Своя Беда не тянет

Что такое землетряс в Сибири?

Это шок.

В Сибири может быть всё, что угодно, кроме войны и землетрясов.

Войны быть не может, потому что в минус сорок нельзя воевать – холодно.

Землетряса быть не может, потому что в минус сорок не станет трясти – очень холодно.

Какие-то мелкие драчки здесь, конечно, когда-то происходили, но ничего глобального. Какие-то несильные толчки бывали, но ничего разрушительного.

Тут же заговорили о пяти-шести баллах и трещинах в некоторых кирпичных домах. Оказалось, что тряхнуло на Алтае. То есть это был не отголосок какого-то там далёкого Афганского землетрясения. Эпицентр находился в нескольких сотнях километрах от нашего города. Это здорово напугало народ.

Землетряс в Сибири – это шок.

При первых толчках население поделилось на две половины: первая начала скрупулезно анализировать, чего и сколько выпила накануне, вторая бросилась к тонометрам замерять своё артериальное давление. Была ещё и третья – самая малочисленная часть, которая просто ничего не заметила, потому что бегала, прыгала или просто спала.

Толчки продолжались целую неделю. В городе поселилась паника.

Паника – это зверь, который неизвестно куда кинется в следующую секунду, поэтому непонятно как от него спастись. Через два дня даже самые разумные и спокойные граждане при самой лёгкой тряске, от которой только слегка позвякивает посуда на кухне, хватали приготовленные заранее сумки и выскакивали на улицу. А как же не поддаться этому зверю – панике, если все местные газеты и телеканалы только и трезвонили о том, что эпицентр – совсем рядом, на Алтае сильные разрушения, и толчки ожидаются на протяжении всего месяца, а то и полугода. Центральные СМИ тоже подливали масла в огонь: алтайское землетрясение стало первой новостью всех «Новостей». Региону пророчили долгую сейсмическую активность. Квартиры в городе стали катастрофически дешеветь, а некоторые граждане вынуждены были потесниться в своих жилищах, так как к ним нагрянули родственники с Алтая.

Появились провокаторы. Они ходили или звонили по офисам и квартирам, сообщая: «А вы знаете, сегодня в тринадцать часов ожидается сильнейший толчок, и мэрия объявила, что всем нужно эвакуироваться!» Люди выскакивали на улицу, на ходу названивая по мобильникам всем друзьям и знакомым: «Ты ещё не эвакуировался?! Срочно уходи из дома, сейчас будет самый сильный толчок!» Работа встала, учёба замерла. Все или готовились к эвакуации, или эвакуировались, или приходили в себя от эвакуации.

Я тоже поддался этому зверю – панике. А как не поддаться, если все вокруг твердят, что эпицентр рядом, что на Алтае разрушения, а в нашем городе полно домов с огромными трещинами? Местные СМИ, правда, вскоре поняли, что перегнули палку, и бросились успокаивать народ с привлечением в программы сотрудников МЧС. И даже объявили охоту на провокаторов, но…

Целую неделю в школе занятий практически не было. Учителя и ученики слонялись вокруг школы одетые, с сумками, ожидая самого сильного подземного толчка в истории Сибири. Младшие дети иногда затевали игры, старшие балбесничали и в результате разбредались по домам.

Сначала я игнорировал это ставшее модным действо – эвакуацию, оставался в школе, чинил что-нибудь или проверял тетради, но потом стал выходить вместе со всеми.

– Петька-Глеб, тебе что, жить надоело? – спросил меня как-то Владимир Ильич Троцкий – директор школы, натягивая на ходу чёрную трикотажную шапочку, делавшую его похожим на боевика.

Я подумал и решил: нет, не надоело, очень даже не надоело мне жить. Я взял с собой толстую тетрадь с планами уроков и… эвакуировался. И провёл урок истории на улице. Десятый «в», конечно, не обрадовался, но недовольства не выразил. А зачем недовольство выражать, если через год в институт поступать, а пустоты в голове больше, чем знаний. По моему примеру скоро и другие учителя стали проводить на улице опросы и объяснять новые темы. Землетряс землетрясом, а программа программой, её за день потом не нагнать.

