревьев. Страх был. Глупый, липкий, но его перевешивало другое – жгучее любопытство исследователя и какая-то злая, отчаянная решимость человека, которому, по большому счету, уже нечего было терять, кроме собственной, изрядно потрепанной жизни и сомнительной научной репутации.

И этот запах… он манил. Обещал ответы. Обещал нечто невероятное.

Ева Кравец сделала первый шаг в Топи Великой Скорби. Под подошвой ее ботинка чавкнуло.

Глава 2: Привратники Вермикулы

Чавканье под подошвами стало ее постоянным аккомпанементом, навязчивым, как мелодия дешевого шлягера. Ева продвигалась вглубь Топей, ориентируясь больше на усиливающийся низкочастотный гул и тот самый странный, пряно-мускусный запах, нежели на какие-либо видимые тропы. Морось то прекращалась, давая короткую, обманчивую передышку, то вновь принималась сеять с унылой настойчивостью старой девы, поучающей жизни непутевую племянницу. Воздух здесь был еще плотнее, казалось, его можно было резать ножом и намазывать на хлеб, если бы у кого-то возникло столь извращенное желание. И хлеб, разумеется.

Деревья становились все причудливее, их стволы изгибались под немыслимыми углами, срастались, образуя живые арки и своды, сквозь которые едва пробивался тусклый дневной свет. Мох, покрывавший все вокруг толстым, упругим ковром, теперь светился слабым, фосфоресцирующим светом, бросая на все вокруг мертвенно-зеленые блики. "Экономия на электричестве, – хмыкнула про себя Ева. – Левин бы оценил. Вечно он жаловался на счета от Мосэнерго".

Вибрация земли стала почти осязаемой, и теперь Ева поняла, что это не просто гул, а именно ритм – медленный, глубокий, словно где-то впереди билось огромное, невидимое сердце. Запах тоже изменился. Сладковатая основа осталась, но к ней примешался отчетливый металлический привкус, похожий на запах свежей крови или ржавчины, и что-то еще, отдаленно напоминающее аромат перезрелых фруктов и цветущей ночной фиалки – дурманящее, вызывающее легкое головокружение и странное, щекочущее чувство внизу живота. "Афродизиаки на марше, – подумала она с кривой усмешкой. – Или я просто надышалась болотными газами и теперь готова спариваться с ближайшей корягой. Что ж, выбор небогат".

И тут она увидела его. Не тропу, нет. Скорее, проход. Стены его были образованы переплетенными корнями и лианами, толстыми, как корабельные канаты, и они… они дышали. Ева замерла, не веря своим глазам. Гладкая, темная поверхность этих живых стен медленно, ритмично вздымалась и опадала, и по ней пробегала едва заметная пульсация, словно под кожей текли потоки какой-то густой жидкости. Проход уходил в полумрак, маня и одновременно пугая своей органической сутью. Изнутри доносился тот самый ритмичный гул, теперь уже совсем близко, и струился теплый, влажный воздух, насыщенный запахами до предела.

"Ну, или пан, или пропал, – решила Ева, поудобнее перехватывая мачете. – В конце концов, не за грибами же я сюда тащилась через полстраны". Она шагнула внут вниз, в этот живой тоннель.

Внутри было теплее, чем снаружи, и почти тихо – густая растительность стен поглощала все звуки, кроме всепроникающего ритма. Свет пробивался откуда-то сверху, рассеянный, зеленоватый, создавая ощущение, будто находишься на дне морском или в утробе какого-то гигантского существа. Стены были влажными на ощупь, упругими, и Ева старалась к ним не прикасаться, хотя искушение провести по ним рукой, ощутить их живую текстуру, было почти непреодолимым.

Пройдя метров двадцать, она увидела их. "Привратники", как мгновенно окрестил их ее мозг, вечно ищущий классификации.

Их было двое. Мужчина и женщина, если эти термины здесь вообще были применимы. Они стояли по обе стороны прохода, неподвижные, как изваяния, вырезанные из неизвестного материала, сочетающего в себе твердость дерева и эластичность плоти. Оба были совершенно наги, и их нагота не выглядела ни вызывающей, ни уязвимой – она была естественной, как нагота зверей или античных статуй, не знающих стыда.

