Лес

Марина Михайлова

Лес

«Когда ты в лесу, ты становишься частью леса.

Весь, без остатка».

Харуки Мураками

Пролог

Меня часто спрашивают, отчего в моих картинах столько леса.

Я и пишу его красками, и рисую карандашом.

Особо одаренные товарищи даже представляют меня этаким румяным грибником в прорезиненном плаще. В особенности, думаю, к подобному образу располагает мое замечательное древнеславянское имечко.

И очень удивляются, когда видят настоящего меня.

– Кто это? – проносится по галерее, когда я, опираясь на неизменную палку, появляюсь, по своему обыкновению, у кого-нибудь из знакомых за спиной.

– Как кто? – в свою очередь поражаются «посвященные». – Автор…

– Автор?.. – недоуменно поднятые брови. – Совсем его другим представляла…

Я понимаю их. Дама, которой я, будучи бедным студентом, пытался втюхать хоть что-нибудь из своих работ, бродя за ней на полусогнутых по мастерской (которую мы снимали на троих и там же и спали, поэтому выглядела она, сами понимаете), сказала, обводя изумленным взглядом холсты:

– У вас же лицо урбаниста, Ярослав. Где вы – и где все это?

Ничего не купила, естественно.

Я не знаю, как должен выглядеть урбанист.

Я тогда выглядел, как молодой человек, не жравший неделю, что практически соответствовало реальности. С идиотским платком на шее, идиотскими очками на носу и идиотской палкой в руках: меня тогда как раз угораздило сломать себе ногу.

Ничего страшного: перелом со смещением, два месяца на аппарате Илизарова.

Идиотскую палку я таскаю с собой по сей день, хотя врачи утверждают, что я нуждаюсь в ней примерно со степенью нуждаемости рыбы в предмете, спасающем ее от дождя.

Должен же, в конце концов, у каждого быть свой костыль.

«Выпендриваешься, Воробьев», – качает головой Тот, кто Мудрее.

Он всегда со мной, сколько бы мне не было лет.

И семнадцать, и двадцать пять, и, страшно подумать, тридцать три.

И он всегда старше и всегда на редкость омерзителен.

Меня утешает только одна мысль – рано или поздно он сдохнет.

Иногда я думаю, хватает ли у кого-нибудь ума связать меня, модного живописца, с маленькой заметочкой в районной газетке: «Пятеро московских студентов и преподаватель пропали в заповеднике при невыясненных обстоятельствах».

Эта заметочка уже шестнадцать лет режет мне глазасвоей несообразностью.

Наташка Панина не пропала при невыясненных обстоятельствах. Она выбросилась из окна московской психушки.

А Геныч не был преподавателем…

Я читал, что человек, вокруг которого выходят из строя все, иногда теряет связь с реальностью.

Ему начинает казаться, что это как раз он выпал из реального мира.

Если допустить на минуточку, что этот реальный мир вообще существует…

Ну, что, пришло время рассказать эту историю, не так ли?

Тогда на старт…

Глава 1

К вопросу о пространственном воображении

«Лес – более или менее значительное пространство, заросшее деревьями, и вся растительность, покрывающая почву между деревьями, состоящая из кустарников, трав, папоротников, грибов и т.д.»

Автор неизвестен.

В то лето я окончил первый курс биофака пединститута.

Учиться на биофаке было легко, но не интересно. Вообще-то я хотел поступать в Строгановку, но не добрал одного балла. И мама вспомнила, что в детстве я любил рисовать растения. Или деревья. Или цветы. Не помню, короче, что я любил рисовать, по ее мнению.

И посоветовала подать туда документы. Я не возражал. Кроме Строгановки мне было вообще параллельно, где учиться.

Мама всегда смеялась, что «у Ярика есть Цель. Если достижение Цели срывается, то Ярик может годами лежать на диване».

Моя мама была хорошим человеком, и я всегда буду вспоминать о ней с любовью, но она обожала, того, посмеяться.

В общем-то, она, конечно, была права…

После первого курса нас загнали на практику. На биостанцию. «Нас» – это Вовку Королева, Наташку Панину, Валеру Трифонова и Свету. И меня. Костик за мной сам увязался.