Прошла неделя, началась вторая. Беда не звонила и не появлялась. Не появлялась и не звонила. Я её понимал – ей было на что оскорбиться. Не от каждой мужик убегает с балкона четвёртого этажа в одних штанах.

Рон ко мне тоже не прибежал. Наверное, ему есть, чем питаться. И имя, которое дал не я, его больше устраивает. Будем считать, что делёж детей и имущества закончился в пользу Беды. Ведь из детей и имущества у нас только собака и кактус.

*****

В тот день всё пошло кувырком.

С самого утра. Нет, с ночи. Не заладилось, как принято говорить, чтобы усилить впечатление неотвратимости.

Ночью я почему-то ворочался и не мог заснуть, хотя с тех пор, как я вернул себе своё настоящее имя и из Петра Петровича Дроздова превратился в Глеба Сергеевича Сазонова, я спал всегда хорошо. Просто отлично я спал. Только касался подушки, и меня не было до тех пор, пока Беда не тыкала меня утром в пятку своим электрошокером. Правда, она уверяла меня при этом, что в шесть я уже погулял собаку, но, думаю, она врала, чтобы выставить меня идиотом.

Но той ночью я почему-то не спал. Я долго ворочался, потом встал со своего лежака и выглянул в маленькое окошко сарая, отодвинув газету, выполнявшую роль занавески. Хилый месяц за полторы недели превратился в полную, наглую луну, но я не нервная дамочка, которая плохо спит из-за полной луны. Я ничего себе парень, почти два метра ростом, весом под сто килограмм и физической подготовкой такой, что хоть завтра устроюсь в спецназ. Я не нервная дамочка, но вдруг себя ей почувствовал, стоя у окна в своём сарае, залитым светом полной луны. Теперь я думаю, может, это и есть то, что называется – предчувствие? Но я не силён в тонких материях и тогда подумал, что просто замёрз. Моё красное стёганое одеяло – подарок одной классной дамы – абсолютно не грело, когда температура на улице опускалась ниже пятнадцати градусов. Я достал из-под кровати ворох газет и растопил буржуйку. В тепле всегда хочется спать. Я снова лёг, но понял, что ни согреться, ни заснуть не могу. Я ворочался, крутился как слон на своём лежаке и решил, что если не встану, то он подо мной развалится: не выдержит такого подвижного пресса. Я встал и решил выпить кофе. Раз уж не спится, нужно взбодриться. Я всё перерыл в шкафу, но все банки с кофе оказались пусты. Не заладилось, как принято говорить, и точнее не скажешь.

Пустой оказалась даже та банка, в которой был кофе с пониженным содержанием кофеина. Его случайно купила Беда, польстившись на стильный дизайн упаковки, и не заметив приписки про кофеин. Потом она долго орала, что пойдёт в отдел по защите прав потребителей и выведет всех на чистую воду.

– Кофе без кофеина, пиво без алкоголя, мясо из сои! – кричала она. – Кофе называется кофе, потому что в нём должен быть кофеин! Пиво, которое не ударяет в голову, это не пиво, это другой продукт! А соя – это соя, а вовсе не мясо! И ведь мелкими буквами пишут, гады! А у меня зрения ноль, времени ноль, и в конце дня спазмы от голода! Я не замечаю эти хитрожопые приписки! – она топала ногами и хотела выбросить банку в форточку, но я отобрал и унёс в свой сарай, где между уроками гонял кофе литрами. Пусть без кофеина, здоровее буду, главное – много.

Все банки с кофе были пусты. Я сунулся за чаем, заварки тоже не оказалось. Впервые за долгое время мне захотелось закурить. Я вышел из сарая на улицу, на мороз. До школьного стадиона метров пятьдесят, если сделать по нему пару кругов бегом, то, может, захочется спать.

