Мифы династии Романовых

* "Потайной комнате" – перевод с франц. языка.

Глава VI

От Варшавского вокзала столицы отправлялся вечерний поезд в Женеву: за шторами окон начал таять пейзаж окраин темнеющего Питера.

Плотный лысоватый господин и хрупкая блондинка сидели друг напротив друга одни. На столике уже дымился горячий чай и томились булочки от Филиппова, – взглянув на них, дама усмехнулась. Господин тут же отложил свою газету:

– Надюша, а я знаю, о чём ты сейчас подумала.

– Да, Володя, скажи, о чём же?

– А может за хребтом Кавказа спасёмся мы от всевидящего взора каких-то там очей, как у Лермонтова, да? – усмехнулся он.

– Володя, ты читаешь мои мысли.

– Да ещё как! – хитро подмигнул он ей.

– Верно! Не Бог весть какие радостные мысли лезут в голову, впервые уезжая за границу… Да, вот что, – строго вглянула на мужа Надя, – сию же минуту клятвенно обещай мне, что хотя бы сегодня вечером ты забудешь обо всех делах. Кстати, никакого "хвоста" за нами на станции я не заметила.

– Надюша! Ты всё видишь и всё замечаешь. Да будет так, и пока довольно с нас. Он потянулся, и, отхлебнув из стакана чай, принялся жевать булку.

Довольная, она повернулась к окну.

Надя выросла в благополучной семье с любившими её родителями, и не знала в дестве никаких горестей. В их доме всегда было тепло и уютно, жизнь семьи текла ровно, без трагедий, но и без большого счастья. Она училась в приличной гимназии, и каждый вечер всей семьёй они собирались за большим столом в гостиной – она с уроками, отец с книгами, а мать с шитьём. Изредка с родителями она выезжала в театр, нечасто бывали у них и гости. По церковным праздникам принято было ходить в ближний храм, но церковные службы она не любила: ей не нравилось долго стоять на одном месте, всё время хотелось шалить и бегать, смешными казались и бородатые попики.

Жили, как считала Надя они весьма скучно, и потому прожить жизнь так, как проживали её родители ей не хотелось: она ждала чего-то большего, чем заботы о семье и детях.

С детства она не терпела мещанства и ханжества вокруг, и, блестяще окончив гимназию, сразу поступила на женские Бестужеские курсы. Но ещё задолго до курсов размышляла Надя о мечтавших изменить жизнь людей декабристах, революционерах и народниках.

Однажды её пригласили на собрание, где молодые люди из разных сословий изучали книги Карла Маркса, много общались и спорили. В обществе марксистов Наде понравилось, и она начала изучать запрещённые книги.

Участники марксистского кружка общались с заводскими рабочими, учили их грамоте и читали им книги Маркса, рассказывая, как они могут помочь угнетённому рабочему классу. Рабочие – молодые мужики с открытыми русскими лицами и крепкими фигурами, одетые в рубахи-косоворотки и кирзовые сапоги, были лучшими её слушателями.

– В первую очередь нужно изменить ваш быт, – убеждала их Надя.

От тяжкой жизни рабочих Нарвской заставы у неё щемило сердце: утопающие в грязных лужах развалюхи-бараки вдоль неосвещённых улиц, нищета и пьянство, и всё это при полном равнодушии начальства.

Надю кольнуло острое чувство вины: прожив всю жизнь в тёплой квартире с добротной обстановкой и в сытости, она и представить себе не могла, что рабочие столицы могут жить в таких условиях всего лишь в нескольких верстах от её дома. И что самое невероятное – принимать такую жизнь, как должное.

– Ну да что ж тут… До Бога высоко, до царя далеко, – посмеивались они на заботу доброй барышни.

– И это всё потому, что люди обречены и уже не верят, что когда-нибудь могут сбросить со своего хребта вековую ношу рабства, – говорил их товарищ Володя Ульянов. – Сознание людей изменит только новая власть.

За начитанность и смекалку ему дали прозвище Старик.

Надя тогда мало понимала желания рабочих, но зато хорошо поняла свои – быть нужной людям. Она тоже может нести пользу обществу, а не жить пустой барышней-белоручкой.

Опасности запретной жизни марксистов её не пугали, и она была уверена в себе – к радостям и к невзгодам жизни она относилась ровно, будто всё в жизни шло так, как задумано.

