Приют моего сердца

– Это дневник наших маленьких побед. Каждая страница – чья-то история преодоления. – Он открыл разворот с фантиками, аккуратно наклеенными параллельными рядами. – Видишь этот, с рисунком перьев? Его оставил мальчик, который три ночи старожил раненую сову. Она всё-таки смогла вылечиться, и улетела, а вот он… – Губы дрогнули, но голос остался ровным: – Пока он отбывал наказание в подвале, просил сирот передать мне: "Спасибо, что верил".

Сердце Такаюки обливалось кровью, ему приходилось рассказывать ребёнку о страшной реальности жизни в приюте.

– Тебе ведь девять лет, да? – спросил он, не глядя. – Ты же… – он запнулся, поправил воротник рубашки, – Ты же уже большой. Девять лет – это почти взрослый.

Канари кивнул, прижимая к груди фантик с липкими краями. Из столовой донеслись крики – кто-то опрокинул тарелку.

– Слушай. – Его пальцы дрожали, перелистывая страницы. – Если воспитатель кричит – улыбайся. Если бьёт – подставляй спину, а не рёбра. Если требуют сдать чужую провинность – говори, что не видел, кто это сделал.

Канари кивнул, а затем потянулся к странице, где между строчек было вклеено ещё больше фантиков. Десятки их, с надкусанными краями и детскими рисунками.

– Это… могилы. – Такаюки ткнул в один с надписью «Ушастик». – Каждый – чья-то история. Вот эта… – Он прикоснулся к фантику, испещрённому крошечными звёздами. – Малыш из третьей спальни. Заступился за щенка, которого воспитатели хотели утопить. Его перевели в подвал. А собачку… через неделю нашли в колодце.

Внезапно снаружи послышались крики воспитателей. Такаюки мгновение смотрел в окно, где сумерки сплетались в свинцовую пелену, прежде чем заговорить снова:

– Моя семья… – Он поправил воротник, пряча ожог на шее. – Отец преподавал риторику в лицее. Говорил, что слова должны быть мягче шёлка, даже когда рассказывают о жестокости. – В его глазах вспыхнула мольба: – Здесь многие забыли, как говорить. Не дай ржавчине молчания съесть твоё сердце.

Тяжело вздохнув, Такаюки продолжил. – Что ж, теперь мы друзья, давай помогать друг другу. По одиночке ничего не получится… – Его голос сорвался, обнажив трещину. – Я не смог защитить сестрёнку. Когда наш дом горел. – Он резко встал, с грохотом захлопнув тетрадь. – Здесь я не допущу ошибок.

Такаюки перебирал свёрток с фантиками, а затем, он развернул один с витиеватой надписью "Надежда"

– Запомни, Канари. Когда тебе будет трудно, вспоминай эти слова: Даже на дне ада, ты сможешь увидеть счастливое небо. – Его пальцы дрожали, аккуратно вкладывая фантик Канари в ладонь. – Я буду рядом. Но прошу – будь осторожен. Некоторые раны… – Он встал, отряхивая несуществующий пепел с рукавов: – Не заживают, даже если их лечить.

Рука Такаюки неожиданно легла на плечо мальчика, но не для утешения – будто проверяя, не рассыплется ли он от правды.

– Когда меня привезли сюда. Соцработница в синей куртке сказала… – Такаюки резко вдохнул, будто слова жгли горло, – что здесь "безопасно". Тёплые кровати. Книги. Даже конфеты по праздникам. – Его рука непроизвольно дёрнулась к шраму под глазом. – и в тот же момент губы тоже дернулись в кривой усмешке. – Они любят красивые слова. Но здесь нет безопасных мест. Только мягкие углы и жестокие правила. – Канари сглотнул, сжимая в кармане фантик.

Мальчик потянулся к подоконнику, где в жестяной банке увядали одуванчики. Сорвал один, крутанул стебель между пальцев.

– Видишь? Говорят – цветок. А на деле – сорняк. Вырвут, если заметят непослушание. – Белые парашютики рассыпались по полу. – Здесь главное правило: не высовываться. Завтра в шесть утра…

Канари перебил, вцепившись в край матраса: – Почему ты тогда… со мной?

Почерневший стебель замер в воздухе. Такаюки повернулся, и в его глазах вспыхнуло что-то острое, животное:

– Ты отдал последнюю карамель. В этом проклятом месте так не делают. – Голос сорвался на шёпот. – Отец говорил, если берёшь чужой хлеб – оставь взамен монету. Если берёшь чужую боль…

Такаюки протянул потрёпанный листок.

– Ты не забыл про расписание? В шесть утра – подъём, в семь – молитва за «милостивых благодетелей». – Пальцы впились в оконную раму. – Не опаздывай. Не спорь. Не плачь. Заучи всё наизусть. Ошибешься – выбьют зубы. – Ткнул в строку красным карандашом. – А если сироты будут тебя гонять, дерись или беги ко мне. – Он обернулся, лицо наполовину скрыто тенью. – Дети здесь хуже взрослых. Те, кого били годами, сами становятся кулаками.

Канари потянулся к бумаге, но Такаюки перекрыл её ладонью:

– Большинство воспитателей… – Голос сорвался, превратившись в шёпот. – Они как голодные псы. Чуют страх за километр. Если нацепить маску послушания – может, не заметят.

– Где-то наверху заскрипели шаги. Такаюки метнулся к двери, но обернулся на прощание – заговорил – уже другим тоном, тёплым, почти отеческим:

– Завтра покажу где растёт дикая яблоня. Их вкус… – Голос сорвался на полутоне: – Напоминает мамин сад… – Спрячь фантики. – Он сделал паузу, и Канари увидел в его глазах тот самый огонь, что съел его семью. – После яблони, я буду учить тебя драться.

Когда Такаюки ушёл, Канари развернул расписание. На обороте корявым почерком было выведено:

«Не верь никому. Даже мне. Но попробуй».

Он спрятал листок под матрас, прижав ладонью дрожащие губы. В горле встал ком – не страх, а ярость. Хрупкая, острая, как края фарфорового осколка в его кулаке.

Успокоившись, Канари уже ложился спать, как вдруг, нашёл под подушкой странный "подарок" – ржавый гвоздь, обмотанный тесьмой. На клочке бумаги корявым почерком: "Для тех, кто лезет в драку первым".