Нас поселили в какую-то халупу, по-моему, предназначенную на снос.

Девочек отдельно, естественно.

Трифонов с Вовкой целый день играли в карты и курили, Костик ныл, что в поселке, который за пять километров, один магазин, в котором продается водка и баранки («Так хорошо же!» – восклицал оптимист Королев, но Костику его слова совершенно не поднимали настроения), а меня все раздражало.

Конечно, они начали встречаться… Вовка с Наташкой, а Трифонов со Светкой. Месяц на станции. В глуши. В семнадцать-восемнадцать лет…

Мне оставался только Губарев.

Костик считался моим другом. Вообще многие люди считаются моими друзьями, не являясь ими на самом деле.

У меня старомодные узурпаторские представления о дружбе. «Сам погибай, а товарища выручай» и прочий садомазохизм.

Еще мне крайне не нравится понятие «близкий друг». А что, есть еще «далекий»?

Это ладно.

В общем, Костик был моим «близким другом». «Близость» эта выражалась в том, что он звонил мне в любое время дня и ночи и жаловался, что его опять кинули на бабки.

Если бы видели Костика, то поняли бы, что не кинуть его на бабки мог только человек с душой нерожденного младенца. Хотя, у не рожденных младенцев бывают очень старые души…

Этак я никогда не закончу.

Если вы когда-нибудь смотрели хоть один американский фильм, где показан чувак, садящийся задницей аккурат в середину свадебного торта, то портрет Костика у вас перед глазами.

Останется добавить пару-тройку мазков.

Костик был Жирным. Его так и называли, за глаза, конечно. А Трифонов, предполагаю, и в глаза. Он был не просто толстым, он был потрясающе, невообразимо, феерично толстым.

Это и стало причиной того, что он погиб первым…

Но не буду забегать вперед.

Костик ничего не видел. Я тоже ничего не вижу («хорошего от жизни», так и хочется добавить), но я не сообщаю об этом каждому встречному и поперечному, и не хватаю чужие стекла потными ладонями с воплем: «Блин, опять свои дома забыл, дай формулу с доски переписать!»

По-моему, выносить его мог только я. Да и то в силу того, что я большую часть времени, как выражается моя жена, «вне зоны доступа». Меня часто не раздражают совершенно невозможные люди. Я их не очень замечаю.

Итак, стандартный вечер в нашей халупе…

Трифонов травит похабные анекдоты, Вовка читает книжку про растения, найденную в тумбочке, Вовке абсолютно все равно, что читать, была бы печатная продукция, Панина заваривает чай, а Костик стонет, что совершенно нечего пожрать.

А я украдкой рисую Светку на внутренней стороне крышки от конфетной коробки.

Светка умопомрачительно красива, мне даже кажется, что она светится изнутри, полностью оправдывая свое имя.

«Фотиния» …

У меня поразительная память на всякий архаизм, во времена моего детства с нами жила бабушка, практически никогда не выныривающая на поверхность из религиозных молений.

Я рисую Светку и думаю, что ей бы хорошо подошло время рыцарских романов, прекрасных дам, сумрачных героев на белых скакунах, растрясающих свои кости во славу их прихотей, и стукнутых по башке менестрелей, слагающих баллады, прекрасные и пошлые, как бабушкины настенные ковры…

Валере же все это, конечно, не приходит в голову, и он спокойно хлопает ей по заднице при посторонних.

И тут Наташка поворачивается ко мне…

Наташка повернулась ко мне и тоном, не сулящим ничего хорошего, произнесла:

– Воробьев, а ты вообще думаешь собираться? Разлегся тут, считаешь, на нас все дела должны быть повешены?..

Я закинул крышку от конфетной коробки в тумбочку.

– Вот с этого места поподробнее… Куда собираться?

Губарев уставился на свои кроссовки. Учитывая его габариты, вышло это у него не очень-то ловко.

– Я им сказал, что ты тоже идешь…

– Куда иду-то? – заинтересовался я. – И почему я не знаю, что я куда-то иду?

