Бармен отеля «Ритц»

Зюсс не решился уточнить, что рука этой молодой женщины шарила у офицера в штанах. Вот оно, дружеское рукопожатие, привет из Парижа: добро пожаловать в оккупированную Францию. Но дальше Виконт описывает кучку совершенно распоясавшихся и пьяных немецких офицеров, которые проводят время в компании проституток и поочередно уединяются с ними в туалете. Видимо, Зюсс застал там одну из них на коленях перед немецкой ширинкой. Ганс Элмигер слушает своего заместителя в изумлении. У Мари-Луизы глаза горят яростью и злорадством: она рада, что каждое сказанное слово добивает бармена.

Даже щеки покраснели от возбуждения.

– Какая мерзость, Мейер. В приличном отеле, в принадлежащем мне заведении вы устроили притон! Надо немедленно положить этому конец.

Франк кивает в знак согласия, но ни на секунду не верит в то, что это возможно. Какой немец откажется от роскошной парижской кокотки с ее лакированными шпильками, шелковыми чулками, ароматом шикарных духов… и минетом за доступную цену. Фрицы держатся в основном прилично, но прежде всего – они ведут себя здесь как хозяева. Взяли Францию – что ж теперь не погусарить!

– Послушайте, Мейер, – Старуха смягчает тон. – Я не хочу вас выгонять. Будем откровенны: ваше мастерство высоко ценится немецкими гостями и всем Парижем. Было бы глупостью с моей стороны лишиться того, что они называют вашим «искусством коктейлей»!

Тишина. Мари-Луиза сверлит его глазами-пуговицами. Франк никогда раньше не заходил в кабинет Сезара Ритца. Обстановка строгая, аскетичная, под стать бывшему владельцу. Старинная мебель сверкает, висящий на стене портрет великого отельера тонет в густом запахе пчелиного воска.

– Я предлагаю вам сделку, Франк. Министр Геббельс сообщил мне и господину Элмигеру, через полковника Шпайделя, что он желает как можно скорее возобновить в отеле «Ритц» светскую жизнь. Он находит нынешний Париж скучным и требует изменить ситуацию. Два лозунга: активность и веселье. Он хочет, чтобы на Вандомскую площадь вернулись отборные представители парижской артистической среды. С вашей помощью мы хотим вернуть прежних завсегдатаев… Саша Гитри, Серж Лифарь, Жан Кокто… Они оказывают вам особое расположение, я ведь не ошибаюсь?

– Невероятная любезность с их стороны.

– Допустим, но с ее помощью вы сможете доказать свою лояльность – мне.

Франк чувствует ловушку. Поставленная задача практически невыполнима: «Ритц» никогда больше не станет прежним, пока его бар заполнен немецкими мундирами. И еще одно: от артистов с их постоянным желанием эпатировать и привлекать к себе внимание можно ждать чего угодно.

– Положитесь на меня, – наконец, соглашается Франк. – Я обсужу это с Гитри при первой же возможности.

– Прекрасно! Я уверена, господин Мейер, мы с вами еще поладим… При условии, конечно, что вы готовы выполнить и мою вторую просьбу.

Ее улыбка не сулит ничего хорошего.

Зюсс ликует, Элмигер замер с легкой тревогой на лице.

– Восстановите раздельные бары: мужской и женский.

Она делает вид, что еще раздумывает.

– Нет! Лучше просто запретить туда доступ дамам. Вот именно! И я хочу, чтобы это было прописано в вашем внутреннем регламенте. Все ясно?

– Да, сударыня.

– А до тех пор ваш бар закрыт.

На лице Вдовы – почти любезный оскал. Франк встает, чтобы уйти, под непроницаемыми взглядами Зюсса и Элмигера.

– Кажется, вы наконец готовы внять голосу рассудка, господин Мейер. Мы встали на путь примирения! Скорей бы здесь поселился маршал Геринг, – продолжает она, обращаясь к Элмигеру. – Его присутствие восстановит некоторый порядок в рядах посетителей. Кстати, Ганс, все ли готово? Работы по установке ванны будут завершены в срок?

– В пятницу, сударыня. И завтра доставят мебель из Версальского замка.

– Прекрасно. Проверьте, чтобы на всем постельном белье, халатах и банных принадлежностях были вышиты его инициалы. Монограмма в красном и черном цветах. Дьявольщина! Ничего не готово, все надо контролировать!