И я побежал. Снег скрипел под ногами, луна светила так, что хотелось зажмуриться. Я начал вразвалочку, потом ускорился, потом – ещё, чтобы лучше почувствовать мышцы и тело. Мои охламоны назвали бы это «словить драйвику», а ловит его каждый по-своему.

Я пошёл на пятый круг, когда в заснеженных кустах, мимо которых я бежал, раздался стон. Я убедил себя, что это мне показалось, и побежал дальше. На шестом круге кусты опять застонали – громче, отчётливее, настоятельнее, и я вдруг подумал: ну их к бесу, гражданский долг, человеческое сочувствие и прочие нормы морали! В конце концов, я не должен в три ночи делать пробежку на школьном стадионе, я должен спать беспробудным сном в своём хорошо протопленном сарае и не слышать никаких стонов. В конце концов, у гражданского долга есть другое название – совать нос в чужие дела, решил я.

Я так решил и пошёл в кусты, до колен проваливаясь в сугробы. Я раздвинул ветки и увидел, что в снегу лежит человек. А что я там ещё мог увидеть? Глубокие следы шли от школьного забора к этим кустам. На ночь я закрывал ворота, значит, он перелез через ограждение. Чего он хотел? Почему тут свалился и стонет? Сломал ногу или вдрободан пьян? Чёрт меня дёрнул спортом заниматься в три часа ночи!

– Эй! – я потряс за плечи крупного мужика, лежавшего лицом в снегу. – Ты здесь как оказался?

Мужик замычал, задавив слова стоном. Я перевернул его на спину и чуть не заорал, как дама при виде таракана. Лица у мужика не было. Вместо лица было месиво из кожи, крови и прочей органики. В лунном свете зрелище это проняло даже меня. Одет он был в телогрейку, ватные штаны и кирзовые сапоги, каких уже днём с огнём давно не сыщешь. Алкоголем от него не пахло.

Нужно было что-то делать, раз уж я залез в эти кусты. Вариантов было не много – вызвать «скорую», вызвать милицию. Мужика, наверняка, жестоко избили, и он, спасаясь бегством, перемахнул через высокий школьный забор, в надежде, что в сарае есть какой-нибудь сторож, и этот сторож ему поможет. Он просто не добежал, бедолага. Мужик опять застонал, громко, протяжно, будто пел пьяную, горестную песню.

Чёрт меня дёрнул спортом заниматься в три часа ночи! Лучше бы я курил.

Я взвалил мужика на плечо. Он оказался габаритами с меня: здоровый, широкоплечий и очень тяжёлый. Кто умудрился измочалить такого бугая? Пьяным он не был, это точно. Теперь придётся тащить его в свой сарай, укладывать на лежак, открывать школу, идти в учительскую, чтобы по телефону вызвать «скорую», а потом квохтать над его здоровьем до приезда врачей. И объяснять, где я его нашёл. И рассказать, что по ночам совершаю пробежки. И помогать водиле укладывать его на носилки, тащить в машину, запихивать в салон. И слушать благодарность за помощь, или раздражительные реплики про ночную работу и чёртовых алкоголиков. Чёрт меня дёрнул не спать и ворочаться, искать кофе и не найти, смотреть на луну и оригинально бороться с бессонницей!

Тяжёлый он был, как конь. Я дотащил его до сарая, здорово запыхавшись. Матрас, одеяло и бельё я сбросил на пол, положив мужика на голые доски. Я снял ключи от школы с тайного крючка за пианино и обречённо пошёл выполнять свой гражданский долг – звонить в службы, у которых никогда не бывает ни перерывов, ни выходных.

– Слышь, парень, – отчётливо вдруг сказал мужик, – не ходи никуда, не надо.

Я замер. В его голосе мне послышалась угроза, поэтому, когда я повернулся к нему, я ожидал в руке у него увидеть «ствол». Мне ведь и в голову не пришло обыскать его: разве могут быть плохими намерения у человека, лицо у которого похоже на фарш?

Я оглянулся, мужик лежал, как лежал, он только пытался разодрать окровавленные, заплывшие веки и даже изобразить разбитыми губами улыбку.

