я бу ду мы

Алла Тассо

я бу ду мы

Глава 1

Я летела в вихре, утягивающем меня в непонятном направлении. Я безуспешно сопротивлялась, но в какой-то момент, выбившись из сил, я сделала шаг в сторону и увидела себя, стоящую под прозрачным осенним дождем с опущенными руками и бездонным омутом тоски в опоясанных темными кругами глазах.

– Доброго дня вам, любезная. Вы не против начать с приветствия? Милая моя, меня зовут Николай Иванович. Шереметьев моя фамилия. Я ваш лечащий врач на период до января месяца. Были ли бы вы столь же любезны представиться?

– Здравствуйте, – сказала я, присаживаясь на подлокотник дивана. Меня зовут Алина, но я вас так надолго не задержу. До января еще больше двух месяцев. Как вы сами понимаете, мне бы хотелось покинуть вас как можно раньше.

– Ну, разумеется. Тогда давайте сразу перейдем к сути вашей проблемы. Вы сумеете ее кратко сформулировать?

– Да… – я сделала вид, что слегка призадумалась, закатив глаза кверху – Я хочу убивать…

После моей фразы возникла небольшая пауза.

Доктор минуту пытался переварить услышанное или же потерял дар речи от неслыханной откровенности, не знаю. Однако он погладил себя по подбородку и шее, с красующейся полупрозрачной татуировкой из драгоценных нитей – модной нынче омолаживающей процедурой и произнес:

– Дорогая моя, еще совсем недавно вы говорили о другом. Хотя… ладно, – не делая больше вид, что ему хоть сколько-то важны мои слова, продолжил – каждый второй в этой клинике желает смерти себе или другим людям, собственно, поэтому они здесь и находятся. И каждому я объясняю невероятно простую вещь: это желание – истреблять себе подобных – всего лишь следствие вашей проблемы или проблем. Нужна исходная точка. Не последняя капля, ставшая прорывом, после чего вы смогли сформулировать данное желание. Ясно? Подайте мне то, что пробило изначальную брешь в вашем панцире гуманизма, сострадания и уравновешенности… И вообще, придумайте что-нибудь новенькое, это такая сейчас банальная идея, уголовно наказуемая, между прочим.

– Дорогой мой, как вас там?

– Николай Иванович.

– Ах, ну да, Николай Иванович… так вот.... Мне, между прочим, было тяжело это сказать, и, к вашему сведению, откровенность – не мой конек. Я вам тут душу свою выворачиваю наизнанку. А вы с непрофессиональными советами. Тем более, чтобы докопаться до… причины причин всех моих проблем, вам понадобится лет эдак 30.

– Почему же, моя дорогая, так много?

– Мне придется рассказать вам всю свою жизнь…

– А вы присядьте на диванчик, вам там будет несравнимо мягче, устраивайтесь поудобнее. У нас времени достаточно, чтобы во всем досконально разобраться. Начните, пожалуйста, с того, что считаете наиболее важным.

– Вы знаете, многоуважаемый доктор, я, к сожалению, часто посещала медицинские учреждения и близко знакома с манерой поведения медработников. Дело в том, что ни один врач не будет тратить время и энергию на пациента несмотря на то, что ему за это платят… если ему за это не заплатят дополнительно. Но, если от этого незадачливого больного зазвенит, то будьте уверены, Эскулап найдет все, что больной считает у него есть из недугов и что отсутствует, хоть по алфавиту весь медицинский справочник. Наша поликлиника стала больше похожа на фордовский конвейер в период индустриализации, чем на лечебное заведение. А врачом от пациентов выстроена такая стена равнодушия, какая не снилась и китайцам. Так вот, к чему я это все. Объясните мне, недогадливой, зачем лично Вам понадобились мои проблемы?

– Ах словоохотливая вы моя, понимаете ли вы… Я не врач из вашей районной поликлиники, а врач совершенно не согласный с вашим представлением о состоянии нашей системы здравоохранения. И еще, я психиатр, и мне жаль, что вы такое прекрасное наше знакомство начинаете с необоснованной критики и оскорблений.

– Судя по манере общения, ваша фамилия Гафт, но никак не Шереметьев, а имя, непременно, Осторожность.

Доктор, прищурил глаза, скрывая россыпь веселых искорок, сверкнувших в них.

Он слегка улыбнулся краешками рта, полоснув воздух голубоватыми винирами, рефлекторным движением поправил волосы на правый бок и продолжил:

– Так врачам вас лечить нужно, а не попу вашу прекрасную целовать.

