Александр Оним
Лавка Марселя
Пролог. Марсель Лемер: торговец чужими судьбами
Сказать, что кто-то знал Марселя Лемера – значило бы солгать. Его имя не значилось в реестрах, никто не помнил, когда он появился в городе. Он просто был. Как старый мост, как случайное дуновение ветра в тишине. Его лавка, затерянная в переулке, где не ловит телефон, а фонари горят тусклым цветом, словно на старом фото, – носит простое название:
«Лавка Марселя».
Марсель не рекламировал свои товары. Он не пытался ничего продать. И никогда не называл цену – хотя платили всегда. Иногда – деньгами. Иногда – временем. Иногда – воспоминаниями.
Он был высоким, сухощавым стариком с походкой, в которой не было возраста. Его волосы были серебристы, но не седы. Скорее – светились, как иней на стекле. Он говорил мало, а когда говорил, казалось, будто его голос звучит не в комнате, а внутри тебя. И главное – его глаза. Янтарные, тусклые как у хищника, который давно потерял интерес к охоте, но никогда – к наблюдению.
Ходили слухи, что лавка появляется не всегда. Кто-то говорил, что пришёл к ней – и не нашёл. Другие утверждали, что входили туда не через дверь, а будто «проваливались» в неё, просто свернув за угол. Некоторые утверждали, что видели её в других городах. В других странах. С тем же названием. С тем же стариком.
Марсель никогда не опровергал и не подтверждал. Он просто смотрел. И, если человек действительно искал что-то – не предмет, а потерянную часть себя, – он поднимал палец, шёл вглубь полок и приносил вещь. Самую обычную. Иногда – треснувшее зеркало. Иногда – фарфоровую куклу. Иногда – ключ. Или часы, которые идут вспять.
– Это не то, что ты хочешь, – говорил он. – Это то, что тебя ждёт.
Люди спрашивали:
– Для чего мне это?
– А вы точно хотите это знать? – отвечал он.
После покупки в жизни покупателя происходили изменения. Кто-то возвращал любовь. Кто-то уезжал навсегда. Кто-то просыпался и начинал плакать. Однажды мужчина, купивший у Марселя заколку своей давно умершей жены, через три дня исчез. Его нашли в другом городе, где он начал жизнь заново, будто предыдущую вычеркнули.
Но сам Марсель… казался неприкосновенным. Ни возраст, ни время, ни смерть не касались его. Ходили легенды: он был аптекарем в 18 веке. Фокусником в кабаре. Смотрителем часов, что шли только в обратную сторону. Люди спрашивали у него, кто он, и он иногда улыбался:
– Я? Я – просто тот, кто помнит, что было забыто.
Иногда он исчезал на недели. Оставлял табличку: «Закрыто на прошлое». Иногда покупатели, возвращаясь, находили лавку с другим фасадом, другим освещением – как будто она отражала их внутреннее состояние. В его присутствии время текло иначе. Некоторые утверждали, что были внутри 10 минут, а на улице прошли часы. Другие – что наоборот.
Марсель никогда не спрашивал, зачем пришли. Он знал. Иногда он смотрел на человека и кивал – как будто в его глазах промелькнули кадры чужой жизни. В эти моменты он был не просто стариком. Он был… свидетелем. Не судьёй. Не советчиком. Свидетелем пересечений судеб и вещей, через которые эти судьбы могли быть переписаны.
Главное правило «Лавки Марселя»: каждый предмет можно продать только один раз. И вернуть – нельзя.
Кто он? Откуда вещи? Почему они работают?
Ответов нет. Только истории.
И всё начинается со звонка над дверью. Звонка, который ты услышишь только однажды.
Глава I.
Зеркало, которое не отражает
Николь пришла не за вещью – она просто шла домой другой дорогой. С работы, как всегда. Уставшая, но собранная. Серые брюки, тёмный плащ, волосы собраны в пучок. На ней всё кричало: «Я знаю, кто я». Но внутри, под одеждой и ролями, – тишина. Такая, как в квартире, где давно не включали свет.
Она заметила лавку случайно. На углу, где раньше вроде бы был булочник. Потёртая вывеска: «Лавка Марселя», витрина без рекламы, стекло с легким искажением, как в старых зеркалах. И слабый звон колокольчика, будто не от её движения, а от чужого разрешения.
