Таяние снегов

…– Прости, – прошептал мужчина с внешностью кинозвезды, склоняясь над телом “древней” старухи и поднимая на руки ее легкое, иссохшее тело, – Осталось недолго… – и его теплые губы легонько коснулись морщинистого лба.

* * *

…

– Страшная сказка, – негромко сказала Настя.

Волконский тихонько обнял ее одной рукой за плечи.

– Это только сказка, ничего больше.

– Сказка ложь, да в ней намек… – она легонько вздохнула, от ее напряженного взгляда ему отчего-то на миг стало не по себе.

Он взглядом спросил ее: “Что?”

– Ты очень красивый, – сказала Настя серьезно.

Волконский ощутил замешательство.

– Явное преувеличение.

Она чуть прикусила губку (по привычке), упрямо мотнула головой.

– Я и не говорю, что это объективно, – потом по ее лицу скользнула легкая, еле уловимая усмешка, – Как я могу вообще быть объективной… с тобой?

– Ну… пожалуй…

Она подняла руку, тонкие пальцы легонько пробежались по его волосам, зарылись в них ненадолго.

– Ты подстригся.

– Вообще-то, я делаю это регулярно.

– Зря, тебе бы пошли длинные волосы, – сказала она немного задумчиво.

– И насколько длинные? – разговор начал его забавлять, – Как у байкера?

– Как у средневекового рыцаря,– сказала Настя без улыбки,– Как у Арагорна. И бороду отпустил бы заодно.

– Кто такой Арагорн? Сказочный персонаж?

– Брось, – она тихонько шлепнула его ладошкой по плечу. – Не говори мне, что не читал или хотя бы не смотрел “Властелина колец”.

Пришел его черед немного смутиться.

– Вообще-то, такой жанр, как фэнтези, меня никогда не увлекал.

– Даже в детстве?

– В детстве, конечно, всем нравились сказки.

Она чуть приподнялась на локте, придерживая простыню на груди, глядя на него внимательно, даже пытливо.

– Знаешь, как о некоторых людях говорят? Он всем хорош, но его очень сложно полюбить…

– Ты это к чему?

– Не перебивай, – ее узкая ладонь легко легла ему на грудь.

– А о других говорят – его нельзя не любить, несмотря на все его недостатки.

– Продолжай.

– Так вот ты – ни то, ни другое… а, может, что-то среднее. Ты можешь быть очень милым, но временами бываешь каким-то… отчужденным, что ли. Отстраненным. Что-то есть в твоем взгляде… что-то насмешливое и одновременно холодное. Ты не тот зверь, которого можно приручить.

Он почувствовал неловкость. Не первый раз эта девчонка сбивала его с толку. Периодически она бывала непредсказуема.

– Вообще-то, я не зверь.

– Зверь, – возразила Настя и на этот раз он отчетливо уловил смешливые искорки в ее огромных темных глазах. Провела рукой по его груди, плечам, бицепсам.

– Ты очень сильный. Какие твердые мускулы… регулярно тренируешься?

– Хожу в зал, – ответил он машинально.

– И дерешься наверняка классно?

– Когда-то дрался, – он не сдержал улыбки, – Но давно не тренировался. И вообще, в настоящий момент для меня актуальнее курс физиотерапии.

– Да, извини, – ее голос смягчился, ладонь опять переместилась на его грудь, на сей раз поползла вверх. Достигла его подбородка.

– Четко выраженный. Не скошенный. Даже “ямочка” есть… – тонкий палец тихонько “исследовал” его лицо.

– Особая примета, – неловко пояснил он.

Пальчик коснулся его губ.

– Рот… не маленький, но и не слишком большой. Губы… скорее тонкие. В меру.

– Продолжай, – ему стало забавно. К тому же, ее прикосновения вызывали смутное (и очень приятное) волнение.

– Нос…

– Крупный и длинный.

Она улыбалась.

– Красивый нос. А что не маленький – ты же мужчина, у мужчины и должен быть в меру крупный нос.

Дальше ее палец легким движением обрисовал его брови.

– Мне ужасно нравятся твои брови.

– Светлые, – машинально сказал Волконский.

– Ну… не очень. Но и не темные. Ты же русоволосый. Мне нравится, что у тебя такие брови. Такие… не псевдо-мужественные, не густые, тем более не черные и не широкие. Терпеть не могу чернобровых.

– А сама? – поддел ее Волконский. У Насти были четкие и красивые брови “вразлет”. "Соболиные".

– Я темная шатенка, – возразила она, – Кое-кто называет даже брюнеткой. Мне положено.