Королев с грохотом захлопнул книжку.

– Я так и думал, что он не в теме…

– В теме чего?..

Светка улыбнулась, и по комнате, словно пролетели миллионы танцующих бабочек:

– Ярик, мы упросили Геннадия Андреевича, чтобы он сводил нас в поход. С ночевкой. Показал заповедник.

– А то тут со скуки удавишься, – добавил Вовка.

– Только ему шесть человек нужно, – мрачно резюмировал Трифонов. – А то он жопу с дивана не поднимет.

– И вы решили, что шестой буду я?

Меня всегда поражала эта восхитительная способность сплоченной группы моделировать ситуацию, не учитывая мнение не входящих в нее от слова «совсем».

– Ну, не Барсик же! – возмутился моей непонятливостью Валера.

Барсик был местный дворовый кот, который вечно отирался у порога лаборатории в надежде, что его чем-нибудь подкормят.

– Я бы лучше, ей Богу, с Барсиком в поход пошла, чем с Воробьевым, – произнесла в пространство Наташка. – Зануда.

– Сачок, – добавил культурист Трифонов. – Ему бы только на диване поваляться…

– С книжкой, – подхватила Наташка с такой интонацией, словно в ее глазах чтение приравнивалось, как минимум, к эксгибиционизму.

Я выразительно посмотрел на Вовку.

– Ну, книжки-то, они, того, ладно… – неуверенно сказал он.

– Ярик, ну, чего ты, в самом деле… – заныл Губарев. – Прикольно… Тут же вообще туши лампу…

– Скучно, – подтвердила Светка.

– А что Геныч понимает в походах? – недовольно спросил я, придавленный их натиском.

– Да ты что! – Вовка даже сел на своей кровати. – Он же старый походник! Он так про лес рассказывал! Зашибись! Словно он живой!..

Геныч был начальником биостанции. Хмурый жилистый мужик с вечно красным носом. Мне он не нравился.

– Он и есть живой, – удивился я. – Птицы, звери… Да и деревья. Не забывай про грибы.

– Я от Ярослава сейчас в осадок выпаду, – Наташка села к Вовке на колени. – Есть же такие…

– Я б с ним вообще никуда не пошел, – разозлился Трифонов, – если бы шестой был не нужен. Заманал своим окном уже. Ботаник шизнутый…

– Каким окном? – удивилась Светка.

– Да он окно вечно открывать заставляет! Проветривать… Воздух ему нужен свежий, а у нас типа накурено… А он типа некурящий…

Я развернулся к нему:

– А ты у нас, видимо, представляешь собой новый, недавно обнаруженный и еще не исследованный до конца, подвид кольчатого червя, который способен к благополучной адаптации в условиях отсутствия кислорода?

– Ну, я тебе сейчас хавальник-то закрою! – пообещал Валера.

– Ой, б… – простонал Вовка, ссаживая Наташку и вновь открывая растения. – Сколько ж можно собачиться… Месяц живем, покоя нет старому больному человеку. Ярослав, солнце мое ясное, да открывай ты это окно! А ты, Валерий, свет моих очей, подходи и на хер закрывай! Меня вообще уже ничего не… – он покосился на девушек и деликатно продолжил. – Не волнует. Я достиг нирваны.

– Знаете анекдот про хер? – встрял Костик, глупо улыбаясь. – Исторический…

– Ярослав, – железным тоном спросила Наташка, реагируя на Губарева так, словно он был предметом повседневного интерьера халупы, унылым, но неизбежным, вроде кадки с засохшим фикусом, – ты пойдешь в поход или нет?

– Он обиделся, – ответил за меня Королев. – А, если Ярик обижается, то это на месяц. Он отойдет как раз, когда нам придет время возвращаться в Москву, – он очень точно сымитировал гудок и движение поезда.

– Я не люблю лес, – сказал я.

Более того, я его немного побаивался. Когда мне было шесть лет, бабушка, отдыхая со мной на даче, потащила меня в него собирать грибы, и я до сих пор помнил ощущение могильного холода, забравшегося мне под воротник, как только мы прошли черту, отделяющую его царство от цивилизации.