Внутри пахло старой древесиной и временем. Полки, уставленные странными вещами: шкатулками, книгами, фонарями. Ни ценников, ни музыки. Только тиканье. И взгляд.
Он сидел в глубине, почти сливаясь с сумраком. Высокий, худой, с серебристыми волосами и янтарными глазами, похожими на запылённые камни. Он не сказал: «Здравствуйте». Не спросил: «Чем могу помочь?» Он просто смотрел.
Николь почувствовала себя странно. Как будто её уже ждали.
– Я… просто смотрю, – сказала она, неловко улыбнувшись.
Марсель медленно кивнул, не отводя взгляда.
– Иногда это – единственный способ увидеть, – сказал он.
Она обошла пару полок, не зная, зачем осталась. Рука сама потянулась к предмету – старому зеркальцу, круглому, с потёртой медной оправой. Оно было матовым, запотевшим изнутри. Она провела пальцем по стеклу. И зеркало… не отразило ничего.
Ни её лица, ни руки. Только тусклая глубина, где будто плавали силуэты.
– Оно не показывает внешность, – раздался за спиной голос Марселя. – Оно показывает то, что вы давно не хотели видеть.
– Оно… испорчено? – спросила Николь, но голос её дрожал.
– Или вы испортили себя – пытаясь быть правильной.
Слова задели. Слишком точно. Она хотела уйти, вернуть зеркало на полку, но не смогла. Оно держало её взгляд, как будто в нём кто-то шептал издалека.
– Я не собиралась ничего покупать, почти оправдывалась она.
– Оно не продаётся, – сказал Марсель, и на его лице появилось нечто вроде лёгкой усмешки. – Оно просто выбирает. Вас – выбрало.
Она заплатила. Даже не вспомнила сколько. Вышла в сумерки, с зеркалом, которое не отражает.
Сначала она просто хранила его в ящике. Но ночью, когда просыпалась от беспокойства – без причины, как бывало часто в последние месяцы, – доставала. Смотрела. В нём не было лица. Но были тени. Похожие на неё, но другую. То, как она смеялась когда-то. Как пела в университете на сцене. Как рисовала – давно, до юриспруденции, до карьеры, до бесконечной выстроенности.
Потом зеркальце стало меняться. Не буквально – ощущением. Она начала видеть себя. Без макияжа. Без маски. Без напряжения во взгляде. И в этом отражении была боль – но и облегчение. Как будто её внутренний голос, загнанный вглубь, нашёл выход.
Она начала меняться. Вначале – почти незаметно. Стала медленнее говорить. Отказалась от двух лишних проектов. Перестала носить вещи, в которых ей было неуютно. Однажды пришла на работу и вдруг сказала:
– Я ухожу.
Начальник не сразу понял.
– Уезжаю. Буду преподавать. В другом городе. Рисование.
– Вы… художник? – изумлённо переспросил он.
Николь не ответила. Она сама ещё не была уверена. Но зеркальце больше не показывало теней. В нём было её лицо. Спокойное. И, наконец, живое.
Через полгода она вернулась в переулок. Хотела поблагодарить. Принести зеркало обратно. Но лавки не было.
На её месте – пустой фасад. Табличка: «Лавка Марселя. Закрыто на чьё-то будущее».
Она улыбнулась. И, повернувшись, ушла.
В её кармане – зеркало. Теперь оно отражало всё. Даже то, чего она больше не стыдилась.
Глава II. Музыкальная шкатулка, которая знает твои сны
Иногда люди приходят в «Лавку Марселя» не за вещами. Иногда – за прощением. Но говорят это иначе.
Лора была хрупкой женщиной лет сорока, с руками, вечно сжатыми в кулаки, будто прятала в них всё, чего не говорила. Она зашла в лавку, словно извинившись перед миром – тихо, с опущенными глазами. Её лицо напоминало город в тумане: угадывались линии, но не чувства.
– Я ищу… что-то. Для дочери, – сказала она неуверенно.
Марсель посмотрел на неё – взглядом, который не нуждается в объяснениях. И ушёл вглубь лавки. Он знал.
Она ждала среди предметов, каждый из которых как будто следил за ней: книги с пустыми корешками, стеклянная птица без зрачков, песочные часы, песок в которых падал вверх.
Он вернулся с небольшой музыкальной шкатулкой. Чёрное дерево. Потёртая крышка с выцветшим цветком.