Франк Мейер покидает кабинет, ощущая необыкновенную усталость. «Дьявольщина»… Излюбленное выражение его матери. Она так гордилась тем, что знала это французское слово! И выдавала его по любому случаю. «Дьявольщина, штрудель прямо тает во рту! Дьявольщина, что за грязные цициты! Дьявольщина, как рано Песах в этом году!» Но его любимая мамочка была сама доброта, – а вдова Ритц известная язва. Мать повторяла ему, что главное – не гневить Бога. Франк гораздо более опасается людей: и не меньше мужчин – женщин. Многие профессиональные сообщества уже требуют увольнения иностранцев и все чаще заговаривают о введении особого статуса для евреев. Лучше не думать о том, как поступила бы Мари-Луиза Ритц, узнав, что ее бармен не только бездарь и трус, но и еврей! По крайней мере, по рождению.

3

28 августа 1940 г.

Уже четыре недели, как супруги Озелло вернулись на Вандомскую площадь, – Бланш так и не показывается на людях.

Где она? Как себя чувствует? Что делает? Да и здесь ли она на самом деле?

Франк не может больше терпеть эту неизвестность, ему надо выяснить, в чем дело. Он решает действовать через Мари Сенешаль, одну из горничных, обслуживающих супружескую пару. Именно он три года назад рекомендовал ее Клоду Озелло, и тот принял девушку на работу в «Ритц». Франк хорошо знал ее мать – безупречную экономку, честнейшую женщину. Мари тоже оказалась прекрасной работницей и демонстрировала благодарность и преданность своему покровителю – Франку. Теперь он назначил ей встречу на площади Оперы, в Café de la Paix. Пригласил пообедать, «как освободишься». Малышка так обрадовалась! По теперешним временам даже омлет с зеленым салатом на вес золота. Придя рано, бармен сегодня «в штатском» – без привычной белой куртки, в сером костюме-тройке из тонкой мериносовой шерсти, черном шелковом галстуке и белой рубашке. Он сел в глубине зала. Сегодня среда, народу нет.

– Здравствуйте, мсье Мейер.

– А, Мари! Ну, здравствуй!

Зеленоглазая, веснушчатая, озорная девушка с золотыми кудрями, Мари Сенешаль – точная копия матери.

– Как жизнь?

– Не так уж плохо, мсье Мейер! Ко всему привыкаешь.

– Есть хочешь?

– Голодна, как волк…

Официант принимает заказ: оба выбирают на закуску – паштет из крольчатины, затем Франк заказывает палтус по-парижски, а его спутница – камбалу-канкаль с капелькой риквира. Мари глядит весело. Она рада, что потихоньку налаживается жизнь, и считает это заслугой Филиппа Петена, «нашего старого маршала». Она даже отправила ему письмо с благодарностью. Франк хвалит ее и, пользуясь тем, что разговор вывернул на нужную тему, начинает свой маневр:

– А что думает о маршале Клод Озелло?

– Ой, вы же знаете, месье Озелло такой ворчун, всем недоволен.

– Даже Петеном?

– Нет, больше всего он злится на немцев! Но что поделаешь, его можно понять, он же воевал с ними в 14-м году, да и вы тоже.

– Это точно. А ты сама, Мари, что думаешь о фрицах?

– Ну, скажем так, держатся они обходительно…

Официант ставит на стол две порции паштета. Девушка отвечала на его последний вопрос с некоторой опаской, и Франк это почувствовал. Мари Сенешаль хватает толстый ломоть хлеба и с жадностью смотрит на закуску. Франк наблюдает за ней. И заговаривает снова:

– А сама госпожа Озелло как относится к немцам?..

Мари Сенешаль медлит с ответом. Она улыбается и склоняет голову над тарелкой. Возникает пауза, и Франк нарочно ее не прерывает.

– Мне бы не стоило вам это говорить, но… у мадам не очень хорошо со здоровьем.

Значит, Бланш и правду сидит взаперти в своих покоях. Она действительно в «Ритце».

Подумать только, ведь даже он в конце концов стал в этом сомневаться. В душе – смешанные чувства – возбуждение и страх.

– Нехорошо со здоровьем – в каком смысле?

Он берет стоящий перед ним большой бокал, отпивает эльзасского вина. Возникает новая пауза.

Девушка чувствует, что надо что-то добавить, дать Франку еще немного информации, как бы доказать свою готовность быть ему полезной:

– Мадам очень раздражительна. Она почти не покидает спальни, иногда даже корчится от боли. Нам часто приходится менять ей простыни, у мадам бывает проливной пот. Но она отказывается обращаться к врачу.