– Да, я, собственно, и не требую, – извернулась я, уличенная в бестактности.

– К тому же, мой ангел, я рад, что вы вспомнили старый фильм. В моей юности было снято много отличного кино. Случается, я начинаю подражать героям, дабы разбавить насыщенную исключительной банальностью мою врачебную практику. Последнее время историй, способных меня заинтересовать, выпадает ничтожно мало. Надеюсь на вас. И на то, что вы меня сможете удивить. Если желаете, начнем наше беглое с вами знакомство со стандартного опроса по анкете?

– Решено, упростим нам обоим задачу, – сказала я, почувствовав облегчение от минувшей меня угрозы выяснять отношения и оправдываться за сказанные слова.

– Итак… Из карточки вашей мне стало известно, что вас зовут Алина Игоревна Ветлицкая, вам 31 год, замужем, 1 ребенок, на учете ранее в психдиспансере не состояли, ничем серьезным не болели. Росли в неполной семье, младший брат. Образование довольно разнообразное – по-другому сказать не могу. Сейчас работаете где-нибудь?

– Да, – сказала я, – работаю. Но вы знаете, ничего из этого не имеет значения. Ни образование, ни то, чем я зарабатываю на жизнь, ни то, что я оставлю после смерти. Моя душа всему научилась сама. Она посылала импульсы навстречу этой вселенной и получала отклик. А потом делала выводы. Вот ваша душа, она еще жива, пока живы вы. Она покрыта твердой коркой цинизма, сопротивляющейся копьям боли, посланным окружающим миром. Ее никак не пробить. Так вот, ваша душа чего желает?

– Э, как вас занесло. Знаете, моя волшебная, врачи моего профиля уверены: проблемы Вашей души излечимы. Надо вытащить и ампутировать корешок зла, торчащий из нее как заноза. Вы уже давно забыли, и когда его подцепили, и где он находится. Вот поэтому-то я и должен задать вам вопросы личного порядка, и постарайтесь не огрызаться, отвечайте прямо на поставленный вопрос. Где же вы все-таки, моя разлюбезная, трудитесь?

– Доктор, мне так хочется с вами поговорить, я так давно не общалась с человеком, действительно имеющим силы и желающим мне помочь. Теоретически, все, что мне нужно –человеческое общение, возможность поделиться своими мыслями. Их слишком много накопилось в моей голове… А у вас случайно нет анкеты, я бы ее быстренько заполнила, чтобы не терять наше драгоценное время, ведь дороже его у нас с вами ничего и нет?

– Конечно есть, – сказал доктор, открывая верхний ящик стола, доставая из недр его девственный лист бумаги, – давайте сократим время, потраченное на формальности. И все-таки, я настоятельно прошу вас сесть по-человечески, как принято в цивилизованном обществе.

Я оценила улыбкой его каламбур, пересела на мягкие подушки мебельного недоразумения под названием «диван», захватив из стаканчика копеечную пластиковую ручку. Он подал мне листок и анкету. На журнальном столике было низковато, я расположилась как могла.

Приступим. Обычное дело, бумага, ручка, вопросы… все как на приеме на работу. Только в этом случае, мне не скажут: «Выход найдете?». Кручу нервно и эту бумажку, и письменную принадлежность. Как хотелось бы погрызть ее в раздумьях, но воспитание не позволило продемонстрировать еще и эти проблемы.

Стопроцентная жизненная непригодность. Она именно в этом заведении выглядит закономерной – как у трубочиста, родившегося не в свою эпоху. А чего же вы хотели?

Доктор пристроил на нос очки. Интересно что первично – желание выглядеть умными или объем знаний? Что влияет на то, как делают это образованные люди? Они ведь надевают очки на нос, а не на глаза. Доктор принялся изучать свои документы, ну прямо с педантичной тщательностью, разглядывая их чуть ли не на просвет.

Сколько раз я отвечала на подобные вопросы? Как угадать именно тот ответ, необходимый именно в данном случае. М-да…По сути, моя обратная связь не важна. Доктор зацепится за одну, полностью противоречащую Его здравому смыслу реплику, и именно в этом месте начнет копать. Какой бы якорь ему подкинуть? Как нынче модно говорить, триггер. Проблемы в семье, в личной жизни, на работе? Отсутствие самореализации? Плохую наследственность? А не показать ли ему мою печать социопата на лбу? Так он уже сам ее заметил, такое не отметить тяжело. Или рассказать, что жизнь долго ломала, гнула, крутила, пока наконец не убила во мне веру в людей, в их постоянство. В смысле, что люди любить без передышки не могут, но подлыми способны быть всегда. Что слова наши – ветер, что дела наши жгут огнем все вокруг, что вещи, нами созданные, превращаются в пыль, а время, отведенное на существование – вода, протечет сквозь пальцы, не удержишь.