– Слышь, парень, не надо медицины. Ты мне водочки плесни, если есть. Лучше нет анестезии. Я не синяк, пью только когда больно.

Водочки у меня не было. Но в самодельном шкафу над столом стояла мензурка со спиртом, которую я взял в кабинете химии, чтобы, прежде чем склеить развалившийся ботинок, обезжирить его подошву. Не знаю, почему я послушно достал мензурку и протянул её мужику.

Я протянул ему мензурку, забыв предупредить, что это спирт и нужно бы разбавить. Он вылил содержимое в свою окровавленную пасть, проглотил, и, кажется, потерял сознание, или умер, потому что перестал дышать и замер, уронив руку с мензуркой на грудь. Открыты или закрыты у него глаза, в этом кровавом месиве было непонятно.

Я испугался здорово – труп на моём лежаке, в моём сарае, с моей мензуркой в руке. Я только что выпутался из одной истории, обрёл спокойствие, уверенность, своё настоящее имя, и вдруг опять такая… «замута», как выражается Беда. Я дал задний ход, спиной открыв дверь, впуская холодный воздух в сарай. Я решил: на этот раз никакой самодеятельности, иду в учительскую, звоню ментам, пусть осматривают, пусть допрашивают, пусть фиксируют. Я готов через всё это пройти, потому что абсолютно ни в чём не виноват. Я уже вышел на улицу и хотел закрыть дверь, но труп вдруг задышал и внятно сказал:

– Не надо ментов, брат. Я отлежусь и уйду. Дай, оклемаюсь маленько.

Я закрыл дверь, но не снаружи, а изнутри, взял мужика за руку и нащупал пульс – он был частый, поверхностный, готовый прерваться в любую секунду.

– Ты можешь не дотянуть до утра, – сказал я, усмехнувшись, хотя весело мне не было.

– Эх, – тоже усмехнулся мужик, дёрнув размолоченной физиономией, – мне бы зубы вставить, да жениться за три дня до смерти!

Я вдруг понял, что он ещё долго протянет, и медицина тут не при чём. Я это понял, успокоился, расслабился, и решил – к чёрту ментов, не хочу, чтобы они осматривали, допрашивали, фиксировали. Я ощутил, что физкультура помогла, я дико хочу спать, время четыре утра, а мне в семь нужно открыть школу, чтобы технички успели помыть классы до начала занятий.

– Не беспокойся, брат, я оклемаюсь немного и уйду. Я дотяну до утра, не волнуйся. – Он опять затих, перестал дышать, но я устал беспокоиться, устроился на полу, на матрасе, и, едва коснувшись подушки, заснул, как убитый.

Утром я проснулся от того, что кто-то тряс меня за ногу.

Я улыбнулся, раскинул руки, чтобы поймать Беду, скрутить, и не дать ей чинить безобразия.

– Что, батарейка в шокере сдохла? Теперь палкой по пяткам? – блаженно спросил я и открыл глаза.

Надо мной нависала рожа, страшнее которой я не видел ни в одном ужастике. Вместо глаз красно-синие отёки, на щеке рваная рана, разбухшие губы, беззубая улыбка. Я не удержался и позорно заорал, как старуха, услышавшая шорох за дверью.

– Да ух ты господи, да не ори же ты так, брат! Это я, Женька Возлюбленный, ты меня ночью от смерти спас!

Я протёр глаза, потряс головой, как собака, и всё вспомнил.

– Какой ты, говоришь, Женька?

Он загоготал, открыв пасть с сильным перекосом влево, видимо, справа отёк был сильнее, и это делало его мимику ассиметричной. Мне опять настоятельно захотелось заорать и, как в детстве, спрятаться с головой под одеяло.

– Женька я, Возлюбленный! Фамилия моя такая, могу паспорт показать!

– Не надо, – отмахнулся я. Мне совсем не хотелось проверять у него документы: жив и ладно. Я встал и пошёл включать чайник.