– Хорошо, – он продолжал улыбаться. Его забавляла эта “игра”.

– Теперь глаза, – Настя посерьезнела. – Тут я даже затрудняюсь… они у тебя то ли голубые, то ли зеленые… то ли одновременно и голубые, и зеленые.

– Серые, -поправил он, – И маленькие.

– Бестолочь, – ласково сказала Настенька, – Я в твои глаза влюбилась с первого взгляда… в твои глаза и твое узкое лицо. Ты не обиделся?

Волконский отрицательно мотнул головой. Он никогда и не считал себя Аленом Делоном.

– Когда это ты успела в меня влюбиться… с первого взгляда?

– Тогда. В первый раз, о котором ты имел невежливость забыть.

Он в свою очередь тихонько провел ладонью по ее густым, разметавшимся по плечам и спине, темным волосам.

– Теперь описывай меня,– потребовала Настя, – Какая я?

– Очень красивая, – просто сказал он.

– И всё?

– Очень красивая и хрупкая маленькая девочка.

– Не маленькая и не девочка, – сказала она с некоторым недовольством (впрочем, как ему показалось, немного наигранным).

– Маленькая девочка, – повторил Волконский, притягивая ее к себе.

Твердые ладони уперлись ему в грудь, не давая продолжать.

– Не так быстро. Ты меня измотал.

– Извини, – он в очередной раз смешался. – Что ж ты не сказала?

Настя легонько фыркнула.

– А ты бы немедленно прекратил?

Он тихонько провел ладонью по ее лицу, отвел от нежной щеки прядь русалочьих волос.

– Я не зверь, что бы ты ни говорила.

– Я не вкладывала в это слово оскорбительный смысл, – она потерлась носом, а потом подбородком о его плечо и неожиданно вызывала у него ассоциации с котенком, который хочет приласкаться.

* * *

…А потом наступила Весна. Именно Весна, с большой буквы. Можно даже сказать, ВЕСНА – капслоком. Внезапно снег исчез (полностью, даже не оставив после себя огромных луж, ступая в которые никогда не знаешь, коснешься ли на дне льда (еще не растаявшего), или сырой, не прогретой, но уже настоящей земли. Глины. Грязи. (Или обычного городского асфальта).

Волконский продолжал встречаться с Настей, именно – встречаться, и, пожалуй, можно было бы смело уже называть ее его девушкой, с которой было легко, комфортно, и – что уж там себе лгать – необременительно.

Она легко соглашалась на его предложения прогуляться по городу, заглянуть в кофейню (или поужинать в каком-нибудь не слишком пафосном, но вполне достойном заведении), они пару раз заходили на художественные выставки, поскольку Настя, как выяснилось, очень неплохо разбиралась в живописи (чем, признаться, Волконского немного удивила, он считал, что нынешняя молодежь от классической живописи чрезвычайно далека), и даже как-то их занесло на спектакль гастролирующей столичной труппы… Словом, это были хорошие отношения с едва ли не идеальной девушкой, которая не требовала от него практически ничего (он сам предлагал, она лишь не отказывалась), которая не раздражала своим примитивизмом – и, что греха таить, – привязанностью к электронным игрушкам, которая не торчала в соцсетях, не увлекалась самолюбованием (так Волконский мысленно называл все эти пристрастия к селфи, фотографированию самих себя, причем, с использованием разного рода приемов фотошопа, чтобы выглядеть презентабельней), и даже девушка, с которой не приходилось беспокоиться о непредвиденных последствиях, поскольку у нее и с этим все было заранее продумано (иными словами, был вживлен некий предмет, не позволявший случиться нежелательному в течение минимум трех лет).

Бывший парень (с которым они, по словам Настеньки, “окончательно расстались”) не докучал ей ни звонками, ни сообщениями, ни тем более визитами. Что касается ее солидного покровителя (о котором Волконскому меньше всего хотелось думать), здесь она просто молчала, а он и не спрашивал.

…Тот ясный день в самом начале апреля запомнился прежде всего погодой, которую в старину назвали бы “вёдро” – удивительно теплой, но не агрессивно, а мягко, дул легкий ветерок, но именно – легкий, истинно весенний, небо было чистым, ясным, высоким, апрельским (каким не бывает в другие месяцы, лишь в апреле), и Настя неожиданно предложила “поехать на природу”, просто полюбоваться пробуждающейся от долгой и утомительной зимней спячки землей, уже начинающей выпускать на поверхность самых смелых и дерзких “разведчиков” – маленькие яркие “солнышки” мать-и-мачехи, синие капельки пролесок и дивные, волшебные в своей хрупкости и красоте лилово-голубые цветки печеночницы. Верба выкинула свои пушистые, трогательные, серенькие почки, которые некоторые славянские народы называют нежно “котиками” (они и впрямь напоминают кошачью шерстку), на тополях набухали почки, которые совсем скоро начнут благоухать терпким своим ароматом, а хвойные деревья словно бы обновили зелень своих иголок.