– А что говорит Клод?

– Ничего! Месье Озелло, бедняжка, в растерянности. Он просил нас держать все в строгом секрете, но вас же это не касается, вы человек надежный.

– Спасибо, Мэри. Не волнуйся, информация дальше меня не пойдет.

– Надеюсь, она скоро поправится.

– Я тоже…

Франк Мейер думает о судорогах и вспоминает симптомы солдат, пристрастившихся к эфиру. Теперь он почти уверен. Это ломка после отмены морфия. И тут же мысль о Мари-Луизе Ритц: узнай Старуха о состоянии Бланш, она тут же воспользуется ситуацией, чтобы выставить ее из отеля.

Молодая горничная деликатно промокает рот салфеткой и только потом подносит к губам свой бокал белого вина. «Ритц» – школа хороших манер.

– У тебя есть новости от матери?

– Нет, она в Бретани, но почта до сих пор не работает. А как дела у ваших?

– Никаких вестей, я даже не знаю, где мой сын…

Франк с удивлением понимает, что сейчас он впервые заговорил о сыне: обычно он о нем не упоминает.

Девочка, наверно, и не знала, что у меня есть ребенок.

Мари Сенешаль действительно поражена и спрашивает, сколько ему лет.

– Жан-Жаку девятнадцать.

– Да мы ровесники! – восклицает она.

Франк молчит. Он вдруг понял, что никогда не приглашал в ресторан собственного сына.

4

12 сентября 1940 г.

Этот человек в любом помещении ведет себя, как режиссер. Саша Гитри минует дверь ресторана «Эглон». Он оценивает объем, размеры и дистанции, улавливает настроение собравшихся, проницательным взглядом схватывает общую атмосферу. Он надеется угадать даже то, что люди думают в глубине души. Вслушивается, вглядывается, проникает под кожу. Это его секрет. Швейцар узнает его и бросается со всех ног: кумир снова появился на людях. Гитри поднимает указательный палец и сжимает губы, что следует сразу же интерпретировать как нежелание звезды выступать в своем классическом амплуа. Сегодня вечером на знаменитом артисте и режиссере сшитый на заказ костюм-тройка из серой шерсти в косую клетку, двубортный пиджак с мягким «неаполитанским» плечом, белая рубашка с крахмальным воротничком и черным бархатным галстуком «лавальер». Темно-серая фетровая шляпа-борсалино чуть надвинута на лоб, как забрало рыцарского шлема. Гитри с его прямым носом, упитанными щеками пятидесятилетнего человека и цепким глазом напоминает полковника инженерных войск, прикидывающего, как бы получше расположиться. Барон бульварных развлекательных театров, некоронованный властелин парижских подмосток уже десять дней сочиняет новую пьесу, сидя в своем кабинете на авеню Элизе-Реклю – «Затворник Элизиума». Адрес оправдывает себя, как никогда.

Кто бы мог поверить, что этот мастер пера – еще и молодожен? Не далее, как летом, Женевьева де Серевиль стала мадам Гитри. Его четвертая супруга – молодая актриса: начинается четвертый акт жизни, целиком посвященной театру, только на этот раз первые сцены разворачиваются на фоне немецкой оккупации. К чему это все приведет?..

Франк Мейер наблюдает за давним другом так, как наблюдал бы за звездой балета, со смесью восхищения и легкого беспокойства.

Это Гитри выбрал местом их встречи ресторан «Эглон» на улице Берри. Франк терпеть не может это заведение: здесь все искусственно и претенциозно, от меню до багровых георгинов на каждом столе. Но немцам, пожалуй, такое нравится: сегодня вечером их здесь предостаточно, держатся чванливо.

А вот почему сюда ходит Гитри?

Метрдотель Эдмон узнал Франка Мейера, который, убивая время, сидит и теребит скатерть. Пузатый, невысокий, он пересекает зал, чтобы поприветствовать – возможно, слишком демонстративно – бармена отеля «Ритц».

– Говорят, вы закрыли бар? – спрашивает он сочувственно.

Но Франк догадывается: если что, тот первым попросится на его место.

– Всего на несколько дней. Строго между нами: отель готовится к приему важного гостя.

На этой неделе Франк уже раз десять рассказывал эту басню. Эдмонд реагирует, как все:

– О! Я понимаю…

Но кто сейчас что понимает…

– Полагаю, вы ждете месье Гитри, не так ли? Вот и он.