– Она не играет по нажатию, – сказал он. – Только когда человек готов услышать.
– А музыка?.. – Лора провела пальцами по крышке.
– Музыка приходит из снов. Из тех, что мы забыли. Или не хотим вспоминать.
– Это что, игрушка?
– Вещь. – Он не улыбался. – Но если вы ищете игрушку, её тут нет.
Она купила её. Не потому что хотела – потому что боялась уйти с пустыми руками. Дочь давно не говорила с ней. После смерти отца всё рухнуло. Девочка – подросток, молчаливая и колючая, – смотрела на мать так, будто та предала всех. А Лора? Она просто пыталась выжить. Заменить любовь контролем. Подменить разговор – расписанием.
Первую неделю шкатулка стояла на подоконнике. Лора не решалась её открыть – и не давала дочери. Как будто боялась, что музыка – будет судом. Или начнёт играть… не про неё.
Однажды ночью она проснулась от звука. Тонкий, почти детский мотив лился откуда-то из кухни. Мелодия была незнакомой, но в ней что-то царапало в груди. Лора вышла босиком, и увидела: дочь сидит за столом, перед шкатулкой, с закрытыми глазами.
Музыка затихла, когда Лора вошла.
– Что это было? – прошептала она.
– Папа. – Девочка не открыла глаз. – Мне снился папа. Как он смеётся. Как несёт меня на плечах в саду. Я совсем это забыла.
Лора села рядом. И впервые за долгие месяцы они просто молчали. Вместе. Не как враги – как две потерянные души, которые нашли одно окно в темноте.
Шкатулка играла не каждую ночь. Но когда играла – снились сны. Лоре снилась молодость, забытые вечера в парке, первая поездка на море с мужем. Дочь начала говорить – не о боли, а о воспоминаниях. И в этих разговорах они снова становились семьёй.
Потом шкатулка замолчала. Навсегда. Просто однажды перестала реагировать. Как будто всё нужное – уже было сказано. Или услышано.
Они попробовали открыть механизм – ничего не нашли. Только выгравированную на внутренней стенке фразу:
«Музыка – это память сердца. Даже если разум хочет забыть.»
Через пару месяцев Лора вернулась в переулок. Но лавки не было. На её месте – кирпичная стена. Как будто её никогда не существовало.
Она улыбнулась. И обернулась.
В отражении витрины, где раньше был вход в «Лавку Марселя», она увидела себя. Не женщину с кулаками. А женщину с открытыми ладонями. Готовую держать – и отпускать.
Глава III. Часы, которые идут вспять
Когда дверь «Лавки Марселя» открылась, в проёме возник мужчина с лицом человека, который уже всё потерял. И всё же зашёл.
Его звали Виктор. Пятьдесят три. Успешный – в прошлом. Раньше – владелец двух ресторанов, теперь – никому не нужный консультант, разведённый, отдалённый от сына и самого себя. Лицо не было уставшим – оно было… опустошённым. Как будто в нём уже давно не жил человек. Только функция.
Он оглядел лавку: пыльные часы, полки, лампы с тёплым светом. Что-то в этом месте дышало иначе. Не современностью – но и не стариной. Вечностью.
– Я ищу подарок, – произнёс он почти механически.
Марсель, как обычно, не ответил сразу. Он стоял у дальней стены, облокотившись на деревянную лестницу, с которой, казалось, наблюдал за людьми, даже не поворачиваясь.
– Кому? – спросил он, не меняя позы.
– Себе, – после паузы сказал Виктор.
Марсель кивнул – коротко, будто что-то подтвердилось. Затем снял с полки карманные часы. Стекло мутное, корпус латунный. Циферблат – обратный. Цифры шли справа налево. Стрелки – назад.
– Эти часы не измеряют время, – сказал он. – Они возвращают его. Но не как ты думаешь.
Виктор рассмеялся – сухо.
– Если они умеют стирать ошибки, я беру.
– Они не стирают. Они показывают, когда именно ты решил, что жизнь кончилась.
Виктор носил часы не потому, что верил в них. Просто не хотел выбрасывать – заплатил, как ему показалось, немало. Но с первого же дня часы стали странно «вмешиваться». Он просыпался в 7:30, а часы показывали 3:14. Уходил с работы в 18:00 – часы шли к 10 утра. Он стал замечать: в моменты, когда ему удавалось смеяться – часы ускорялись. Когда он возвращался к привычной горечи – откатывались назад.