Словом, Волконский охотно согласился, тем более, что ехать-то далеко и не пришлось, достаточно было немного углубиться в ближайшую лесополосу рядом с поселком, в котором находился его коттедж, погулять между юными березками и маленькими елями, просто подышать полной грудью весенним воздухом, выдохнуть, наконец, зимнее тяжелое снежное наваждение…

Он практически оправился от последствий той зимней аварии, о которой сейчас хотелось вспоминать меньше всего, однако, курс физиотерапии должен был тянуться еще как минимум год, пока он не восстановится полностью, поэтому и подвижность, и быстрота реакции были, увы, не те, и длительные пешие прогулки впоследствии (обычно к вечеру) отзывались несильной, однако тянущей и ноющей болью в ногах (об этом он Насте не рассказывал, но она, не иначе, женской своей обостренной интуицией, словно бы чувствовала его состояние и ни в коей мере не докучала, даже иногда поглаживала его ноги массирующими движениями, что вызывало у него одновременно физическое удовольствие и легкую неловкость (ибо в такие моменты как никогда остро он осознавал их разницу в возрасте – четырнадцать лет, не шутка, практически полтора десятка…).

Итак, стоял теплый апрельский денек, конечно, обманный (как обычно в апреле и бывает), ибо после полудня ясное небо могли закрыть облака, а то и тучи, и еще неизвестно, что эти тучи могли просыпать на землю – холодный дождь или даже снеговую крупу. Но сейчас все было ясно, было беззаботно, Настя, облаченная в привычные джинсы (он давно заметил ее пристрастие к именно спортивному стилю в одежде и нелюбовь к платьям и юбкам) и короткую кожаную курточку, ступала по земле осторожно (не дай Бог, наступить на какой-нибудь весенний цветок или даже затоптать только что проклюнувшуюся травинку), он шел следом, с некоторым снисхождением наблюдая за повадками этой девочки, практически вчерашнего ребенка (и тем не менее, уже полноценной женщины), внезапно она остановилась перед кустами ивы, выпустившими своих “котят”, начавших пушиться золотистой пыльцой, обернулась к нему:

– Смотри, бабочка! Настоящая… какое чудо…

Действительно, над “цветками” ивы порхало лимонно-желтое создание, одно из первых проснувшееся и желающее в полной мере насладиться своей недолгой, но яркой жизнью, отогреться на солнце, напиться сладкого нектара, повстречать свою “пару”, вывести потомство и… наверное, со спокойной совестью уснуть.

– Как она не боится? – едва ли не шепотом спросила Настя, не у Волконского спросила (на него она сейчас не смотрела), а будто разговаривая сама с собой. – Ведь еще могут быть холода…

– Могут, – согласился Сергей, отчего-то немного осипшим голосом, ибо в этот момент наглое весеннее солнце едва ли не в упор светило в глаза девушке, находящейся рядом с ним, без малейшей фальши освещая и ее нежную, с легким розовым румянцем кожу, и выбившуюся из забранных в хвост темно-каштановых волос волнистую прядь, отливающую темным золотом, и тонко очерченные ноздри аккуратного носика, и припухшие губы (над верхней он неожиданно заметил легчайший пушок), и, наконец, глаза, вобравшие в себя удивительную синь апрельского неба, и словно светившиеся изнутри сапфировым светом… Глаза, миндалевидные, чуть приподнятые к вискам (будто бы по-восточному), с густыми, пушистыми, именно “девчоночьими” ресницами, накладывать на которые толстый слой туши она не считала нужным, как, впрочем, и вообще накидывать на лицо излишек косметики, ей это было и не нужно, она была…

…была…

В этот момент словно непрошенная рука легонько сжала его сердце, и одновременно что-то сместилось, что-то качнулось перед глазами, так меняется восприятие реальности, когда мироздание в очередной раз решает над нами подшутить и сказать,кто в действительности здесь главный, и кто решает всё.

“Она необычная, – пронеслось у него в мозгу, и тут же он поправился, – Нет, не просто необычная… она необыкновенная… Она прекрасна.”