Франк улыбается, подтверждая догадку.

– Я бы не прочь отведать «Синюю птицу».

– Наш бармен задрожит, когда узнает, что этот коктейль – для вас.

– Месье Жан готовит его прекрасно. Передайте ему привет от меня.

Меню ресторана уже переведено на немецкий.

Да уж, быстро сориентировались на Елисейских полях, отличное деловое чутье.

Франк зарекся брать немецкие деликатесы – форель по-шварцвальдски и тушеную капусту с фуа-гра и белым зельцем.

– Ну что, вы меня уже проклинаете, дорогой Франк?

Голос громкий, раскатистый. Это Саша Гитри – лукавая улыбка, воплощение элегантности.

– Добрый вечер, Саша.

– Позвольте заметить, дорогой друг, что вид у вас совсем не праздничный и цвет лица бледноват. Что за унылая мина! Сегодня же четверг – весь день ваш!

– Простите, но такое соседство…

– Понимаю, – говорит Гитри, мельком взглянув на столики немецких солдат. – А вот я в восторге! Каждый – ни дать ни взять – телячья голова с картошкой!

Драматург все так же обаятелен и лукав. Вечная и неодолимая потребность искрить и красоваться, как спасение от пропасти. Их беседы всегда начинаются с пол-оборота, они мнимо-легковесны и полны взаимной пикировки.

– Представьте, сегодня утром, – продолжает Гитри, – мне вспомнилось, как удачно пошутил на пороге смерти Шамфор[5]. Он не хотел получать последнее причастие и шепнул одному из своих друзей: «Лучше я сделаю вид, что не умер!» Ловко придумано, правда?

Франк гадает, к чему это сказано, и вдруг до него доходит.

Сделать вид, что не умер.

– Дайте-ка мне бокал Поль Роже! Как вы знаете, Уинстон Черчилль беспрестанно повторяет, что это шампанское ему – награда при победе и поддержка в поражении. Типичная шутка любителя выпить.

Франк поднимает и свой бокал.

– С вами невозможно хандрить, Саша. Спасибо.

– Тем лучше! Чем я могу быть вам полезен?

За последние дни Франк сто раз задавался вопросом, как подойти к щекотливой теме. В последний момент он выбирает прямой путь:

– На самом деле, дело, о котором я хочу вас попросить, довольно несложное. Необычно лишь то, что я теперь прошу вас о нем как о личной услуге. Я хотел бы, насколько это возможно, чтобы вы иногда заглядывали в бар отеля «Ритц».

– Ну что ж… если вы в этом заинтересованы?

– В какой-то мере да. В настоящий момент мы закрыты, но открытие ожидается довольно скоро. Вдова вернулась к родным пенатам.

– Да что вы говорите?!

При этой новости у Гитри загораются глаза.

– Вот-вот. Мамаша Ритц намерена возобновить у себя парижские «суаре», с их остроумием и элегантностью. И в этом смысле она рассчитывает на вас. Если бы вы смогли вернуться и привести с собой Кокто, Лифаря или Арлетти, это будет просто идеально. И мы все сделаем вид, что не умерли…

Гитри с восторгом воспринимает возвращение собственной остроты. Он поднимает бокал.

– Вашими устами глаголет истина, дорогой Франк. В этих словах слились доводы сердца и рассудка. Выпьем за мое возвращение на Вандомскую площадь. Не сомневаюсь, там найдутся чертовски любопытные типажи! Они станут объектом моего изучения.

– Вам не придется скучать. Нас там даже ждет приезд одного настоящего монстра.

– О! Это не тот ли плотный господин в бренчащем наградами мундире? – спрашивает Гитри, и его взор горит азартом.

Два часа спустя Франк Мейер покидает «Эглон» с полным желудком, ясным умом и горечью в сердце.

5

28 сентября 1940 г.

Вот уже больше месяца Франк – жрец опустевшего храма, гнетущая тишина для него пытка. Он почти жалеет, что исчезли фрицы с их галдежом. Он надеялся, что Старая карга, которую он обнадежил возвращением Гитри, быстро откроет двери бара, но – нет, ничего подобного.

Сколько денег упущено, в голове не укладывается.

– Как думаете, мы долго еще будем стоять закрытыми, мсье Мейер?

Эти пустые часы Франк использует для обучения Лучано, которому еще надо придать необходимый блеск. Когда так кисло на душе, придумывать новые рецепты невозможно, но можно зубрить классику.