Бабушке я, правда, в этом так и не признался…

– Ты ничего не любишь! – возмутился Костик. – Ты в комп даже не играешь… Тебе, Ярик, вообще в другом веке нужно было родиться…

Ему явно очень хотелось оказаться полезным тусовке.

– Хорошо, – сказал я, – я пойду.

Геныч долго придирчиво осматривал наше снаряжение.

– Ну, молодежь… – наконец, процедил он сквозь зубы. – Вы будто на пикник собрались… Вот что у тебя в ушах? – спросил он, подходя к Королеву.

– Наушники, – Вовка подарил ему одну из своих пленительных улыбок.

– А зачем они тебе в лесу?..

– Как зачем? – пораженный до глубины души незнанием простых вещей Вовка не сразу смог найтись с ответом.

– Повеситься, – подсказал я. – Мало ли что…

Геныч окинул меня презрительным взглядом.

– Мальчик, лично тебя я уже не могу просто видеть. Ты вообще когда-нибудь обращаешь внимание, какое у тебя выражение лица? – все воззрились на мою физиономию. – Словно ты тут самый умный…

– Точно, – неосторожно произнес Трифонов, и Геныч тут же переключился на него.

– А тебя тоже касается. Что у тебя в сумочке? – он кивнул на Валеркин тощий рюкзачок.

– «Ява», – широко ухмыльнулся Валерка.

– А веревка? А топор? Чтобы хотя бы сделать навес, раз уж вам так лень было брать напрокат палатку?..

– Геннадий Андреевич, – возмутилась Панина. – Мы же идем на сутки. Можно и вообще не спать. Погода прекрасная. Тридцать градусов жары. А пропеллент от комаров я взяла…

– Ты б, Наталья, еще туфли на шпильках взяла, – сплюнул Геныч. – По этим вашим дискотекам мослами трясти, – Наташка оскорбленно отвернулась в сторону.

– Геннадий Андреевич, – улыбнулась Светка. – Да что с нами может там случиться? Вы же сами говорили, что люди годами там ходят, изучают…

– Да с вами что угодно случиться может, – буркнул Геныч. – У людей-то пропуск. А я вас под свою ответственность беру. Случится что, с меня башку свинтят…

– На самом деле, – Костик, пыхтя, взбирался за мной на холм, – это не самая лучшая идея была, мне кажется…

Солнце стояло в зените, жарило еще сильнее, чем накануне, и уже в девять утра моя рубашка вся пропиталась потом.

Вокруг звенели комары. Лес шумел, смыкаясь вершинами, и казалось, что они перешептываются. Иногда, когда кто-нибудь приподнимал ветку, чтобы пройти, она тихо хрустела, будто вздыхая.

«А он реально живой», – подумал я.

– Скажи им это, – посоветовал я, показывая на четверку впереди и Геныча, возглавляющего процессию. – Им это, по-моему, нравится все…

Периодически до нас долетали отзвуки смеха. Валерин бас, Вовкино вечное ехидное хихиканье, Наташкин клекот и Светкин звон колокольчиков.

– Ржут, – Костик недовольно сплюнул себе под ноги. – Тут думаешь, как бы кони не двинуть…

Лицо у него было красное от натуги и отчаянно несчастное.

– Мы чужие на этом празднике жизни, Губарев, – усмехнулся я. – Смирись, это нужно принять.

– А? – Костик хлопнул себя по лбу, уничтожая какое-то вредоносное насекомое. – Чужие, говоришь?..

– Ну, да…

Иногда он все же до невозможности раздражал меня своей неимоверной тупостью.

Я остановился, поправляя лямку рюкзака. Костик скосил на меня глаза из-под пряди волос, прилипших к черепу.

– У тебя там пожевать ничего нет? – спросил он с надеждой.

– Жевать будешь на привале, – отрезал я.

Некоторое время мы шли молча. Потом Костик изрек:

– Я вот смотрю на тебя, Ярик, все тебе легко дается. И учишься ты хорошо, и все у тебя получается…

– Что у меня получается? – поразился я.

