Питер Сити

Олег Матвиенко

Питер Сити

Один, дерзающий в веках

познанья смыслов неизвестных

Он не жалея душ людских, страною правил дерзко.

Его уверенность в себе, что в праве судьбы рвать

Такою силою могучей, да словом царским обладала

Что привлекла фортуну, в чудный град

И с той поры, рассвета час настал,

от пушек корабельных залп внезапный возвестил

О пробудившемся медведе в чаще леса

Бежали лисы, волки, крысы.

Часть первая.

Пуща.

По звериной тропе, тихо крадучись, медленно, раздвигая колючие кусты терновника покусанными мошкой руками, да и чем придётся, шли четверо. Секли растительность длинными ножами, стараясь не сильно шуметь.

Первый, здоровый детина, одетый как простой холоп, из дворовых, держал в одной руке кривую турецкую саблю, а в другой рогатину. Второй мужик, который поменьше ростом, более тощий, вооружился острым коротким копьём, а к спине своей привязал холщёвый мешок, в котором лежали сухари на прокорм, в случае, если неудача всё таки перегородит им дорогу.

Третий, так и вовсе фигура странная для этакого места. То ли поп, толи дьяк, а может, он вовсе отшельник сбежавший со своего скита, да с радостью погрязший в океане земных пороков. Кто его знает. Известно только, что прибился бесовский сын к честной компании. Странный какой то, креста на нём нет, так? А всю дорогу, что то непонятное бормочет, да креститься. То ли выпь болотная заголосит, толи волк учуяв чужаков свирепо зыркнет, с рыком страшным, оскалясь, из под поваленной ураганом сосны, а ему хоть бы что. Идёт себе следом смиренно так, будто не от мира сего. В чёрной, сильно поношенной рясе, кое – где виднелись прорехи, да выдранные временем дырки. Четвёртый, слуга первого, или нет, по рангу, они все его слуги.

Первый, не кто иной, как богом помазанный царь Пётр Алексеевич. Вероятно, в этой компании не должно возникнуть никаких противоречий, как скажет царь, так тому и быть. С этой непреложной истиной, никто и никогда не спорил, по той простой причине, что себе дороже. А голова ценится та, что на плечах, а не в канаве.

Пётр Алексеевич знал что на сей момент, он в общем то, как бы не царь, и не шкипер, и даже не человек. Творение божье, шастающее по лесу с острой сабелькою, да рогатиною. И кто его ведает, кроме него самого, что может приключиться дальше. Но он молчит, направляя рабов своих десницею царской по пути мирскому. Два раза было дело, чуть не провалились в засыпанные сухой травой волчьи ямы, вырытые охочим людом на лютого лесного зверя. Странный тот что в рясе, только и сказал одно слово:

– Стойте, братья мои, обойти надо бы.

И глядь, пошурудили палкою, а там ямища глубокая, да колья острые. Всё обустроено как надо, следов свежих никаких. Вот тебе заброшенная тропа, которая ведёт к Ильмень озеру. Замудрённые эти староверы. Для кого живут? Царя понятно ненавидят, людей его служивых, это то да. Ходят в рубищах, жён, детей держа в страхе смертном и подчиняются извергам, толи страшно сказать слово такое – нелюдям. Поведал об этом ските человек в рясе, а Алексею Меньшикову донесли приказные тайные людишки, что по кабакам да ямам сидят, слушают. Этот что в рясе, бубнил, бубнил чушь всякую, несусветную, а человек всё, незаметно записал.

Мол с этого скита, люди пропадают в тар – тарары. А когда в Тайном приказе умный человек разобрал записку эту, сам то толком, ни черта, ни дьявола не понял, но насторожился аки пёс на охоте. Чутьё у него, на всякое такое непонятное и воровское дело. Алексашке доложили, а тот сразу самому царю. Пётр Алексеевич неделю целую ходил, глаза горят, весь на взводе, ну и грозно выдал:

– Собирайся раб божий Алексашка в дорогу. С собой возьми людей верных. Что бы из таких, что если чёрта увидят, то не забоятся, а рога ему по быстрому оторвут, да копыта с козьей мордой собакам скормят. С собою припасов на месяц, да вина доброго. Так вот, всё это у нас позади стоять будет, да ждать приказа, где скажу. Человека этого, в рясе с вывихнутым умишком, тоже берём. Не от мира сего, нам такой пригодится.