– Понятия не имею, сынок. Вот завтра увижу Элмигера – и станет яснее. А пока – давай за учебу. Рецепт American Beauty? Я тебя слушаю.

– Сначала берем большой шейкер, – декламирует Лучано. – Вливаем кофейную ложку мятного ликера крем-де-мент и добавляем ложку гренадина. Затем добавляем свежевыжатый сок апельсина, полстакана французского вермута и полстакана бренди. Заполняем шейкер колотым льдом и с силой встряхиваем.

– Переливаем смесь в охлажденный стакан и украшаем сезонными фруктами. Все верно?

– Нет, не все. Сосредоточься. Чего-то не хватает. Секретный ингредиент.

– Ах, да! Изюминка от месье Мейера! Капнуть сверху красного портвейна.

– Так. И подавать с соломинкой и ложкой.

– Конечно.

– Теперь рецепт Blue Bird.

– Blue Bird! Наливаю в шейкер полстакана джина, кофейную ложку кюрасао и… Вроде бы стучат в дверь, мсье.

Франк тоже слышал. Хотя час уже поздний.

– Пожалуйста, откройте!

Стук раздается снова, и вдруг он узнает приглушенный голос за дверью.

– Пожалуйста, Франк. Это я.

Бармен за стойкой словно окаменел. Мальчик возбужденно мигает.

– Лучано, – выдыхает наконец Франк, сбросив оцепенение, – убегай через заднюю дверь, давай, живо.

– Понял, мсье.

Не забыть завтра напомнить ему, что он ничего не слышал.

Бланш за дверью уже теряет терпение.

– Откройте же, черт возьми!

Франк делает глубокий вдох.

Не дай ей заморочить тебе голову, держи дистанцию.

– Да-да, входите скорее, – говорит он, открывая дверь.

Он впускает ее, закрывает дверь на засов и осматривает гостью. Из-под шелкового платка, которым она повязала голову, видны темные круги под глазами, измученное лицо, Бланш едва держится на ногах. За прошедший год она сильно похудела, но, когда их взгляды, наконец, встречаются, Франк понимает, что совершенно на нее не в обиде.

6

– Задерните шторы, приглушите свет и дайте двойной сухой мартини, – шепотом произносит этот призрак жены директора.

Бланш уже направляется к стойке.

– Кто-нибудь видел, как вы сюда спускались?

– Нет, конечно же, нет! Франк, прошу вас, налейте нам выпить…

У бармена вспотели ладони.

Она уже командует! Он знает, что она несет ему одни неприятности.

Он знает, что ее надо выставить из бара, – и знает, что не способен на это.

– С кем вы разговаривали? – спрашивает она.

– С Лучано, моим учеником.

Она затравленно оглядывается. Франк успокаивает ее: они здесь одни, с ними лишь воспоминания и то скорбное ожесточение, что читается в глазах у Бланш. Или недоверие к нему? Его рука уже берется за бутылку «Бифитера».

– Франк, пожалуйста, посмотрите на меня.

И тогда он читает в ее глазах – страх.

– Кто в отеле, кроме вас и Клода, знает, что я еврейка?

– Никто…

– А человек из посольства, который нам помогал?

– Он переведен в Лондон два года назад.

Ни малейшего сомнения: о махинации с паспортом знают только он и Клод. Но это, похоже, не успокаивает Бланш Озелло.

– Вы знаете, что евреи должны проходить обязательную регистрацию? Вчера фрицы издали указ, по которому до конца октября все евреи должны встать на учет в комиссариатах полиции своего округа.

В газетах об этом не было ни слова: писали только о разгроме флота генерала де Голля под Дакаром и о воздушных боях между Германией и Англией.

– Но зачем это нужно? – беспокоится Франк.

– Они хотят пометить нас тавром, как скотину. У меня с утра сводит живот от страха, и просто кровь стынет в жилах!

– У вас есть документальное свидетельство того, что вы католичка, сударыня, вам нечего бояться!

– Как знать, – с вызовом перебивает его Бланш. – Вы можете вдруг решить и выдать меня Старухе.

– Но зачем мне вас выдавать?

– Не знаю! Чтобы выслужиться перед ней. Спасти себя! Теперь такие правила жизни, не правда ли? Человек человеку волк, каждый сам за себя. Главное – уцелеть.

Неужели она действительно так думает?

Бланш сжимает лицо ладонями.

