Восем

довольно большой путь от Нью-Йорка.

– Хорошо, – вздохнула я, высовывая нос из-под пледа. – Я уже сказала

Ллуэллину, что не буду с этим связываться, что он сошел с ума, если решил,

что я попытаюсь вывезти контрабандой шахматную фигуру, сделанную из золота,

со всеми этими бриллиантами и рубинами…

Автомобиль резко занесло, и мы чуть не свалились в море. Ним сбросил

скорость и выровнял машину.

– У него была фигура? – спросил он. – Он показывал ее тебе?

– Конечно нет, – сказала я. Господи, да что происходит? – Ты же сам

говорил, что они были утеряны сто лет назад. Он показал мне фото статуэтки

из слоновой кости, которая была похожа на шахматную фигуру. Она находится в

парижской Национальной библиотеке, кажется.

– Понятно, – сказал Ним, немного успокоившись.

– Я не понимаю, как это все связано с Солариным и людьми, которых

убили, – сказала я.

– Я объясню, – сказал Ним. – Но сперва поклянись никому об этом не

рассказывать.

– То же самое говорил и Ллуэллин. Ним недовольно покосился на меня.

– Возможно, ты будешь более осмотрительной, когда я объясню, что

причина, по которой Соларин связался с тобой, причина, из-за которой тебе

угрожает опасность, – это шахматные фигуры. Те самые.

– Не может быть! – заявила я. – Я никогда даже не слышала о них. И до

сих пор практически ничего не знаю. Я не имею никакого отношения к этой

дурацкой игре.

Машина ехала вдоль погруженного во тьму берега моря.

– Но возможно, кто-то считает иначе, – сухо проговорил Ним.

После пологого поворота море осталось позади. Теперь по обе стороны

дороги тянулись ухоженные живые изгороди, за которыми простирались обширные

частные владения. Время от времени в свете луны мелькали огромные особняки и

укрытые снегом лужайки перед ними. В ближайших пригородах Нью-Йорка я

никогда не видела подобных имений. Они напомнили мне о книгах Скотта

Фицджеральда.

Ним рассказывал мне о Соларине.

– Я знаю только то, о чем писали в шахматных журналах. Александр

Соларин, двадцати шести лет, гражданин Союза Советских Социалистических

Республик, вырос в Крыму, в лоне цивилизации, но в раннем возрасте никаких

признаков цивилизованности не проявлял. Он был сиротой, воспитывался в

приюте. В возрасте девяти или десяти лет он наголову разбил

мастера-шахматиста. В шахматы играл с четырех лет, его научили

рыбаки-черноморцы. После победы его сразу же взяли в шахматную секцию при

Дворце пионеров.

Я знала, что это значит. Дворец юных пионеров был всего лишь

воспитательной организацией в стране, которая посвятила себя поиску

шахматных гениев. В России шахматы – не просто национальный спорт, это

отражение мировой политики, самая высокоинтеллектуальная игра в истории.

Русские считали, что длительная гегемония в шахматах подтверждает их

интеллектуальное превосходство.

– Так. Если Соларин обучался во Дворце пионеров, это означает, что он

прошел мощную идеологическую обработку? – предположила я.

– Должно означать, – уточнил Ним.

Автомобиль снова свернул к морю. Брызги волн долетали до дороги, на

которой лежал толстый слой песка. Наконец она уперлась в большие

двустворчатые ворота, обитые железом. Ним нажал несколько кнопок на пульте,

и ворота стали открываться. Мы въехали во владения Снежной Королевы: густые

джунгли запущенного сада и гигантские сугробы.

– На самом же деле, – говорил Ним, – Соларин отказался нарочно

проигрывать определенным шахматистам. Это жесткое правило политкорректности

среди русских на турнирах. Оно постоянно подвергается критике, но русских

это не останавливает.

Дорога не была разъезжена, похоже было, что в последнее сюда не

въезжала ни одна машина. Кроны деревьев сплелись над головой, образуя

подобие церковных сводов, и скрывали от глаз сад. Машина подъехала к

круглому газону с фонтаном в центре. Перед нами в свете луны серебрился дом.

Он был огромным, с большими фронтонами и множеством печных труб.

– И потому, – Ним заглушил мотор, – наш друг мистер Соларин пошел

учиться физике, а шахматы забросил. За последние шесть лет он нигде не был

основным претендентом, если не считать одного случайного турнира.

Ним помог мне выйти из машины, захватил картину, и мы подошли к

парадной двери. Он достал ключ и отпер замок.

Мы очутились в огромной прихожей. Засияла большая хрустальная люстра.

Пол в прихожей и в комнатах, которые выходили в нее, был сделан из

вырезанных вручную сланцевых плит, отполированных таким образом, что они

были похожи на мраморные. В доме было так холодно, что я видела собственное

дыхание; на стыках плиток пола образовались ледяные прожилки. Через анфиладу

темных комнат Ним провел меня на кухню, которая располагалась в задней части

дома. Какое это было чудесное место! На стенах и потолке сохранились

старинные газовые светильники. Поставив на пол картину, Ним зажег рожки на

стенах, и они осветили все вокруг уютным золотым светом.

Кухня тоже поражала своими размерами – тридцать на пятьдесят футов.

Одна из стен представляла собой французское окно, выходившее на заснеженную

лужайку. У противоположной стены располагались плиты с духовыми шкафами,

такие огромные, что на них можно было приготовить еды на сотню человек.

Возможно, плиты топились дровами. С противоположной стороны был сложен

гигантский камин, который занимал всю внутреннюю стену. Перед ним стоял

круглый дубовый стол на восемь-десять человек, с поверхностью, сплошь

изрезанной за годы использования. В разных частях кухни были расставлены

несколько наборов удобных стульев и мягкие диванчики, застеленные пестрым

ситцем.

Ним подошел к поленнице, сложенной рядом с камином, и споро наколол

лучины на растопку с двух-трех больших поленьев. Прошло несколько минут, и

комната осветилась мягким теплым сиянием. Я сняла ботинки и свернулась на

софе, Ним в это время откупорил бутылку хереса. Он подал мне бокал и плеснул

немного в свой, затем уселся рядом со мной. Я стянула с себя пальто, и мы с

ним чокнулись бокалами.

– За шахматы Монглана и приключения, которые тебя ждут, – с улыбкой

провозгласил Ним и сделал глоток.

– М-м-м… Превосходный херес, – похвалила я.

– Это амонтильядо, – пояснил он, крутя в руке бокал. – Кое-кто был

живьем замурован в стене из-за того, что умел отличать амонтильядо от хереса

[Намек на рассказ Эдгара По "Бочонок амонтильядо"].

– Я надеюсь, это не то приключение, которое ты приготовил для меня, -

сказала я. – Мне действительно надо завтра быть на работе.