Их тела… Ева, биолог до мозга костей, застыла, пытаясь осмыслить увиденное. Они были прекрасны. Той совершенной, почти нечеловеческой красотой, от которой перехватывало дыхание. Высокие, стройные, с идеальными пропорциями. Кожа их имела оттенок старой слоновой кости, гладкая, сияющая, словно отполированная. Но сквозь эту идеальную поверхность местами проступали… изменения. На плече мужчины кожа переходила в узор, напоминающий древесную кору, твердую и бугристую. У женщины из-под безупречной линии волос на висках пробивались тонкие, как шелк, зеленые побеги, едва заметно подрагивавшие. Их волосы, густые и длинные, у мужчины цвета воронова крыла, у женщины – пепельные, казались не столько волосами, сколько тонкими, гибкими лианами, и в них тоже угадывалось слабое свечение.

Они не обратили на Еву никакого внимания, по крайней мере, видимого. Их лица были спокойны, почти безмятежны, с полуприкрытыми веками. Но когда Ева сделала еще один шаг, женщина медленно подняла ресницы. Глаза. Огромные, бездонные, цвета темного меда, без зрачков или с едва различимыми, вертикальными, как у кошки, щелками. И в этих глазах не было ничего – ни любопытства, ни угрозы, ни даже простого узнавания. Пустота. Абсолютная, всепоглощающая пустота, затягивающая, как омут.

Женщина слегка улыбнулась. Улыбка не коснулась ее глаз, это было лишь движение идеальных губ, обнаживших на мгновение слишком ровные, слишком белые зубы. И от этой улыбки по спине Евы снова пробежал знакомый холодок.

Мужчина оставался недвижим, но Ева почувствовала, как его взгляд – такой же пустой и всепроникающий – скользнул по ней, оценивая, препарируя, проникая под кожу. Ощущение было омерзительным, словно ее раздевали не только физически, но и ментально, вытаскивая на свет все ее страхи и потаенные желания.

"Так, Кравец, соберись, – приказала она себе мысленно, стараясь унять дрожь в коленях. – Это всего лишь… аборигены. Мало ли какие у них тут обычаи. Может, у них так принято встречать гостей – с улыбкой Джоконды и взглядом патологоанатома".

Ее научный мозг лихорадочно работал, фиксируя детали: симметрия тел, возможные признаки генетической модификации или неизвестного симбиоза, отсутствие видимых признаков агрессии. Но инстинкты вопили об опасности, об абсолютной чуждости этих существ.

Тот самый запах – пряный, мускусный, сладковатый – здесь был почти невыносим. Он проникал в легкие, в кровь, туманил сознание, вызывая странную смесь возбуждения и тошноты. Ева поняла, что дышит прерывисто, что ее сердце колотится, как пойманная птица.

Она сделала еще один осторожный шаг, проходя между двумя живыми статуями. Они не шелохнулись. Только женщина снова улыбнулась своей пустой, нечеловеческой улыбкой.

Проход за ними расширялся, и впереди показался свет – ярче, чем тот, что был в тоннеле. И ритмичный гул стал громче, настойчивее, словно сердце этого места билось совсем рядом.

Ева оглянулась. "Привратники" стояли все так же неподвижно, провожая ее своими незрячими взглядами. Или не провожая. С ними было ничего не понятно.

"Добро пожаловать в Вермикулу, надо полагать", – прошептала Ева, и ее голос прозвучал в этой органической тишине неуместно громко. Она усмехнулась, но усмешка получилась нервной.

Она шагнула к свету.

Глава 3: Первые Запахи Рая

Свет впереди оказался не столько ярким, сколько… живым. Он не лился из какого-то определенного источника, а сочился, казалось, из самой плоти этого места – из переплетенных лиан, образовывавших подобие сводчатого потолка, из гигантских, похожих на раскрытые веера папоротников, чьи листья мерцали то изумрудным, то янтарным, из вздувшихся, полупрозрачных наростов на стенах, внутри которых медленно перетекали светящиеся жидкости. Ева шагнула из удушливой тесноты тоннеля в пространство, от масштабов которого захватило дух, а к горлу подступил тугой комок, сотканный из восхищения и первобытного ужаса.

