Modus vivendi, или Счастливая история неудавшегося адюльтера

Андрей Бразаус

Modus vivendi, или Счастливая история неудавшегося адюльтера

Modus vivendi,

или счастливая история неудавшегося адюльтера

Павел Петрович Павлов шел из своей комнаты на кухню. В прихожей он внезапно остановился, посмотрел в зеркало и ощутил приступ безнадеги. На него с отчаянием смотрел человек 46 лет. Круглая физиономия, обрамленная бакенбардами и модной бородкой с брызгами седины, выражала крайнюю степень уныния.

Выражение лица диссонировало с обликом нашего героя. Павел Петрович был видным мужчиной. Он элегантно смотрелся в черных вельветовых джинсах и бежевом джемпере с глубоким вырезом на шее. Под расстегнутой сверху рубашкой была видна золотая цепочка. Очки в тонкой оправе, сидящие на стройном римском носу, придавали образу еще бо́льшую импозантность. Он знал, что хорош собой. Его студентки (Павел Петрович преподавал историю в Ленинградском госуниверситете) нередко заигрывали с ним, и это так тешило его самолюбие.

Он нехотя прошел на кухню и сел за стол. Жена швырнула на тумбочку книгу и стала подавать завтрак. Павел Петрович посмотрел на Катю, и его снова охватило чувство безнадежности. Жене недавно исполнилось 42. Это была еще стройная, но уже немного в теле, женщина. Длинные черные волосы обрамляли изящное лицо, с годами не утерявшее красоты.

В последние месяцы их отношения трещали по швам. Сын уехал учиться в Плехановку, и вскоре Катя и Павел Петрович почувствовали, что им уже не так интересно говорить о работе, а бытовая тематика нечастых бесед обоим казалась банальным занудством. А потом вдруг вышло, что их не объединяют и общие интересы.

Они все больше отдалялись друг от друга. Прежние чувства угасали с ужасающей быстротой.

Сегодня они, по обыкновению, завтракали молча. Каждый осознавал, что в семейной жизни происходит что-то значительно-серьезное, но ни Катя, ни Павел Петрович не осмеливались заговаривать об этом, соблюдая странное, словно обговоренное заранее табу. Павел Петрович знал, что Катя знает, что все плохо. Катя тоже знала, что Павел Петрович знает, что все плохо. И это делало их совместное времяпровождение еще более мучительным.

Павел Петрович все чаще думал о надвигающейся старости и связывал эти мысли с кризисом среднего возраста. Его блестящая карьера, однако, не давала повода для пессимизма. На днях он стал профессором истории, это было большим успехом; в ближайшем будущем его прочили на должность декана. Но ситуация в семье превращала жизнь в сущий кошмар: стабильные промежутки с пугающей периодичностью чередовались с нашествиями отчаяния.

Сегодня утром он опять с тоской думал о том, как вернется из университета и снова будет вынужден коротать бесконечно долгий вечер с Катей. Они могли часами не разговаривать, разбежавшись, по обыкновению, по комнатам, но Павел Петрович ощущал присутствие супруги в каждой молекуле воздуха.

Он равнодушно поблагодарил жену за завтрак и ушел на работу. Она не вышла в прихожую, чтобы проводить его, как это бывало раньше.

Когда хлопнула дверь, Катя помыла посуду, поставила на плиту чайник и взяла в руки книгу. Но читать не смогла. Она медленно положила на стол томик Ремарка и заплакала. Надо было что-то делать. Но что? Всем своим существом она ощущала, что жизнь с Павлом катится к разводу. Странно: она чувствовала, что этот исход мог не только принести облегчение, но и сулил волнительные перемены. Это ее завораживало и приводило в трепет.

***

В субботу на кафедре чествовали профессорство Павла Петровича. Столы ломились от снеди и выпивки. Виновник торжества курил и вел хмельную беседу с доцентом Новоселовым. Василий Степанович был его однокурсником, другом и конфидентом в сердечных делах – так повелось со времен юности.

Василий Степанович сурово отчитывал Павла Петровича за то, что отношения с супругой начинают трансформировать его личность.

Павел Петрович, сосредоточенно пуская к потолку кольца дыма, объяснял:

– Семья – это, брат, не только Он и Она, но и Нечто между ними; это некая субстанция, чувство, статус… Это то, что в определенный момент – трудный момент! – надобно преодолеть. Пока я понимаю это «нечто» на интуитивном уровне. А когда пойму, что это за зверюга, я ее преодолею.

– Полагаю, ты витиевато живописуешь элементарный развод, – сделал вывод Василий Степанович.

– Конечно же нет. Развод – последний аргумент, признание поражения, а я сдаваться не хочу. Мне и Кате надо перешагнуть через то, что нас разделяет. Наш новый статус давит на нас и мешает жить.

– Да вы сами и выдумали этот статус, не обманывайся!

– Развод не-при-ем-лем. Не желаю перемен тотального свойства. Я слаб. Я не тот, кому возводил памятник старик Ницше.

– Ну хорошо, хорошо, не развод. Тогда взбодрись и влей в себя струю новой жизни. Свежая водичка – может, она тебе и нужна? Испей свежей водицы.

– Как тебя понимать? – брови Павла Петровича взметнулись вверх.

Василий Степанович задумался и произнес:

– Найди другую женщину. Временно. Тебе нужно задействовать внутреннее реле и переключиться, иначе сгоришь, превратишься в пепел и не заметишь, как это случилось. Модус вивенди, друг мой.

Хмельной угар вмиг слетел с Павла Петровича:

– Что же… Что же ты говоришь-то… Как можно!

Он суетливо налил рюмку водки и опрокинул ее в себя, не закусывая. Долго молчал. Потом взглянул в глаза Василия Степановича и отчетливо произнес:

– Ты прав, Вася. Глубоко и бесповоротно.

Василий Степанович удовлетворенно кивнул и припечатал истину к изменившемуся положению дел:

– Модус вивенди, Паша. Модус вивенди… Учись, профессор.

***

Павел Петрович открыл глаза. Утреннее солнце заливало комнату. Было душно. Павел Петрович сел на диване (они с Катей спали раздельно; спальню с кроватью он уступил супруге, а сам ночевал и работал в бывшей комнате сына). В голове внезапно всплыл вчерашний разговор с Новоселовым. Воспоминание пробудило в нем страх и одновременно – надежду на долгожданные изменения.

Он встал, открыл окно и вдохнул свежего майского воздуха. Все будет хорошо, подумал Павел Петрович, но нужно действовать.