– О, Франк! Встаньте на мое место: это как наваждение, я не могу думать ни о чем другом! Меня словно обложили, загнали в угол. Я – дичь в кольце хищников. И я сама отдалась в руки врагам. Я уже три месяца ничего не принимаю. Три месяца лечения чистой водой.

Догадка Франка оказалась верна: у Бланш была ломка после отказа от наркотика.

– Признайтесь, вас это удивляет! Наверно, я обладаю сильным инстинктом выживания. Я завязала, чтобы не пойти ко дну. Чуть не подохла. Я дни и ночи лежала в постели, в темноте, меня мучили жуткие мигрени. И полная апатия… Иногда я просыпалась, мокрая от пота, все тело чесалось так, что хотелось содрать кожу.

– Господин Озелло в курсе того, что с вами происходит?

Она грустно усмехается.

– Он ни о чем не догадывается. Он думает, что здесь все меня пугает и что нам следовало оставаться в Ницце. Или что я боюсь мамаши Ритц. Иногда он бывает такой дуралей…

Она качает головой, и ее голос внезапно звучит хрипло:

– По ночам меня постоянно мучает бессонница. Позавчера около двух часов ночи я вышла из наших апартаментов – впервые после нашего возвращения. Бродила по коридорам. Никого не встретила, кроме малышки Кинью. Она была в униформе горничной и толкала тележку. Она собирает у фрицев обувь, чтобы почистить за ночь. Подумать только, я могла бы жить, как она, работать горничной в каком-нибудь манхэттенском палас-отеле. Неужели это сделало бы меня несчастнее? Вряд ли. Особенно сегодня, когда я окружена стаей волков!

– Не мучайте себя, сударыня, не растравляйте душу. Больше показывайтесь на людях, не стоит сидеть взаперти. Гуляйте по городу, дышите свежим воздухом, это избавит вас от досужих домыслов и всяческих подозрений, которые уже полтора месяца окружают ваше имя.

О, хоть бы она прислушалась к моему совету…

– Я еще не выходила в Париж, – говорит она, пока он отмеривает вермут и вливает его в шейкер. Клод мне рассказывал, насколько все изменилось. Город оккупирован врагом, повсюду разгуливают немецкие солдаты. Кажется, все фрицы поголовно покупают своим женам Chanel № 5, в Берлине будет не продохнуть! Габриэль гребет деньги лопатой – вот уж точно, кому война, а кому – бизнес. Но ее все же выселили из собственных апартаментов. Теперь она живет с нами, простыми смертными, в крыле, выходящем на улицу Камбон. Эта гадюка смогла выцарапать лишь небольшой номер под крышей. И поделом, так ей и надо!

– Зато сэкономит на проживании.

Его ремарка вызывает у Бланш слабую улыбку. Скупердяйство Габриэль Шанель – притча во языцех и всегдашняя тема для их подтрунивания.

– Клод видел ее вчера. Она сидела за столом в летнем саду в компании какого-то красавца, немецкого офицера. Интересно, что еще она придумает…

– Это барон фон Динклаге, – уточняет Франк. – По прозвищу Шпац, воробей.

По слухам Шанель вернулась в августе с Баскского побережья и сразу же завела с ним роман в надежде освободить своего племянника. Он оказался в Баварии в лагере для военнопленных и заболел там туберкулезом. А Шанель обещала умирающей сестре, что не оставит племянника.

– Мне вас не хватало, Франк.

Чего бы он ни дал, чтобы услышать эти слова раньше, до начала новой войны.

– Мне тоже вас не хватало, – наконец тихо говорит он, медленно наливая мартини в два конусообразных бокала.

– Знаете, что мне всегда казалось? Ваш бар словно материнское чрево, здесь ты защищен от превратностей внешней жизни. Ваши коктейли – волшебное зелье. Они исцеляют печали. Кроме них, ничто на это не способно.

Франк чувствует, что страсть к Бланш охватывает его целиком. Его неотвратимо тянет к этой женщине. Как велико искушение взять и открыть ей всю правду: что он тоже еврей и теперь боится за себя, за нее и за Лучано.

Приглушенный свет бара окутывает их мягкой тишиной.

7

30 сентября 1940 г.

– То есть он с вами поздоровался, я правильно поняла, господин Элмигер?

– Да, сударыня. Дальше он стал смеяться как сумасшедший, крутить маршальский жезл, как на параде, потом споткнулся о халат и чуть не упал…

– Он был пьян, я полагаю?

– По-моему, это больше, чем опьянение.