– Кладезь мой сладкоречивый, вы не написали ни строчки.

Оказывается, доктор не читал бумаги – наблюдал за мной.

– Моя бесценная, наше время на сегодня кончилось. Я могу вам дать анкету с собой, вы подумаете над ответами на досуге. К сожалению, ручку я вам предоставить не могу, они запрещены в нашем заведении. Вы допишете свои мысли в следующий раз.

Во мне вскипело и осело тяжелой волной привычное разочарование.

Вот и все. Толком ничего не сказано и не сделано. Больной будет заниматься самолечением. А вдруг в анкете есть вопросы, приводящие к ответам? Бывает. Бывает и такое, что вопрос сам несет в себе информацию, заставляя поменять ваше мнение. Еще одно слабое место моего характера – принимать все варианты развития событий, и это вместо того, чтобы вцепиться в доктора и замучить его своими мыслями. Покорнейше благодарю. Я молча встаю, киваю, и, опустив глаза бреду к двери. Интересно, этим листком бумаги можно вскрыть себе вены? Опана, а крыша-то протекает.

– Всего доброго вам, доктор Шереметьев, – бурчу себе под нос.

Социальные нормы соблюдены, можно уползать к себе в нору. Всем темным тварям, подслеповатым, привыкшим к жизни под землей, к ее сырости и покою приходится так делать.

Вот зачем люди вытаскивают нас на свет? Держат на весу за шкирку, вглядываются в глаза. Потом поняв, что мы им совершенно безразличны, отпускают и удивляются: «Что это они такие агрессивные»? Мы живем в земле, поближе к ее теплу. Ваша индифферентность выжгла наши сердца. Шкурка у нас тоненькая, на солнце она мгновенно обгорает, покрываясь ожогами. И нос шелушится.

– До завтра, моя хорошая. Завтра в 11. Буду вас ждать.

– Ага.

Уходя, я бросила последний взгляд на доктора за массивным столом. Николай Иванович выглядел внушительно: качественный дорогой свитер, ровно выглядывающие из-под него манжеты и воротник шикарной рубашки. Краем виднеющиеся часы. Думается мне, это тот подарок, что нельзя демонстрировать при налоговой инспекции… У него аккуратный маникюр, ухоженная прическа и легкая седина, пеплом тронувшая волосы. Уверена у него нет жены, у него супруга… Да… завтра.

Глава 2

Завтра началось завтраком, подъемом в 7 утра, холодным умыванием и отсутствием таблеток. Что за контора? Решетки на окнах есть, а допинг не дают. Меня содержат в одиночке. А это означает наличие кровати, матраса, подушки, чистого белья, высокого потолка, лампы дневного света, тумбочки, стула, подоконника, батареи гармошкой… Вы представляете, сколько стоит съемное жилье в Муур-Сити? А это все мне досталось бесплатно от государства, и всем остальным оловянным солдатикам, вроде меня оно выделяется безвозмездно. А тем, кто вкалывает день и ночь, учится, рожает детей, платит налоги, живет и трудится на пользу государства, им что? Им даром нигде и ничего, а их миллионы. Они считают каждый грош – кому на пиво не хватает, кому на новую машину, но всегда они все получают только большим трудом. А мы сломанные заводные мишки – все на халяву. Может-таки придут уговаривать переписать на них бабушкину квартиру? Это знаете, такая бетонная клетка, в огромном параллелепипеде с набором тысячи таких же одинаковых клеток. Она весьма дорого ценится. Там можно поселить новых зомби, готовых работать за еду. Зомби купят себе телевизор, и проживут жизнь полную событий из сериалов и ток шоу. «Пущай говорят. Она сделала себе десять пластических операций, ее лицо изуродовал хирург, она не знает, как дальше жить» … Все, что угодно, лишь бы не быть смятым под прессом бытия. И никогда, никогда не зададутся вопросом, главным вопросом. На него придумано миллион ответов религией, философией, политикой, торговлей. Все, что ни создало на Земле человечество, все чтобы ответить на единственный вопрос. «Зачем?» Люди мечутся, ищут, придумывают, изворачиваются. Но настоящего ответа пока нет. А вопрос, собака сутулая, есть. Вот так.