С моей точки зрения, у меня не получалось решительно ничего из того, что, на мой взгляд, должно было быть непременно реализовано.

Но донести эту мысль до Костика я бы просто не смог…

– Ну, вот держать себя так, словно ты отдельно… И они отдельно… А у меня вот нет… – Губарев запутался в словах и затих.

Я пришел ему на помощь.

– Это потому что я – интроверт. А ты – экстраверт.

– И? – Костик напряженно вглядывался мне в глаза, ожидая развития теории.

– И как-то так, – разочаровал его я.

Губарев обиженно засопел, сбивая носком кроссовки крапиву. Видимо, оставшееся до вечера время он пребывал в попытках снять завесу со столь волнующей тайны, потому что мы с ним больше не разговаривали.

Я помню все, как будто это случилось вчера…

Каждый момент, даже самый незначимый.

Я рисовал это снова, и снова, выдавливая из себя красками, выскребая мастихином, я множил и множил копии, пока окружающие не решили, что я окончательно сошел с ума, и не наступили тишина и забвение.

А потом вдруг это стало модно…

Горит костер, Геныч, похожий в его отсвете на меднолицего дьявола, помешивает палкой угли, Костик, Наташка и Вовка спят, а Трифонов со Светкой уединились в кустах…

Трифонов со Светкой уединились в кустах, и до меня доносились отголоски ее смеха, шелест одежды, жужжание молнии, расстегиваемой на джинсах.

Геныч проследил направление моего взгляда.

– Потерпеть не могут… Вот молодежь пошла… – внимательно посмотрев на мои скорбно поджатые губы, он добавил. – Нравится она тебе?..

Я неопределенно пожал плечами.

– Да я же вижу, нравится! – усмехнулся Геныч. – Так отбивай, за чем дело-то стало?! Или так и будешь в углу сидеть?..

Я тоже усмехнулся:

– Я же не могу человеку стать насильно интересен…

– Так ты потому человеку и не интересен, – отрезал Геныч, – что сидишь и молчишь все время с умным видом. Девушки-то задорных любят, весельчаков…

– Геннадий Андреевич, – попросил я, – можно я не буду с вами обсуждать, кого любят девушки?

Не дожидаясь его ответа, я отошел от костра, спустился к реке и достал сигареты.

Я вовсе не был некурящим, как меня считали в халупе.

Просто я не понимал, почему курение должно обязательно относиться к актам коллективной деятельности. Они бы еще в туалет вместе ходили. Мне нравилось курить одному и редко, когда мне реально этого хотелось. На станции я обычно шел на пристань, садился на край дощатого настила, смотрел на пароходы, медленно и торжественно уходящие за горизонт, на чаек, носящихся над водой с визгом пожарной сирены, на солнце, плавающее в прохладных сумрачных водах…

И незаметно выкуривал полпачки.

На второе утро солнца не было.

Сначала я считал их, потом сбился со счету, все утра слились в непрерывную тягостную процедуру поднимания своего тела с земли и задания ему определенного направления.

Но то утро я хорошо запомнил. Солнца не было, небо хмурилось ватными тяжелыми облаками, и бурлящая внизу река выглядела какой-то особенно яростной и непримиримой.

– А нам обязательно по нему идти? – Светка выразила общее сомнение относительно надежности сооружения, находящегося перед нами.

– Этому мосту уже сто лет, – усмехнулся Геныч, – пока ничего не случилось… Все ходят.

– Это пока, – загробным тоном произнес Королев.

Он посмотрел почему-то на меня. Я посмотрел на мост, от которого у меня сводило в желудке, потом на Вовку…

– Нет, ребята, – Геныч вдруг разъярился. – Вы просили, чтоб я с вами сходил в поход?.. Я пошел вам навстречу. Теперь вы подвергаете сомнению надежность маршрута. Пожалуйста, давайте вернемся на станцию. Мне же лучше…

– Да ладно, не слушайте их, – сказала Наташка. – Они просто трусят, высоты боятся…

– Кто тут боится высоты? – завопил Трифонов. – Я боюсь высоты? Да я на раз по нему пройду…

– Вот и пройди, – тихо сказал Костик.