Она оказалась в чем-то вроде гигантской пещеры или грота, но стены его были не каменными, а живыми, пульсирующими в том же медленном, глубоком ритме, что и весь этот проклятый мир. Они изгибались, образовывая ниши и альковы, перетекали одна в другую, словно застывшие волны органического прилива. Воздух здесь был еще теплее, тяжелее, пропитанный до предела тем самым дурманящим ароматом, от которого у Евы слегка кружилась голова и неприятно сосало под ложечкой. Запах был вездесущ, он обволакивал, проникал в поры, словно пытался стать частью ее самой.

"Пещера Али-Бабы на стероидах и с явным перебором с освежителем воздуха 'Запретный Плод'", – подумала Ева, пытаясь зацепиться за привычный сарказм, как утопающий за соломинку. Но сарказм тонул в этой ошеломляющей, неправдоподобной реальности.

Повсюду были растения. Но это были не те растения, которые она знала. Гигантские цветы, похожие на венерины мухоловки размером с небольшую собаку, медленно раскрывали и закрывали свои мясистые, усыпанные блестящей слизью лепестки. Лианы, толщиной с человеческую руку, свисали с потолка, их концы заканчивались не листьями, а чем-то вроде присосок или чувствительных щупалец, которые подрагивали, словно улавливая малейшие изменения в атмосфере. Под ногами вместо камня или земли был упругий, пружинящий покров, похожий на плотный мох или застывшую губку, и он тоже едва заметно вибрировал.

И люди. Или те, кто ими когда-то был.

Они двигались по этому странному, живому залу с той же ленивой, плавной грацией, что и "привратники". Нагие, безмятежные, их тела светились в этом призрачном свете, словно были сделаны из лунного камня. Они не обращали на Еву никакого внимания, поглощенные своими странными, медитативными занятиями.

Вот группа из трех – двое мужчин и женщина – застыла в сложной, почти акробатической позе, их тела переплелись так тесно, что казались единым, многоруким и многоногим существом. Их глаза были закрыты, на лицах играли блаженные, отрешенные улыбки. Ева не могла понять, было ли это какой-то формой йоги, медленным танцем или прелюдией к чему-то большему, но от этой сцены веяло такой откровенной, первобытной чувственностью, что у нее невольно пересохло во рту. И одновременно – жутким ощущением чего-то… неправильного. Словно она подглядывала за ритуалом, который не предназначался для человеческих глаз.

Чуть поодаль еще одна пара – мужчина и женщина – медленно ласкали друг друга, их движения были плавными, гипнотическими, как у змей. Их кожа, в тех местах, где она не была изменена органическими наростами – у мужчины на спине виднелся гребень, похожий на спинной плавник какой-то доисторической рыбы, у женщины из предплечий росли тонкие, вибрирующие усики – казалась почти прозрачной, и Ева могла различить, как под ней пульсируют сосуды, перегоняя светящуюся жидкость. Их прикосновения не были страстными или торопливыми. Они были… исследовательскими, почти ритуальными, словно они заново открывали друг в друге неизведанные континенты. И снова – никакой реакции на ее присутствие. Полное, абсолютное безразличие.

"Похоже, местный комитет по этике взял очень длительный отпуск. Или его съели", – пробормотала Ева, отступая в тень одной из пульсирующих стенных ниш. Ей нужно было время, чтобы осмыслить увиденное, чтобы ее тренированный мозг ученого смог хоть как-то каталогизировать этот бедлам из органики и откровенной, но совершенно лишенной человеческих эмоций сексуальности.

Город – если это был город – дышал. Буквально. Ева чувствовала это каждой клеткой своего тела. Он жил своей собственной, непонятной жизнью, и его обитатели были лишь частью этого гигантского, единого организма. Их чувственность, их кажущееся блаженство – все это выглядело как функция, как заранее запрограммированная реакция.