Однажды он застрял на одной цифре – 12:06. Часы остановились. Ни туда, ни сюда. Несколько дней подряд. Он почти не спал, всё смотрел на них. И наконец, в одно утро, когда не выдержал, пошёл в старую квартиру, где раньше жила семья.
На стене ещё висел криво вбитый гвоздь. Под ним – белое пятно. Когда-то там стояла фотография, которую он снял после развода. На фото была его жена, сын и он сам, смеющийся, будто не знал, что через год потеряет их обоих – не смертью, а равнодушием.
Часы в руке тикнули. Назад. До 11:58.
Он стал возвращаться туда каждый день. Не для того чтобы вернуть – а чтобы помнить, что тогда он не боролся. Просто смирился. Как с переменой погоды. И позволил себе исчезнуть из жизни близких. Не одним поступком – серией промедлений, упущенных слов, отказов от честных разговоров.
И вот теперь часы возвращали его не в прошлое, а в причину. Стрелки отматывали не хронологию, а момент, когда он решил быть несчастным.
Он стал замечать и другое: утром, когда звонил сыну – стрелки шли вперёд. Когда просто работал – стояли. Когда начинал осуждать себя – отматывались. И в один вечер, когда он нашёл в телефоне старое видео с сыном, смонтировал короткий ролик и отправил ему с подписью «я всё ещё помню, как быть с тобой», часы впервые показали 00:00.
Ноль. Не конец. Начало.
Через месяц он пришёл обратно. Хотел вернуть часы, но лавка исчезла. На её месте – мокрый асфальт, ни одной таблички. Он стоял под дождём, с часами в руке, и смотрел в пустоту, как в зеркало.
Потом засмеялся. И пошёл.
Часы шли назад. Но теперь – не к прошлому. К моменту, где он снова стал собой.
Глава IV. Лента, которую можно перемотать только один раз
Когда Лейла впервые увидела лавку, ей показалось, что это мираж. Всё вокруг было слишком обыденно: супермаркет, прачечная, вывеска турагентства с облезшими буквами. И вдруг – «Лавка Марселя», словно вкрапление из чужого века. Но не старая – нет. Скорее, вневременная.
Лейле было тридцать шесть. За плечами – спектакли, которые не случились, роли, которые ушли другим, и боль, которую она научилась прятать за сценическим светом. Сейчас она преподавала актёрское мастерство подросткам, хотя сама почти не верила в собственную игру. Ни в театре, ни в жизни.
Она вошла без цели. Просто… хотелось спрятаться от города, людей и себя.
Внутри пахло ветхой бумагой и терпким деревом. И – ладаном? Или дождём? Смешение запахов, как и предметов, не поддавалось логике. Тут были игрушки, маски, свёрнутые карты, банки с перьями, книги без названий. И – тишина, такая глубокая, будто сама лавка дышала, но не шумела.
Марсель появился, как всегда, беззвучно.
– Вы ищете что-то, чего не помните, сказал он, не спрашивая имени.
– А вы – угадываете? – усмехнулась она.
– Я просто умею видеть тень, которую человек сам в себе прячет.
Он протянул ей маленькую катушку – старая магнитная лента, плотно намотанная, без подписи.
– Это фильм? – удивилась Лейла.
– Это вы, – ответил он.
Дома она долго не решалась прослушать. У неё не было магнитофона – и она подумала, что это даже к лучшему. Но на следующий день, проходя мимо лавки, снова увидела Марселя – теперь он стоял у двери с чемоданом и держал в руках старый переносной проигрыватель. Молча протянул. И исчез внутрь.
Ночью, заварив чай, она включила устройство. Сначала – тишина. Потом – слабый треск. И… голос.
Детский. Её собственный.
«Я буду актрисой. Я хочу, чтобы люди чувствовали. Даже если будет больно – я всё равно хочу.»
Голос девочки. Уверенный. Целый. Без страха.
Лейла замерла. А затем голос сменился: отрывки репетиций, смех за кулисами, шёпоты на записях, аудиописьма, которые она, вероятно, когда-то оставляла себе. В момент, когда ещё верила в мечту. Во что-то большее.
С каждой минутой в её груди шевелилось то, что давно не отзывалось: жажда, гнев, смелость.
На ленте не было трагедий – только жизнь, которую она отдала в залог реальности. Где за удобство платят памятью.