– Я тут похозяйничал немного, – смущённо сказал Женька, и я обнаружил, что чайник уже горячий, буржуйка растоплена, а в жестяном баке умывальника свежая порция воды, налитой из ведра, которое я каждый вечер приносил с собой из школы.

Я посмотрел на мужика. Здоров он был сильно: ростом с меня, широченный в плечах, костистый; лет ему было, не поймёшь сколько: может, тридцать, а может, шестьдесят. Он снял сапоги и телогрейку, остался в растянутом свитере и босиком.

– Только ни заварки у тебя, ни кофе, – сказало чудовище по фамилии Возлюбленный. – Все баночки пустые. Что, хреново сторожам платят?

– Хреново, – согласился я и налил в гранёный стакан кипяток из железного электрического чайника.

– А ты сахарку туда кинь, веселее будет, – посоветовал Женька. Говорил он с трудом из-за разбитого рта, но советы давал охотно.

Я взял из коробки два куска рафинада и алюминиевой ложкой размешал его в кипятке.

– Присоединяйся, – позвал я Возлюбленного разделить со мной трапезу.

Он шагнул к столу, взял железную кружку и повторил мои манипуляции с кипятком и сахаром.

– Да, – вздохнул он, отхлебнув кипяток, – скуден быт доблестных сторожей.

– Я учитель, – счёл нужным я на этот раз поправить его, и достал из шкафа пакет с сушками. Вообще-то по утрам я варю себе пакет геркулеса, но сейчас на это не было времени. Женька взял одну сушку и бросил её в кружку с кипятком. Я усмехнулся потихоньку – с его зубами только манку-размазню хлебать.

– Скуден быт самоотверженных учителей, – сказал Женька, жадно рассматривая, как набухает в кипятке сушка.

– А ты знавал лучшие времена? – хмыкнул я.

– Хочется сказать, что да, но придётся признать, что нет. – Для своего бомжеватого вида он очень витиевато выражался. – Но я точно, брат, скажу: стакан кипятка и крыша над головой – это уже хорошо.

– У тебя всё цело – руки-ноги? Кто тебя такого коня так уделал? Ты что, не отбивался?

– Так пацаны, дети ещё! Я если такого пацанчика ударю, даже вполсилы – убью сразу! Подошли, говорят, дай, батя, курить! А я уже год не курю – не на что! – он гоготнул. – Так и сказал, не курю я, пацан, и тебе не советую. Их трое подошло, а потом человек пять ещё откуда-то налетело. И столько в них злости! Не столько силы, сколько злости! Повязки какие-то белые на рукавах, на них чёрный крест нарисован. С ног меня сбили, пинать начали. Я думаю, если задену кого – сяду потом, у них мамы-папы, а я – бомж, хоть и Возлюбленный, но отброс общества. Поднялся я на корточки и побежал, сначала на четырёх, потом на двух. Слышу, они сзади догоняют и орут кому-то: «Игорёха, стреляй!» И ведь, правда, пальнули, гады, только темно, промазали. Гнались они за мной метров двести. Стрелять больше не стреляли, но гнались. Я уже всё, думаю, выдохся. У меня ноги больные, почки они отбили, глаза кровью залило, не вижу ничего. Тут смотрю, забор высокий, я через него и перемахнул. Думаю, раз забор, может, охрана какая есть. Слышу, сзади кричат: «Отбой, пацаны, там Дрозд в сарае, он от бабы своей свалил!» Я до кустов добежал и сознание потерял. – Он потёр заскорузлой ладонью-лопатой висок. – Сотрясение у меня, наверное, ну ничего, оклемаюсь, да пойду потихонечку.

То, что я услышал, мне не понравилось настолько, что расхотелось и пить и есть.

– Дрозд в сарае – это ты? – спросил Женька.

Я кивнул. Хоть я и стал официально Глебом Сазоновым, погоняло Дрозд, данное мне детками, когда я был Петром Дроздовым, приклеилось ко мне намертво.

– Будем знакомы, – тоже кивнул Женька и посмотрел на меня, странно вывернув шею, как косые люди рассматривают иногда вблизи предмет. Я не сразу понял, что он так смотрит на меня, потому что левый глаз у него не открывался вообще, превратившись в синюю сливу, а правый он всё-таки раздирал в узкую щель.