Не была она мученицей и когда её впервые арестовали. Не жалела себя в страшной камере-одиночке питерской тюрьмы, где от сырости заболела бронхитом и кашляла так, что к ней входила надзирательница и сама поила её водой. Надя слабой рукой брала из её рук жестяную кружку и пила, захлёбываясь в кашле. Но и там в Крестах она была сильная, и даже жандармы не казались ей такими злыми – деликатные со всеми преступниками, они называли Надю "голубушкой".

Она и не заметила, как свинцовые зимние месяцы утекли и наступила весна. Первым лучом солнца для неё стала тайная записка от её нового друга.

С Володей Ульяновым она познакомилась в кружке за Невской заставой: юноша рассказал ей, что приехал в Петербург учиться в университете, а прежде его старший брат Александр был казнён за покушение на царя. Покойный отец Володи до своей кончины занимал крупный пост в губернском образовании.

Молодой человек ей нравился – они и не заметили, как начали азартно общаться. Оказалось, что у них много общих интересов, и даже их семьи были похожи.

Володя говорил ей, как он сильно любит свою мать, переживает за её здоровье и всегда винит себя, когда она, хлопоча за сына, не щадит своих сил, часами ожидая приёма у кабинетов жандармских начальников. Для его матери дети были смыслом её жизни.

Марию Александровну Ульянову впервые Надя увидела, когда принесла в тюрьму на Шпалерную улицу передачу для Володи. Седая, стройная дама в строгом чёрном платье сказала надзирателю, что она мать заключенного Ульянова. Так они и познакомились. Потом арестовали и саму Надю, и передачи его мать стала носить им обоим.

А весной Володя нежданно попросил её руки. Когда она вышла из тюрьмы, они обвенчались и отправились в сибирскую ссылку уже супругами.

Там в Сибири, у подножия высокой горы и тайги стояло старинное село Шушенское. Вот где была у них воля и счастье! Зимой они бегали на лыжах, катались с гор на санках, а вечерами читали в тишине, и только рыжая кошка мурыкала рядом, греясь у большой, как само тепло русской печки. Летом ходили в бескрайнюю тайгу по грибы и ягоды, купались в озере, ловили рыбу, и сидели у костра с живущими в близних деревнях своими ссыльными друзьями.

Недалеко от них, в деревне жил бывший семинарист Иосиф Джугашвили, которого все звали Сосо. Сын бедного сапожника и прачки, он согрел себе душу не в духовной семинарии, а в кружке социал-демократов. Его религией стала вера в справедливость и борьба за угнетённых, чего священники в золочёных рясах дать им не могли.

Статный, обаятельный, остроумный грузин завоевал уважение даже у местных крестьян: он сам колол дрова для печи и укладывал их в поленницы, носил с колодца воду, ходил на охоту и рыбалку. Вечерами сидел за книгами – в ссылку он привёз большую библиотеку, и говорил, что книги – главное его богатство.

Деревенские бабы шептались меж собой:

– Ишь какой, хозяин! И не пьёт. Счастливая супружница у него.

Но сам Сосо тосковал по оставленным в Грузии жене и маленькому сыну.

А о Наде, в которую скоро влюбилась вся мужская часть ссыльных, он говорил:

– Вот Бога никто никогда не видел, и твоя жена, как Бог, старик.

После холодного, угрюмого Петербурга от сочного сибирского воздуха Надя чудно похорошела.

Приехала в Шушенское и её мать Елизавета Васильевна Крупская. Она одобрила выбор дочери, и ей понравилось, что её зять Владимир Ульянов – потомственный дврянин.

– Когда закончится ваша неволя, то вы вдвоём сможете поселиться в родовом поместье твоего мужа, – говорила она дочери.

– Нам не нужны поместья – заявила Надя матери.

Молодым им всего было вдоволь.

Вот только детей у них нет, но они, атеисты и аскеты, никогда не скажут, что детей им не дал бог. Сейчас, решили они, их детище – борьба с произволом царизма, а в борьбе жизнь бурлит, как горный швейцарский ручей.

Солнечным осенним днём на перрон женевского вокзала сошла закутанная в плащи пара. В саквояже господина лежали паспорта на имя супругов Евгения Львивича и Дарьи Антоновны, дворян Горецких, приехавших на лечение на воды.

Глава VII

– Ура! Мы с papan едем на моторе в Аничков дворец, в гости к бабушке, и ещё увидим там тётю Ольгу, – Оля и Таня, в нарядых светлых платьицах, радостные ворвались в будуар Аликс, и бросилиь обнимать maman.