Ева прислонилась спиной к упругой, теплой стене. Та едва заметно подалась под ее весом, словно обнимая. От неожиданности она отпрянула. На стене, там, где она только что стояла, медленно проступил едва заметный отпечаток ее тела, который тут же начал затягиваться, исчезать.

"Матерь божья, – выдохнула она. – Да оно же… оно все живое".

Чувство тревоги, до этого момента бывшее лишь фоновым шумом, теперь переросло в отчетливый, леденящий страх. Этот "рай" был ловушкой. Прекрасной, соблазнительной, но смертельно опасной. И этот запах, эти вибрации, этот всепроникающий ритм – все это было частью ловушки, медленно, но верно расшатывающей ее волю, ее разум.

Ева сглотнула. Ей отчаянно захотелось пить, но фляга с водой осталась в рюкзаке, а рюкзак она не решалась снять. Да и вода из внешнего мира здесь, в этом царстве органического буйства, казалась чем-то неуместным, почти кощунственным.

Она заставила себя оторвать взгляд от гипнотических сцен и сосредоточиться. Нужно было найти Левина. Если он еще жив. Если он еще… Левин. Потому что те существа, которых она видела, уже не были людьми в привычном понимании этого слова. Они были чем-то другим. Чем-то новым. И это "новое" вызывало у Евы Кравец смесь научного восторга и глубочайшего, экзистенциального ужаса.

Глава 4: Голос Матери

Ева нашла укрытие – если это слово вообще было применимо к органической архитектуре Вермикулы – в неглубокой нише, образованной двумя сомкнувшимися складками живой стены. Место было достаточно укромным, чтобы не бросаться в глаза сразу, и слегка приподнятым над основным "полом" зала, что давало хоть какой-то обзор. Она сбросила рюкзак, и тот глухо шлепнулся на упругую, чуть влажную поверхность. Спина моментально взмокла под одеждой – здешний воздух, казалось, был на три четверти из воды, остальное – феромоны и споры неизвестного происхождения.

Она попыталась систематизировать первые впечатления, сделать хотя бы мысленные заметки, пока ее мозг еще принадлежал ей, а не превратился в филиал местного коллективного разума. "Объект: Вермикула, предположительно био-колониальное образование с централизованным управлением. Архитектура: полностью органическая, самовосстанавливающаяся, возможно, обладающая собственной формой метаболизма. Освещение: биолюминесценция. Атмосфера: высокая влажность, температура около тридцати по Цельсию, насыщенность неизвестными летучими соединениями с возможным психотропным эффектом. Обитатели: гуманоидного типа, значительные симбиотические модификации, полное отсутствие трудовой деятельности, социальная структура основана на… э-э… групповой релаксации повышенной интенсивности. Поведенческие реакции: апатия к внешним раздражителям, кроме внутривидовых сексуальных контактов. Уровень угрозы: пока неясен, но интуиция подсказывает, что полный трындец". Ева криво усмехнулась своим же формулировкам. Звучало как аннотация к очень плохому научно-фантастическому фильму категории "Б". Или отчет из сумасшедшего дома.

Именно в тот момент, когда она попыталась достать из рюкзака блокнот и карандаш – смехотворная попытка применить методы старого мира к этому безумию – она его почувствовала. Нечто, что нельзя было назвать звуком или запахом в полной мере. Скорее, это было… прикосновение к ее разуму. Легкое, почти невесомое, как крыло бабочки. И невероятно интимное.

Шепот. Не слова, нет. Скорее, волна чистого, незамутненного ощущения. Покой. Расслабление. Приглашение отбросить тревоги, снять броню цинизма и усталости, которую она таскала на себе годами, как рыцарь свои проржавевшие доспехи. Приглашение… присоединиться. Раствориться. Стать частью чего-то огромного, теплого, всепонимающего.

Ева застыла, карандаш выпал из ослабевших пальцев. Это было не похоже ни на что. Ни на гипноз, ни на действие известных ей психотропов. Это было глубже, тоньше. Оно не ломало волю – оно ее обволакивало, убаюкивало.