Женька вилкой подцепил размокшую сушку и закинул её в несимметрично открывшийся рот. Я отвёл глаза и не стал смотреть, как беззубый Возлюбленный справляется с размоченной сушкой. Кстати, для беззубого человека он на удивление чисто говорил – не шепелявил, чудом выговаривая все буквы, не коверкал слова.

Я отвёл глаза и задумался. Мне было о чём подумать. Из рассказа Женьки следовало, что на него напали и избили подростки. Подростков было человек восемь, и на рукавах у них были белые повязки с чёрным крестом. Одного из них звали Игорь, и у этого Игоря было огнестрельное оружие. Подростки не рискнули преследовать Женьку на территории школы, потому что знали, что «Дрозд в сарае, он от своей бабы свалил». Значит, подростки эти учились в моей школе. Или, по крайней мере, некоторые из них.

Неделю назад, когда в городе начались первые толчки, в школу пришла Ритка Грачевская, инспектор по делам несовершеннолетних, курировавшая нашу школу. Всегда подтянутая и весёлая, Ритка была встревожена, не накрашена, и чем-то сильно расстроена. Она была в форме капитана милиции, хотя редко ходила в погонах, предпочитая узкие брючки и свитера.

– Слышь, Петь, – начала она.

– Глеб, – поправил я, не собираясь мириться с не своим именем.

– Глеб, – кивнула Ритка. – Пойдём в учительскую, поговорить надо.

Мы устроились в учительской, Ритка в дерматиновом кресле, я – верхом на стуле, спинкой подперев подбородок. Я никогда не видел Ритку в таком виде, поэтому приготовился к тому, что не услышу ничего хорошего.

– Петь, тьфу, Глеб, тут такая история, вся инспекция на ушах стоит! У нас, конечно, план на группировки, и в некотором смысле для нас это подарок для галочки, но такое…!

– Какой Галочки? – испугался я. – Скинуться что ли надо?

– Галочка, Глеб, тьфу, Петь, это отметка в отчётности, усёк? Понимаешь, – Ритка достала из кармана кителя пачку дешёвых сигарет и спросила:

– Можно?

– Кури, – кивнул я и открыл фрамугу, впустив в комнату поток морозного воздуха.

– Понимаешь, как это ни несуразно звучит, у нас в инспекции существует план, его спускают сверху, и зачастую, чтобы поставить галочку о проделанной работе, на какие только ухищрения не приходится идти! Наши иногда писающего пацана в кустах ловят и тащат на учёт ставить, для галочки. Но самое ужасное, это план по группировкам. Где взять преступные группировки подростков для галочки, если их нет? Вот мы их и выдумываем, чтобы наверх отчётность отправить. Иногда до смешного доходит. Идёшь на дискотеку дежурить, смотришь, ага, Вася Пупкин поздоровался за руку с Ваней Попкиным – ура, группировка! Парням потом в армию идти, в институт поступать, их любой по компьютеру пробьёт – бац! – член преступной группировки. Мы-то, инспектора, знаем, что это фигня полная, но для других – член! Короче, кроме придуманных, не было у нас группировок, хоть тресни! До недавнего времени. И вот неделю назад в городе началось такое! Слышал про Андрея Хабарова?

Я кивнул. Слышал я про Андрея Хабарова, жуткая история. Он учился в соседней шестой гимназии, в одиннадцатом «а». Недели две назад город облетела новость, которая повергла в шок не только взрослое население, но и самых невпечатлительных деток. Хабаров пригласил свой класс на загородную дачу родителей, чтобы отпраздновать день рождения. Поздно вечером подвыпившие подростки возвращались в город и пошли на электричку. Хабаров со своей девчонкой решили не подниматься на мост вместе со всеми, а пошли через пути. Встали на рельсах, чтобы пропустить встречную электричку и не заметили, что сзади идёт товарняк. Машинист товарняка сигналил отчаянно, но парень, решив, что гудит электричка, оттащил девчонку назад, под колёса товарняка. Машинист предпринял экстренное торможение, но было уже поздно. В последний момент Андрей понял, что происходит, и буквально выкинул девчонку из-под поезда. Она осталась жива, Хабаров погиб. Всё это видели его одноклассники с моста, и они поделились на тех, кто забился в истерике, и тех, кто буквально отскребал Андрея от поезда. Трагедия эта потрясла весь город и почему-то обросла такими подробностями, которые превратили Андрея в безусловного, стопроцентного героя, пожертвовавшего собой ради любимой девушки.