– Ещё нужен один, что в лесу родился с волками, да медведями знает как сладить, если что. Мы то, всё больше по ратному, да морскому делу, а слуги наши пусть сидят тихо и ждут часа тревожного.

Пётр шёл по лесной тропке, думалось легко, мысли вертелись как пчёлы над медведем, что сунул лапу в дупло, да проворно потащил мёд себе в пасть голодную. Вот бы, отшельники не вылезли из леса диким роем, ужо они – то разбираться не будут, а насядут воровской шайкой. Что уж там, и поминай как звали, царь не царь, инок не инок. Загубят души людские по чём зря и всё тут. Хоронятся воры, ну что ж, на фортуну обопрусь, да ангелы хранители подсобят, сам гляди не плошай.

Пётр повернул голову, чуть в сторону, где лежала поваленная сосна. На ней сидел хмырь лесной, в рубище драном, ликом чёрен, а морда коматая. Борода нечёсаная, аж на до живота достаёт. Ветки да листья прошлогодние в ней торчат, глазищами красными зыркает, не иначе чёрт лесной. Веришь не веришь, а вот он лихоманец лесной собственной персоной. Пётр ткнул палкой Алексашку в плечо, тот же быстро сообразив, проворно кинулся в сторону лешего. Удальски перепрыгивая через вывернутые коряги, корчи, вскрикивая ругательства, почти добежал до странного лесного чудища. Чуть не хватило, как тут затянуло лесного вурдалака туманом молочным. Алексашка встал у бревна, как вкопанный, смотрит, ан нет уж никого, а туман паром растаял. Привиделось, иль проворен лесной косматый так, что ни догнать не увидеть более. Пётр подал команду.

– Шире шаг, через пару вёрст, обустроим у реки привал, ночевать будем. Труби Алексашка людям нашим, пусть поторопятся, к ночи надо лагерь поставить. Часовым не спать, ибо всех передавят, как кутят. Не спросят, как звали, не имени не прозвища. А мою царскую морду изувечат, а тело в бурную реку выкинут.

Через час мытарств по лесным буеракам вышли к реке. Чёрная ледяная вода, неспешно перекатываясь через громадные каменные глыбы, неустанно пробивая себе путь. Пряталась за извилистыми изгибами скалистых берегов, пугая своим могуществом и силой пришлых. Чуть выше по течению, на широком рыжем уступе взгромоздилась деревянная часовня невиданной до селе красоты. Дороги к ней не видать, лестниц никаких, ни ступеней выбитых мастерами в скале. Чудо невиданное людьми царскими. Вот тебе и глухомань лесная, вот тебе и дикие места. Сколь не смотри, никаких следов не звериных не людских. Кострищ тоже не видно, только ленты на деревьях развиваются по ветру, словно праздник какой. В небе кружила пара громадных своими телами орлов. Такой, не то что волка, а медведя утащит к себе в гнездо, только стерегись, знай, да бойся. Не иначе охрана храма лесного. Но кто смог поставить сей срубленный из дерева храм? Загадка.