Он поцеловал жене руку. Она лежала на кушетке и что-то шила, но по её тяжёлому взгляду он понял, что ей не здоровится. Аликс часто мучили головные боли, но она никогда ему не жаловалась.

– Милая, а может быть, и ты поедешь с нами? – больше для детей, чем для себя задал он этот дежурный вопрос. Аликс видела свекровь лишь на тех приёмах, куда не пойти ей было нельзя.

– Прости, дорогой, но мне не здоровится, – всегда отвечала она.

"Сегодня оно и к лучшему" – подумал он.

Пока дочери будут общаться с бабушкой и тётей, пить чай и играть в свои игры, он встретится с одним господином.

Григорий Ильич Руднев был близким другом его детства. Матушка Гриши Ольга Сергеевна Руднева воспитывала его и брата Жоржика до их двенадцатилетия, и жила со своими детьми в отведённой им маленькой квартирке во дворце. После его доверили знаменитым наставникам, но мальчики не утратили дружбы, изредка встречаясь на пргулках, и называли друг друга теми же детскими именами.

Ольга Сергеевна давно уже поселилась на даче в Лигово и воспитывала уже своих внуков – Гриша завёл семью, но с женой не ладил, и поэтому жил один, увлекшись сочинительством – иногда он печатал в журналах юмористические рассказы, которые всегда с интересом и его Ники, а мадам Руднева по старой памяти запросто навещала царя, иногда передавая ему записочки с просьбами помочь какой-нибудь знакомой обиженной сироте или старушке. Он всякий раз одобрял её просьбы, и ещё приказывал выдать просящим немного денег.

Его рассказы о визитах матушки Гриши Аликс раздражали:

– Мадам Руднева нас когда-нибудь разорит! Ох, если бы знали те бунтовщики, какой ты добрый, то давно оставили бы нас в покое.

После январских событий того страшного воскресенья она и слышать не могла о бунтах, стачках и восстаниях. Одно только слово "революция" выводило её из себя.

Он гулял по дворцовому саду, и невольно ушёл в воспоминания – среди множества деревьев и кустов соловьи здесь пели, как в густом лесу.

Он не особенно любил Аничков – их семья проводила здесь только осень и зиму, переезжая на лето в Петергоф или в Крым. После свадьбы он вновь поселился в Аничковом с Аликс и maman – этот дворец стал их с женой первым общим домом.

Аликс приехала к нему в Крым в те дни, когда там умирал его отец, а он, будущий царь был напуган и растерян: его окружению давно было ясно, какой из него выйдет правитель. Он уже задумал уйти в монастырь, и за это его бы не осудили, но небрежность подданных к её жениху возмутила его невесту:

– Ники, почему ты не можешь сделать так, чтобы тебя слушались? Главный человек в этой стране – ты, не забывай об этом, – учила она его.

А ему казалось вполне разумным, что доклады о здоровье его отца доктора делают не наследнику трона, а его матери.

После смерти отца траурный поезд с его телом направился в Санкт-Петербург. На похороны вся семья ехала в одном поезде со свитой, докторами и прислугой. В дороге все рыдали, и кому-то постоянно было дурно. Усталые, выходили на станциях подышать свежим воздухом и размяться.

Как-то раз он гулял по перрону, и уже входя в вагон, услыхал обрывок чьего-то разговора:

– … Какая мать, такая и жена, – пробулькал в темноте чей-то мужской голос.

"Какая мать, такая и жена" – запомнил он.

Наверное, можно было ему и остаться с Малей – жаждавших править Россией и более подходящих на роль царя среди его дядюшек хватает. Молодой неумелый племянник на троне для них вызов.

Дядюшки и сами крутили романы с незнатным дамами, и, тайно женившись на них, после подолгу жили за границей. Да что там далеко ходить – сам papan в юности хотел бежать с фрейлиной его матери. Слава Богу, его вовремя остановили, но это отец, это мощь!

А почему бы и ему не поселиться с Малей где-нибудь во Франции? Они даже обсуждали с ней это, но в последний момент он испугался, и сразу поехал в Дармштадт просить руки Аликс – отец сказал, что ходить холостым его наследнику не гоже, а партии лучше, чем она не было. Разумеется, по поводу "лучшей партии" многие и поспорят, но её собранность и хватку в те дни, когда умирал его отец, оценили все, что при частых болезнях внешне хрупкой принцессы удивляло.