– Так вот, – продолжила Ритка, – спустя несколько дней после того, как шестая гимназия отрыдала на похоронах Хабарова, в городе стали твориться странные вещи. Вечером, когда стемнеет, на улицах появляются группы подростков с белыми повязками на рукавах, на которых нарисован чёрный крест. Они нападают на людей с криками: «Ты, гад гнилой, живой, и, падла, землю топчешь, а Андрюха, молодой, здоровый, в земле гниёт, червей кормит!» И нападают они, главное, только или на пожилых, подвыпивших, с виду бомжеватых людей, или хромых, увечных… Двое из них уже умерли в больницах от побоев, успев перед смертью рассказать, кто их избил, но описать никого не смогли: темно было, подростки все на одно лицо, в чёрных, надвинутых на глаза шапочках …

– Вот тебе и подарок для галочки, – я озадаченно почесал затылок. – Ты считаешь, что в этой компании есть и мои охламоны? Голову даю на отсечение, моих там нет!

– Верю, – кивнула Ритка. – Только что у тебя там с мужским одиннадцатым «в»? Ведь это бывшая восьмая гимназия, которая по соседству с шестой, очень уж они там между собой дружили…

Я снова почесал затылок и еле удержался, чтобы не попросить у Ритки сигарету.

В середине учебного года приключилась грустная, но забавная история. Одна из гимназий – восьмая, вдруг получила вожделенный статус «женской». Не в силах ждать следующего года, дирекция и учителя, в порыве творческого вдохновения, взяли и расформировали классы, а точнее, отправили всех своих мальчиков подыскивать себе новые школы. Превращение восьмой гимназии в «женскую» было обставлено с помпой, как очень важное событие в городе. Неделю все средства массовой информации умильно рассказывали и показывали, какое уникальное учебное учреждение появилось в городе. И форма-то у девочек: пилоточки, галстучки, манжетики; и предметы-то: кулинария, танцы, этикет. Вот только к директорам других школ зачастили замотанные мамаши, умоляя их взять доучиться своих сыновей хотя бы до конца года.

После того как я был схвачен за руку в коридоре очередной взмыленной родительницей, я пошёл с ней к Ильичу и убедил его набрать пару старших и пару младших классов из мальчиков, пообещав, что буду вести у них почти половину предметов. Ильич повздыхал, поохал, намекнул на прохудившуюся крышу, старые трубы и отсутствие в школе евроремонта, но пообещал что-нибудь придумать. После этого я каждую родительницу тащил к нему, и он, покивав, посочувствовав от души, в конце беседы с хитрым видом двигал по столу бумажку, где был распечатан расчётный счёт, на который нужно было перечислить деньги на ремонт крыши и замену гнилых труб. Ещё совсем недавно Ильич беззастенчиво брал родительские деньги налом и прятал в сейф, но с тех пор как по телевизору часто зазвучали слова «операция чистые руки», он, не разобравшись, что они имеют отношение только к правоохранительным органам, срочно сменил схему взимания «спонсорской помощи» с родителей. Если же какой-то родитель всё же сильно желал расплатиться немедленно и наличными, то Ильич под диктовку заставлял писать его расписку о том, что деньги переданы школе «строго добровольно, в качестве спонсорской помощи». Когда я первый раз прочитал такую расписку, то чуть не помер со смеху – внизу была приписка: « данная расписка написана по собственному желанию, без всякого принуждения».