Встали лагерь ставить, еловые ветки рубить, таскать на каменное ложе у воды. Шалаши строить. К ночи поспели, да костры кругом разожгли. Натаскали валежника гору целую. Солнце свалилось за лес, но темно не стало, будто утро, иль вечер. Видно всё по реке вниз, да вверх. Поволокло туман над водой, такого и нет нигде, словно дым клубиться, закрывая воду, знай себе течёт с ней рядом покрывалом пушистым. Ближе к полуночи, когда зверь, да птица шум страшный в лесу учинили, подошли люди царские с припасами. Обустроились, начали кашу варганить в котлах, да припасы доставать. Поставили четверых часовых, так, что бы видели друг дружку, в ночи перекликаясь негромко. Расположились на отдых. Молчаливый человек в рясе, сидел у костра и тихо, тихо подвывал, склонив голову к ногам. Не охоч он до разговорам. То ли молился, то ли сбрендил окончательно, бес его малохольного разберёт. Но только как волки завыли неподалёку вышел он к берегу реки, встал на небольшой утёс. Осмотрелся по сторонам, да как закричит страшным голосом, вроде бы и не своим, аж мороз по коже. Слова непонятные горланит, для уха людского противные. Но волки после этого, сразу же затихли словно по команде. Птица, что рядом кричала, улетела в сереющую ночную пелену. Тихо стало, аж жуть. Лишь только костры потрескивают, горящими сучьями пережигая былое. Монах неспешно вернулся, сел на камень устало прикрыл глаза. Так и просидел до самого утра непонятный человек, не от мира сего. Поужинали. Легли на ночлег ближе к трём часам, встали поздно, в семь, когда вода в реке слизала туман ночной, а в небе появились страшные птицы. Охранники храма, не иначе прилетели с Синей горы. Проводник Пашка сказал.

– Там круча высокая и неприступная. Забраться к храму, пробовали многие охотники. Сказывали люди, из местных, что мол стерегут те птицы злато и тайну великую. Что простому смертному ни враз, ни в десять раз туда не взойти. Немало охотников лежит под той скалою изъеденные орлами, подранные медведем, одни кости белеют, да лоскуты от одежды. Страсть как жутко под той горою. Словно нечисть, там в наверху живёт уже триста лет. Но самое странное, что ни орлы эти, ни зверь зубастый, не трогают отшельников тех, а те не лезут на гору. Словно не надобно им. Живут себе рядом, под охраной триста лет и никого не боятся. Грибы, ягоды собирают, шишку бьют, рыбу удят, на проворного зайца петли ставят. Только где хоронятся, то тайна великая. А река эта с тёмною водой, три раза скалу обступила петлями своими.

– Течение там, ни приведи Господи. Ежели человек упал в поток, то уж потащило его сразу же на дно, и об камни то шваркнет так, что даже самый удалой не выдерживает.

Сию сказку сказывал Пашка проводник, сам, кукожился весь, словно боялся что услышат его люди лесные и за тайну эту покарают смертью страшною. Подошёл Пашка к костру, уже слабо горевшему, постоял на дыму.

– Пусть, – говорит, – провоняюсь духом огненным, зверь услышит запах сей – не подойдёт, забоится.

Леший тот, что на бревне глазами страшными зыркал, тоже огня страсть как не любит. Нагнулся к пламени, руку в огонь сунул на миг.

– Надобно трубки курить Питер, дабы запах табака вперёд нас разносился. Дикий сей народ знал, что мы идём. Вон, в подлеске мелькнула рожа косматая, видел с утреня и скрылась тихо так, будто бы не человек снова приходил. А батя мой, сказывал, о что по молодым годам, видел здешних местах людей ненашенских. Лики у них светлые, чистые, одеты как то ужо нелепица одна. Пришлые эти, что у Синей Горы объявлялись, но никого не стереглись. Ходили прямо, говорили громко, не хоронились шибко. Речь похожая на нашу, да непонятного много.

– Встретишь говорил, такого, а он стоит прям на тропе. Нагло так улыбается, а с ним собаки, каких сроду не видели. В руках вещицы на пищаль схожи, да запах от людей этих, больно приятный, будто дух волшебный источают. Стоят смеются, переговорят меж собою быстро и шасть в сторону.

Машут мол ему проходи, не бойся. Назад идёт, уж нет никого, одни следы.

– Пробовал батя узнать, где же сии странные человеки хоронятся, крался за ними. Да куда там, собаки его учуяли, затявкали шибко. А они смотрят на него, лыбу давят. Весёлые люди год целый в здешних лесах шастали, а по первому то снегу, раз и пропали, сгинули. Как сквозь землю провалились с собаками, но одна затерялась. Вот он её и подобрал. А она и рада горемычная, продрогла вся, голодная страсть как, сухари на лету клацала.