И в конце – тихий шёпот.
«Ты ещё можешь. Если не боишься слышать себя. Но перемотать можно только один раз.»
Она поняла – если сейчас выключит, то всё останется, как было. Если нажмёт «перемотать» – не вернётся. Лента даст ей возможность прожить один день из прошлого по настоящему. Не как воспоминание, а как шанс.
Лейла нажала.
Она проснулась в гримёрке, пахнущей пудрой и пылью. За дверью – сцена. Люди. Афиша: «Моноспектакль. Лейла О.»
Сердце билось так, как давно не билось. Не тревогой – живым трепетом. Как перед прыжком в воду с высоты.
Она вышла. И сыграла. Не так, как учат. А как будто наконец вспомнила, кто она. Не ради зрителей. Ради себя той, что записала голос на ленту.
Когда занавес опустился, она знала – больше не вернётся в преподавание, где прячется. Завтра будет сложно. Но она снова на сцене.
А утром – снова её квартира. Плеер молчал. Лента заела. Она вытащила её – и увидела: вместо ленты внутри – ткань. Узкий, выцветший лоскут. Как из костюма. На нём была вышивка:
«Один шанс услышать себя – это уже много. Второй – невозможно. Не теряй первый.»
Лейла пришла в переулок. Лавки не было. Вместо неё – граффити: «Театр начинается с того, кто осмелился».
Она улыбнулась. Повернулась. И пошла.
На шее – кулон, сделанный из старой магнитной ленты. Пустой. Но – полный смысла.
Глава V. Ключ, который не открывает двери
Алексей приехал в город на три дня. Командировка. Цифры, переговоры, дежурная вежливость. Отель без запаха, с окнами во внутренний двор. Всё было правильно. Но – какое-то неживое. Как и он сам.
Вечером, возвращаясь после бесконечного ужина с партнёрами, он свернул в переулок, пытаясь срезать путь. Свет фонарей мигал, как в старом кино. Вдруг взгляд зацепился за неоновую вывеску: «Лавка Марселя». Почему-то захотелось зайти. Без цели. Просто… проверить, что лавки, где пахнет временем, всё ещё существуют.
Марсель стоял за прилавком, как будто уже знал, кто войдёт. Он посмотрел на Алексея не с интересом – а как будто давно был с ним знаком.
– Потеряли нечто важное, – сказал он. – Но не знаете, что именно.
Алексей не удивился. Даже не переспросил. Просто кивнул.
– Такое чувство – каждый день. Всё вроде на месте, а будто чего-то не хватает.
– Потому что потеря – не всегда утрата. Иногда – отказ.
Он ушёл за ширму и вернулся с маленькой деревянной коробкой. Протянул её Алексею. Внутри лежал старинный ключ. Тяжёлый, с витым узором. И никаких замков.
– Что он открывает? – спросил Алексей.
– Всё, что вы когда-то заперли сами, – спокойно ответил Марсель. – Один раз. И не любую дверь. Только ту, в которую больше всего не хочется заглядывать.
В отеле ключ лежал на тумбочке. Алексей смотрел на него, как на вещь из сна. Ночью ему снился коридор. Длинный. Сотни дверей. И лишь одна – чёрная, с крошечной замочной скважиной. Он вставил ключ – и проснулся.
Сердце стучало. Он посмотрел на часы – 3:17. Не время для решений. Но он поднялся, оделся и вышел. Сам не зная куда.
Город ночью – это город без масок. Пустой, честный, как зеркало. Алексей шёл по улицам, вспоминая. Родной дом. Сестру, с которой не говорил пятнадцать лет. Девочку, в которую был влюблён в университете и которой так и не сказал. Книгу, которую хотел написать. Себя – того, что когда-то верил, что жизнь должна быть настоящей, а не удобной.
Он подошёл к реке. Мост. Где-то внизу – тёмная вода, не отражающая неба. Алексей достал ключ. Поднёс к груди. Закрыл глаза.
И увидел: себя, стоящего у больничной палаты. Сестра, рыдающая в коридоре. Отец на аппаратах. Последний день. Тогда он выбрал уехать – на важную встречу, которую потом даже не вспомнил. Не простился. Не остался. Не поддержал.
Он забыл этот день. Сознательно. Построил стену. Ключ в руке – вскрыл эту память. Больно. Но… по-настоящему.