«Зачем я сегодня бодро встала, умывалась холодной водой, чистила зубы, разглядывая свое отражение в окне? Зачем пела, меняя одну прелую больничную робу на другую? Зачем ходила кругами по комнате до завтрака, разминая руки и ноги? Зачем?» Когда делаешь все с утра, собираясь на работу, торопясь, в голове составляя план действий, настраиваясь на победу в сегодняшней битве за все: за место на парковке возле офиса, за клиентов, за выручку, за пирожное самое красивое на подносе – не хватает времени выключить поток сознания, сказать себе «стоп» и задать себе вопрос «зачем?». А если заняться обобщением, то и «Зачем все?».

Я человек, упоенный своей работой, годами не бравший отпуск. Я маюсь в тот момент, когда мой «конвейер» выключен. Я понимаю, что боюсь встретиться с людьми из другого потока, с другими ценностями. Потому как вижу зачастую, насколько чужие идеалы и достижения выше моих собственных, и бывает, что прямо на порядок. И тогда меня накрывает любимой депрессией из зависти.

Я боюсь увидеть свое отражение в зеркале, узнать там того, кого я пыталась забыть с детства, человека, задававшего вопрос. Я выбрала путь, нашла свой ответ. Но мне стыдно посмотреть себе в глаза и сказать: «Я тебя предала, прости. Как же я была неправа». Ой, говорят, не кори себя. Ты не виновата. Каких бы ты вершин ни достигла, как глубоко бы ты ни провалилась.

Правильного ответа нет.

Я чувствую, что мне 30 лет забивали голову мусором – ценностями других людей, не моими законами жизни. По ним удобно двигаться другим людям, а не мне. Я не знаю, что я такое, для чего я здесь, и почему я на самом деле никому не нужна… Прекрасный итог тридцатилетия. Есть над чем поразмыслить мне на досуге.

Через 5 минут в мою келью заглянула сестра-красотка – огромный бюст и губы. Она открыла дверь и втиснула меня в поток уныло шаркающих серых нечесаных монстров. Посапывая, покряхтывая, медленно наш поток потянулся по коридору. Открывались все новые камеры, поставляя новых членов в наше безумное братство. Я оглядывала убогонький ремонтик, изучала равнодушно чистые линолеумные полы.

Кафель здесь был позволен только в уборных. Сколько крови было с него смыто. Думаете здесь кого-то бьют? В этом нет необходимости – все падают сами – скользко. Пролил немного воды на пол и растянулся. Атмосфера такая, расконцентрированности что ли. Любые, самые простые действия, чреваты увечьями. Шур–шур тапочками, шлеп-шлеп. Равнодушно-участливое, «пойдемте, Илюша; поторопитесь, Анна». Ширк-ширк. «На парад идет отряд, барабанщик очень рад». Вялый, апатичный строй. Ни одного внятного слова, только беспорядочное бормотание. Вдруг крик, «Стойте, подождите, я забыл!!!!». Прорвав цепочку пациентов, мужчина рванул что было сил к своей палате. Нелепый, размахивая руками как мельница. Медсестра пыталась его удержать за рубашку, но тщетно – он вырвался и исчез за дверью палаты. Спустя несколько секунд вышел оттуда счастливый, неся в руках свое сокровище – потрепанную тетрадь 96 листов. Он обнимал ее, прижимая к груди, как родное детище. Пациент вернулся в вереницу, и все разом отвернулись от него, позабыв о его существовании.

В столовой каждый получил свою порцию каши с маслом и куском булки, у нее даже вид был вкусный, не говоря о запахе, и бумажный бокал с какао. Сели по 4 человека за стол, принялись стучать ложками по столешницам. Не соблюдая традиции, не стучу – я же не псих. Из-за двери в кухню вышла классическая женщина-повар. Единственное в этой богадельне живое лицо – пышная, мягкая, румяная, пирожок-пирожком. Встала у двери, руки калачиком.

– Кушайте, дорогие мои, приятного аппетита.

Как по приказу больные, кто с дергающейся головой, кто с тиком, кто с расстройством координации движений, но все, старательно или не очень, начали ковыряться в тарелках. Каша сыпалась, крошилась на все вокруг, какао лилось за шиворот и на столы, сестры помогали чем могли, вытирали рты и руки. Сердце сжималось жалостью, но понимало, что ситуация мне не подвластна.