И спешно отвел от нее глаза. Но ощущение осталось, ощущение свершившегося чуда никуда не делось, и он уже знал – неважно, как на нее посмотрит снова, и неважно, какой ее увидит, это ощущение неожиданной нахлынувшей волны, это чувство, что рядом с ним не просто девушка, очень хорошенькая молодая девушка, которая определенно к нему привязана и с которой ему хорошо и комфортно, нет, ощущение, что с ним необыкновенная девушка, что такая девушка – единственная на всем белом свете, что ей нет и не может быть аналогов, это ощущение уже не пройдет, не забудется, не улетучится… как бы ему того ни хотелось.

Он влюбился. Сам того не желая и тем более не ожидая этого, влюбился по-настоящему.

И теперь понятия не имел, что ему делать.

…Ни о чем не подозревающая Настя уже отвернулась от бабочки (и от него) и сейчас тихонько присела на корточки перед проклюнувшемся на свет нежно-лиловом соцветием печеночницы. Протянула руку (ее ладонь показалась Волконскому невероятно тонкой и хрупкой), но срывать цветок не стала. Лишь тихонько коснулась мягкого округлого листа.

– Как жаль, что они цветут так недолго…

– Жаль, – все тем же подсевшим голосом согласился Волконский, опускаясь на корточки рядом с ней. Своей девочкой и в то же время… в то же время, девочкой, вызвавшей у него неожиданную стихийную волну давно забытых, непривычных и – что там греха таить – нежеланных чувств.

На ее лице появилась легкая улыбка, будто она что-то тоже почувствовала.

Сергей потянулся к ней, привлек себе, просто привлек, обнял лишь с одним желанием – не отпускать от себя.

И тут же очередное озарение посетило – ему будет непросто ее удержать.

– Все нормально? – осторожно спросила Настя, тихонько высвобождаясь из его объятий (что немедленно отозвалось в его душе странно болезненным уколом).

– Да, все хорошо, – ответил он как можно спокойнее, сейчас как никогда пришелся бы к месту небрежно-снисходительный тон, каким Волконский обычно привык обращаться к женщинам (зачастую бессознательно), но как раз в отношении этой девочки подобный тон больше не годился.

“Это весеннее обострение, – пронеслась в голове очередная растерянная мысль, – Это скоро закончится…”

Но он знал, в глубине души отлично знал – “это” не закончится скоро. Если закончится вообще.

* * *

..Что-то мелькнуло во взгляде Волконского в тот момент, когда Настя нагнулась к сине-лиловому цветку печеночницы – красивейшему северному подснежнику. Она не могла бы сходу найти этому определение (хотя, как филолог, определения обычно находила легко, они словно сами к ней приходили, четкие, зачастую даже хлесткие), но сердце отчего-то екнуло.

“Показалось”, – постаралась она отделаться от странного (и волнующего, что там кривить душой?) чувства. Чувства, что все гораздо серьезнее, чем ей казалось. Впрочем, какая разница? С Волконским ей было хорошо, тепло, спокойно… и надежно.

Более чем достаточно, чтобы оставаться с человеком, не заморачиваясь думами о будущем.

Ибо ее вполне устраивало “здесь” и “сейчас”.

* * *

Нас обманули, любимый

…Слишком ранняя, преждевременная весна преподнесла-таки сюрприз – буквально на следующее утро после солнечного, теплого, веселого апрельского денька поднялась метель, моментально засыпала едва проклюнувшуюся травку и маленькие золотые “солнышки” мать-и-мачехи, и синие “капельки” пролесок, создала впечатление, будто и не уходил никуда зимний месяц февраль, а весна только приснилась.

Проснувшись, Настя приподнялась на кровати и охнула.

– Опять снег? Господи, опять этот проклятый снег…

Вставший раньше нее и успевший не только умыться, но зарядить кофемашину Волконский вошел в спальню своего коттеджа. Собаки – его Малыш и Настин Лорд – уже носились по дворику, окропляя чистый снежок “желтеньким”.

– Это апрель, малыш, как в поговорке – весь апрель никому не верь…

Она не улыбнулась. Не только не улыбнулась, а заметно побледнела (глаза, напротив, потемнели, утратили синеву). Закуталась в одеяло (хотя коттедж отапливался исправно, создалось впечатление, что ее знобит).

– Ненавижу. Как же я ненавижу снег! Поганая зима… – и добавила без перехода, переведя на Волконского умоляющий взгляд своих огромных глаз, – Давай сегодня никуда не пойдем?