Утром он нашёл номер сестры. Ввел, не веря, что нажмёт «вызов». И всё же – нажал. Гудки. Тишина. Потом – голос. Сомнение. Слёзы. Молчание.
И наконец:
– Алёша?
– Привет. Прости. Я… был не тем братом, которого ты заслуживала.
– А ты думаешь, я была хорошей сестрой? Нам просто надо было… вернуться. Хотя бы один раз.
Ключ он хотел вернуть. Но лавки не было. Переулок был – пустой, с граффити: «Некоторые двери нельзя открыть дважды. Но и не нужно».
Он положил ключ в карман. И вдруг понял: дело не в замке. А в смелости заглянуть внутрь.
Через месяц он снова приехал в город. Не в командировку. С сестрой. Они гуляли, смеялись, как когда-то в детстве. Он показал ей переулок, где была лавка.
– Думаешь, он волшебник? – спросила она.
– Думаю, он просто помнит, что мы забыли.
Глава VI. Зеркальце для тех, кто смотрит слишком мимо
Утро выдалось серым – как и неделя, месяц, год. Светлана шла по улице с видом человека, который давно не ждёт поворота. В руках – кофе из автомата, в глазах – вечный скепсис.
Она работала в банке, где каждый день был точной копией предыдущего. Бесконечные отчёты, коллеги, вечно обсуждающие акции, и начальник, который не знал, как её зовут. У неё были кот и тишина. Иногда – книги. Иногда – воспоминания, которых не хватало на то, чтобы по-настоящему чувствовать.
Тем утром она решила пройти другим маршрутом – просто чтобы доказать себе, что может. И наткнулась на неё: «Лавка Марселя».
Вывеска была выжжена на тёмном дереве. В окне – всё и ничего: куклы, перья, часы, музыкальные шкатулки. Всё будто звало – но не обещало.
Она вошла. Колокольчик не звякнул. Зато воздух изменился – как будто за дверью она оставила обычное течение времени.
Марсель сидел за прилавком, обложенный записями и чернильницами. Улыбнулся чуть заметно – взглядом.
– Вас долго не было, – сказал он.
– Мы… знакомы? – растерялась Светлана.
– Душа узнаёт не по имени.
Он достал из ящика маленькое круглое зеркальце. Без оправы. Стекло было чуть мутным, как будто хранило не отражение – память.
– Это зеркало не показывает лицо. Только то, чего вы больше всего избегаете.
– Оно страшное?
– Оно – честное. А правда пугает только тех, кто забыл, как дышать свободно.
Светлана унесла зеркало домой, не понимая зачем. Положила на стол, убежала на работу, вернулась. Всё – как обычно.
Но ночью, проснувшись от беспричинной тревоги, подошла и взглянула. Ожидала – чего угодно. Но не это.
В зеркале была она. Моложе. Смешная стрижка, рваные джинсы, кисти, краски. Искрящиеся глаза. Та, что мечтала стать художницей. Та, что рисовала не для лайков, а чтобы не задохнуться.
И рядом – мольберт. Свет в окно. И голос – её же, но живой:
«Ты ведь пообещала. Себе. Что никогда не станешь серой. Что выберешь – даже если страшно.»
Наутро она вынула старые холсты. Протёрла пыль с ящика с красками. Села. Рука дрожала. Страх был почти физический. Не страх провала – страх памяти. Что однажды она выбрала удобство. И закрыла себя.
Но когда кисть коснулась холста, она почувствовала: что-то вернулось. Не всё. Но начало.
В последующие дни она рисовала по ночам. Днём – банк. Вежливость, графики, отчёты. А ночью – цвет. Светлана впервые за долгое время чувствовала себя живой.
Она разместила одну из работ в старом блоге. Без подписи. Без надежд. Через день – комментарий:
«Вы не выставлялись раньше? Этот стиль будто оживляет сны.»
Потом – письмо от галереи. Маленькой, но настоящей. Приглашение поучаствовать в коллективной выставке. Не обещание славы. Но – признание.
В ту ночь зеркало вдруг помутнело. Исчезло отражение. На стекле проступила надпись, будто выцарапанная светом:
«Когда ты видишь себя – отражение больше не нужно.»
Светлана снова пошла в переулок. Лавки не было. Только старая афиша, как будто нарисованная вручную:
«Лавка Марселя. Закрыта до тех пор, пока не появится тот, кто не ищет, но готов принять.»