Ррраз-два и, как всегда, я приняла мир таким, какой он есть. Это вместо того, чтобы действовать. Я по недоброй старой привычке задалась вопросом: «А что изменится, если?» «Да ничего…» – грустно ответила я себе и склонила голову.

Есть в такой обстановке было невозможно, и не только из врожденной брезгливости. Когда ты принимаешь пищу в чужом доме, это как ритуал, ты становишься его частью, гостем, а значит начинаешь вникать и следовать его правилам. Но во мне мгновенно созрело решение уйти отсюда.

Одного взгляда на местную фауну хватило, чтобы понять – мне тут не место.

Часть людей была внешне нормальна и даже более чем. Некоторые достаточно богаты – на них были следы многочисленных медицинских изысков. Они аккуратно ели, разговаривали, ведя подобающий событию диалог. Но по всем было видно, что, даже несмотря на их финансовое состояние, они жертвы в этом мире, и прячутся в этом заведении не от львов. Они прячутся от грозной хамки в автобусе, от начальника, от надоедливой тещи, любовницы, мужа, мамы, от любого повышенного внимания к своей персоне, от неумения чинить проводку, закатывать огурцы, от назойливой информационной войны, развязанной нашими соплеменниками. Они здесь из-за своей неспособности или нежелания адаптироваться в этом мире. Они вздрагивали, если к ним случайно прикасались, нервно оборачивались на резкий хлопок дверью. Я вздрагивала вместе с ними, я понимала, чем мы схожи и от этого становилось еще страшней. А еще ужасней – остаться здесь навсегда.

Завтрак прошел. Пришло время досуга и развлечений. Но я ждала 11 утра. Для всех обход уже был, а мне даже температуру не померили, что совершенно из ряда вон для нашей медицины. Мне подумалось, что это факт моего особого здесь положения. Надо сложившейся ситуацией пользоваться.

Без дела я слонялась по общей комнате, вспоминая ее описание из «Гнезда кукушки». Книгу эту я читала всего раз, но как оказывается врезаются в память подробности… Страницы чужих фантазий стали реальностью. Стены, люди, обстановка спрыгнули со строк и затащили меня в свою неуютную берлогу. Рва-ать, рвать когти отсюда. Без пятнадцати. Сорок шагов в одну сторону, сорок в другую. Медленно тянется время. Кто-то терпеливый вырезал его из каучука. Без десяти. Еще шаги, шаги, шаги. Все новое вокруг меня, все такое интересное. Прямо сейчас взвою, до чего оно мне интересно. Без пяти… И снова тягомотина ожидания. Без одной. Все. Кажись можно. Я даже думаю, что сейчас самое подходящее время посетить нашего доктора.

Иду по коридору. Двери, двери, двери, двери. Кот Хайнлайна сошел бы с ума от такого числа дверей. Презабавно сходить с ума в доме для умалишенных. Иду прыскаю в кулачок от смеха. Вот дура.

Справа нужная мне. Стучу. Момент ожидания ответа. Заглядываю. Светло. Видны только контуры фигуры доктора, потонувшие во взвеси воздушной пыли, зависшей в лучах мутного солнца, проглядывающего из осеннего окна. Имя доктора мною позабыто напрочь. Надо подумать, как к нему обращаться.

– Здравствуйте, дорогой.

Я улыбаюсь. Я делают вид, что счастлива от того, что он на месте. Он тоже в настроении.

– Разлюбезная моя, входите.

Память начала понемногу проясняться. А точнее, на рабочем его столе я разглядела табличку, «Шереметьев Николай Осипович».

– А вчера вы представились, как «Николай Иванович».

– Прозорливая моя, я так рад, что вам стало лучше. Это был маленький тестик на внимательность.

– Рвете шаблоны?

Доктор, не отвечая, снял табличку, убрал ее в ящик, достал тонометр, замерил мое давление, постучал молоточком по рукам, по коленям, поводил им у меня перед глазами. Сказал: «Так-так». Черт, это «так-так» хуже, чем «ну вы же понимаете, случай сложный».

– Сегодня мы с вами проведем более продуктивную беседу. Берите ручку, заполняйте анкету. И приступим.

Я взяла письменную принадлежность, покрутила ею, почесала намечающиеся между пальцами перепонки. Это такая отличительная черта приморских жителей, как и, собственно, трахейные жабры, пока, слава всему сущему, не действующие, но их чесать прилюдно – совсем перебор. Посмотрела на шарик в кончике стержня. Собралась с духом.