– Ну вот забрал батя её к себе, я тогда малой был, но псину ту хорошо запомнил. Больно ласковая была, хотя злая до чужих. Страсть, какая верная, вся деревня нам завидовала. Охотники наши, за псину ту деньгу знатную давали. Но куда там, отец ни в какую не отдавал. Ну вот, прошло три зимы. Весною он с собакою той охотился в этих лесах. Зайца брал, да утку бил. Шёл он значит до дому, устал весь как есть. Еле ноги волок, увешанный зайцем, да птицей. Собака, ни с того ни с сего хвостом завиляла, присела да как ринется на пригорок. Батя то, смотрит, а там, эти красные стоят. Собака то, к одному подбежала, хвостом давай его лизать в морду гладкую. Тот присел и плачет от радости. Ну, подошёл отец к ним, не забоялся, стоит смотрит. А морда эта белая, говорит,

– Ты моего друга верного спас, от зверя лютого и холодов зимних, за это тебе подарок дам. Достаёт из кармана платья своего чудного вещицу. Батя мой, когда по старости то помирал, то и говорит,

– Возьми Пашка штуковину чудную. Не один медведь к тебе близко не подойдёт, ни стая волков, ни росомаха с дерева не сиганёт тебе на шею. С той поры, забыл, я братцы, как хорониться от зверя лютого, перестал мазаться всякой дрянью аки с преисподней запахом больно вонючим. Охотнички то наши быстро запреметили, что я перестал бояться, всё в компанию ко мне набивались. Жить то братцы всем охота, а когда голодный хозяин тайги вылезет из берлоги, спаси господи, так не одна молитва не спасёт, только проворство, да вонь страшная. А тут, я в первый то раз встретил медведя на тропе, морда в морду. Косолапый встал как вкопанный, зыркнул страшно. Ну в миг задал стрекоча, только я его и видел. Волки то, так вовсе за версту хвосты поджимали. Бегом в шаломанник, аж на пищат, как кутята. Вот людишки те, спокойно себе по лесам бродили, дела свои стряпали, штука дивная у них. Да вот она у меня с тех самых пор. Снял Пашка цацку блестящую с шеи, протянул царю.

– Посмотри Питер, только не забирай, а то промысел больно мой опасен. Много мужиков – охотников на моём коротком веку медведь подрал в усмерть. Царь, хоть выглядел простолюдином в одежде лесной, но всё же царь, а не дворянин какой заполошный. Да уж точно не боярская морда бородатая. Взял вещицу, рассматривает, давай вертеть, смотреть. Глаза загорелись, трубку давай кусать, дым пускать.

– Вот значит, почему к нам близко зверь дикий не идёт, ай да Пашка, ай да сукин сын. Молодец. Жалую тебе рубль в награду за честность, а штуковину чудную вешай себе обратно. Ты бродяга один хрен при мне, да и после наших похождений, коль не воспротивишься, то сделаю тебя лесничим своим. Жалую тебе землицы кусок в моих угодьях царских. Будь отныне при мне, а жизнь твоя былая, пусть поростёт быльём. Будешь верным псом, как та псина чудная, так в достатке и сдохнешь. Питер, рассмеялся громко, стукнул нового лесничего кулаком по спине, так не сильно. Но Пашка лесной плут ткнулся мордой не бритой, ойкнул.

– Ну силён ты Питер, знатно поддал рабу своему, – улыбнулся щербатой улыбкой, во всю морду. В башке его дикой закрутилась карусель, из еловых веток, вперемешку с деньгой, жратвой, да царскою охотой. Скудный домишко на краю деревни, монастырские долги и оброк боярский, вся эта мутотень сгинет разом волшебством царским. Душа его рвалась на части, скулила жалобно, требовала выхода. Песнь счастья застряла в горле и он закашлялся. Питер посмотрел на парящих в утренней дымке птиц, кашлянул громко и приказал собираться.