Она заставила себя посмотреть на обитателей зала. Их "повседневная жизнь" продолжалась. Вот пара, только что вышедшая из одного переплетения тел, лениво потягиваясь, присоединилась к другой группе, где уже шло неспешное, но методичное исследование эрогенных зон друг друга. Их тела, гладкие и блестящие, казалось, были покрыты тончайшей пленкой какой-то перламутровой слизи – возможно, выделениями самого города, или их собственной, измененной физиологии. Капли этой слизи сверкали на их коже в призрачном свете, стекали по изгибам тел, собирались в ложбинках, придавая их движениям еще большую текучесть и чувственность. Все происходило без спешки, без видимой страсти, но с какой-то всепоглощающей сосредоточенностью, словно это был единственный смысл их существования. И снова – ни звука, кроме общего ритмичного гула и влажного шлепанья тел.

Шепот в ее голове стал настойчивее. Теперь к ощущению покоя добавились образы. Размытые, но невероятно соблазнительные. Ощущение полета. Растворения в теплом, пульсирующем свете. Слияния. Бесконечного, всепроникающего удовольствия, лишенного границ и запретов. Удовольствия, которое обещало забвение всех проблем, всех потерь, всей той грязи, из которой состоял ее прежний мир.

"Так, подруга, ты ко мне в голову не лезь, – мысленно рявкнула Ева, сжимая кулаки так, что ногти впились в ладони. – Там и без тебя тесно от тараканов научного склада. И вообще, я замужем за наукой, а она дама ревнивая, посторонних мыслей не терпит".

Она попыталась сосредоточиться на анализе. Психическое воздействие? Телепатическая проекция? Массовая галлюцинация, вызванная спорами? Но шепот не был агрессивным. Он был ласковым, убеждающим, как голос матери, уговаривающей капризного ребенка съесть ложечку каши. Только эта "мать" предлагала не кашу, а полный отказ от себя в обмен на вечное блаженство в ее органических объятиях.

Ева затрясла головой, пытаясь сбросить наваждение. Но образы и ощущения не уходили. Они становились ярче, настойчивее. Она почувствовала, как ее собственное тело начинает отзываться на этот безмолвный зов – по коже побежали мурашки, дыхание участилось, внизу живота снова возникло то щекочущее, тревожное чувство, но теперь оно было смешано с чем-то еще – с тягой, с запретным любопытством.

"Нет. Какого черта!" Она вскочила на ноги, чувствуя, как паника начинает затапливать ее изнутри. Это место не просто хотело ее тела. Оно хотело ее разум. Ее душу, если таковая у нее еще осталась после всех жизненных перипетий.

Она огляделась диким, загнанным взглядом. Обитатели Вермикулы продолжали свои неспешные, чувственные игры, не обращая на нее ни малейшего внимания. Но Ева теперь знала – они были лишь марионетками, подключенными к этому гигантскому, всепоглощающему организму. И этот организм, эта "Мать", теперь знала о ней. И она протягивала к ней свои невидимые, но невероятно сильные щупальца.

Шепот усилился, на мгновение превратившись почти в неслышный крик блаженства, обещания, требования. Ева зажала уши руками, хотя понимала всю бессмысленность этого жеста. Голос звучал не снаружи. Он звучал внутри.

И в этот момент она поняла, что ужас только начинается. Настоящий ужас. Тот, что не просто пугает, а медленно, методично стирает тебя, превращая в нечто иное, покорное, растворенное в коллективном, безликом "мы".

Глава 5: Арсений

Паника – плохой советчик, но отличный мотиватор, когда речь идет о том, чтобы уносить ноги. Или, в данном случае, чтобы заставить мозг, атакованный невидимым врагом, работать хоть в каком-то конструктивном направлении. Ева вцепилась в мысль о Левине, как утопающий – за последнюю гнилую доску. Если кто и мог что-то объяснить в этом царстве победившей органики и тотальной похоти, то только он. Или то, что от него осталось.