Трифонов не двинулся с места.

– Мост проверяют регулярно, – сообщил Геныч. – Так что, можете не беспокоиться. Если у кого кружится голова, достаточно не смотреть вниз.

Он уверенно встал на некрепкое, на мой взгляд, основание…

– Сначала Валерка идет, – скомандовал Королев, – потом Светка с Наташкой. Потом я. А потом вы, – он обернулся ко мне и Костику, застывшему в полном оцепенении.

– Достаточно не смотреть вниз, – напомнил я ему.

Я сразу и не понял, что произошло. Сначала истошно завопила Светка, с ужасающим медленным скрипом начали отрываться доски от основания, а потом…

Я не знаю, что было потом. Этот кусок вырван из моей памяти, словно его кто-то специально отсек острой пилой. Я запомнил лишь картинку, которую по тысяче раз подбрасывал мне разум в период бессонных ночей. Костик валится в пропасть, а его рюкзак летит впереди него, и в нем что-то позванивает. И еще Вовкины губы, которые беззвучно шепчут: «П…ц».

– Это надежный мост! – кричал Трифонов, хватая Геныча за лямки рюкзака. – Это надежный мост, я вас спрашиваю?! Это мост, который регулярно проверяют?! Это он, мать вашу тридцать три раза?!

Лицо у Геныча было серое и безжизненное.

– Этого не могло случиться, – он смотрел в пространство перед собой. – Этого не могло случиться. Просто не могло. Я же ходил по нему две недели назад…

– Значит, за две недели он сгнил! – рявкнул Валера.

– Или не был рассчитан на таких жиртрестов, – добавила Наташка.

В ее голосе мне послышалось осуждение, словно даже сейчас, уже мертвый, Костик в ее глазах представлял собой аномалию, недостойную находиться рядом с приличными людьми.

– Как тебе не стыдно, – тихо сказала Светка, скидывая рюкзак, садясь на землю и закрывая лицо руками.

– Да по нему зубры проходят, – Геныч дрожащими руками достал из пачки сигарету, и Вовка щелкнул перед ним зажигалкой.

Руки у Вовки тоже тряслись, словно он перебрал накануне. Я сел рядом со Светкой.

– Ярик, – она убрала руки, и я увидел, что на глазах у нее блестят слезы, как капельки росы на листьях, которые я заметил накануне в лесу. – Ярик, что же теперь будет?..

– Я вот думаю, что я его матери скажу, – вырвалось у меня.

Светка в ужасе отшатнулась.

Река ревела под нашими ногами, перекатывая тело человека, который еще два дня назад порывался рассказать скабрезный «исторический анекдот». Человека, который сказал мне, что мне все легко дается…

– Ярик, с тобой все в порядке? – испуганно спросил Королев, нагибаясь ко мне.

– А что? – я посмотрел на небо.

Солнца не было. Почему-то это меня представляло огромную важность, то, что не было солнца.

– Да ты уже минут пятнадцать в одну точку смотришь! Геннадий Андреевич говорит, что назад только этот путь был, теперь нужно в обход идти…

– Геннадий Андреевич с землей никак не может связаться? У него же мобильник есть…

Я поднялся с земли.

– Так вот он говорит, что мобильник скоммуниздили… Пропал он у него куда-то…

– Кто? Белки? – после случившегося я, в принципе, не исключал и подобную возможность.

– А просто пить надо меньше, – Наташка обернулась к нам. – Он же бухал полночи, вы, что, мальчики, не чувствуете, как от него перегаром разит?..

– Может, и нам нальете, Геннадий Андреевич? – поинтересовался Валера. – По чуть-чуть? После пережитого стресса?..

– Ты, правда, думаешь, что это смешно? – взорвалась Светка. – Какие же вы все…

– А какие? – поинтересовалась Наташка. – Ты, скажешь, Жирного любила? Или ты? – она посмотрела на Королева. – Да вы же ржали над ним постоянно. Не надо и сейчас комедию ломать. Просто и другие же могли погибнуть… Если бы он в середине шел. А так повезло…