– Николай Иванович, мне кажется, что я к вам попала по ошибке. Как бы нам это недоразумение исправить?

– Алиночка, никакой ошибки нет, вы находитесь там, где и положено.

– Но я же нормальная, у меня адекватный ход мыслей, первоклассная цепкая память, никаких проблем с психикой и нет психосоматических заболеваний. Вообще, я абсолютно здорова и физически, и духовно.

– Как похвально, что вы в себе так детально разобрались и смело ставите отсутствие диагнозов. Ну, а как же ваши желания?

– Именно. Это желания, не более того. От Желания до Действия лежит самая глубокая на планете впадина. Не все мои желания воплотятся в жизнь, и я от этого ничуть не страдаю. Мои сомнения насчет целесообразности существования людей, каждой личности в отдельности и целых групп, они останутся при мне. Часто или изредка, я буду к ним возвращаться, не делая попыток что-либо в мире изменить. К тому же, я глубоко убеждена, что все имеет право на экзистенциализм, поскольку оно уже существует или было, или будет.

– Вот это-то и печально, любезная моя. Лапушка моя, вы не должны складывать лапки, простите за тавтологию. Вы обязаны бороться за свое мнение, за свои права, за свой комфорт, за свою жизнь. Ядерная бомба существует? Насилие есть? Детский труд? Наркомания? Вы живете в парнике, на клумбе, вас кормят-поят-спать укладывают. Оторвите ваш прекрасный зад от стула и измените все, что вам хочется. У вас прекрасное воспитание, присущая вам сильная выдержка, у вас стальные нервы. Вы не причините миру никакого зла. Не сомневайтесь в том, что именно вы лицезрите – порок или добродетель. И у того, и у другого много подтекста, но вы в силах разобраться, я в вас верю.

– Это означает, что я могу идти?

– Нет, вам придется пройти курс лечения.

– Но вы же только что сказали, что я не опасна… другими словами, что я вменяема.

– Да вы здоровы, но вы мямля и тряпка. Поэтому у вас будет курс принудительной терапии.

– Что за терапия?

– Какая же вы все-таки дура, пошла вон отсюда!!!!

Краска прилила к его видавшему лучшие годы правления оппортунистов лицу, на шее сквозь золотой орнамент вздулись вены. Он расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и заорал: «Вооон, отсюда!!!!»

– Вон? Вон? Вон отсюда?!

Я подпрыгнула с дивана, довольно, но недоверчиво улыбаясь, вглядываясь в лицо этого теперь премудрого в моих глазах лекаря. Поняв, что он не шутит, от нескрываемого восторга, я еще попрыгала на месте, прихлопывая в ладоши, ну точно зайчик на утреннике.

– Вон, вон, вон-вон-во-он, – пропела я.

Нагнувшись через стол к доктору, чмокнула его в щеку, воткнула слета ручку в стаканчик, и пританцовывая порулила к двери. На секунду остановившись, я обернулась и бросила ему:

– Орать на меня вы не имеете права.

«Вон, вон, вон-вон-во-он», – мурлыкала я, вальсируя к двери в свою палату, – «та-ра-рам пам-пам, пам-пам».

Выходя из очередного поворота вокруг своей оси, я увидела общую комнату. Все в ней осталось как прежде: пациенты, сестра, сидящая в углу за своим столиком, читающая книжку сомнительного содержания, бубнящий телевизор на стене.

Для меня наступал новый день и в этот момент сочное солнце заглянуло в окно, бросив добрый луч на эти ожившие трупы и стерильные стены. Хотелось сделать всех счастливыми, такими же, как я, беззаботными, вырвавшимися из силков, из клетки, что они создали себе сами, своими усилиями. Я замотала головой вверх–вниз, как делают волосатые рокеры на концерте, и зарычала: «ВОЛЯ И РАЗУМ, ВОЛЯ И РАЗУМ!!!!», в промежутке между текстом песни изображая нечеловеческими криками рев электрогитары. Вся стая сурикатов повернула ко мне свои лица. В это было невозможно поверить, но на них отразилось некое подобие заинтересованности, граничащей с любопытством – чисто человеческие эмоции. «Вы сгниете здесь, все-е-е-е, заживо-о-о-о-о-о!!!!» Я была пьяна своей свободой. Сделав им напоследок две козы, я поскакала дальше.