И всё же они создали крепкую семью, у них прекрасные дети, Аликс хорошая хозяйка и мать. Больше он ни о чём не жалеет.

Но у него есть ещё и власть – его долг по воле Божьей.

Он вспомнил, как девятого января, вечером после донесения о кровопролитии в столице он сидел с maman и Аликс в гостиной Царского села. Их глаза покраснели и опухли от слёз.

– Эти негодяи знали, что нас нет в Петербурге, но всё равно привели ко дворцу безумную толпу. Войска должны были стрелять и подавить бунт, иначе жертв было бы больше, – утешала она его.

– Да-да! – согласилась maman с нелюбимой невесткой.

А он сидел, окаменевший, боясь закричать от немой боли в сердце, и только после общей молитвы и прогулки в заснеженном парке немного пришёл в себя.

Молодая царица страшно невзлюбила либерального министра Сергея Витте. Однажды Сергей Юльевич делал ему доклад о питерских заводах, где члены новой организации РСДРП* вели среди рабочих агитацию против власти.

– Боюсь, Сергей Юльевич, я Вас утомил, благодарю! – деликатно прервал он Витте. И, лукаво прищурившись, спросил его:

– Скажите мне, а лично Вы как относитесь к идеям социализма?

– Государь, я право, не знаю…, – развёл руками премьер-министр.

– Ну что же Вы, Сергей Юльевич? Опасаться не надо. Говорите, как есть, по совести.

– Позвольте, а для чего это знать Вашему величеству? Ведь Вы сами, государь, были против созыва Думы.

Ему и так было хорошо известно, что Витте мечтает о парламенте в России.

– Пусть так, но я спрошу иначе, – не сдавался он, – Вы сами считаете возможным проводить у нас политику социализма? Или даже победу таких идей в России?

– Русский человек и так негласно живёт идеей социализма, государь, – сознался его царский министр.

– Твой отец всегда хотел, чтобы его семья жила скромно и окружала себя простыми русскими людьми, – говорил ему Гриша. Они сидели на скамье в саду. – Но, признаюсь, ты меня удивил.

– Но я согласен со многими идеями Маркса. В наши дни средневековый деспот-царь это смешно. Так же, как и все, мы желаем блага нашей Родине, но кто же позволит устроить всё это в России? Кто отдаст свои фабрики в полное владение рабочим, а всю землю в государстве крестьянам? Ты думаешь, они исполнят всё, что прикажу? – печально усмехнулся он. Лично я готов отказаться от всего, чем владею. Оставьте мне дом в Крыму, и разрешите жить, как простой человек – большего мне и не надо. Но жена и слышать об этом не хочет – она убеждена, что лучше всех нас знает, как нужно управлять страной.

О политике они прежде говорили мало, но после чтения Маркса мысли о нём не давали ему покоя.

– Всё это невероятно, но я, пожалуй, не удивлён. Ты ведь с детства не хотел быть царём, и всегда плакал от страха, когда говорил, что когда-нибудь тебе придётся, как отцу стоять перед грозными генералами, помнишь?

– Помню, – улыбнулся он, – а теперь они сами плачут и мечтают, как бы поскорее от меня избавиться.

– Не печалься! Тебя многие и любят, поверь, я знаю.

– А вот я не знаю, как сделать так, что бы все мои подданные были довольны, и жизнь была бы такой, чтобы люди гордились своей страной и были рады, что живут в России. Мы всё куда-то идём, пытаемся что-то делать, и всё не то. У кого искать Божьей правды, никто из нас не знает, – вздохнул он. Но… может, это знают другие? Вот что, – он повернулся ближе к другу, – и я мог бы уйти, если б твёрдо был уверен, что они будут лучше нас.

– Ники, ты пугаешь меня! Вашей династии сотни лет, а…

– Нет! – нетерпеливо перебил он Гришу. Есть давнее предсказание о нашей династии одного монаха – он жил ещё при государе Павле. Он завещал открыть и прочесть его через сто лет правящему царю. Так оно и пролежало до прошлого года, пока его не нашли и не передали нам с женой. Так вот – не будет скоро никакой династии и нас на троне не будет, придёт смута великая, брат пойдёт на брата, и земля станет такой, что не узнать.

– Ники, наверное, нужно сделать так, что бы все узнали о твоём большом сердце, – ответил Гриша. И я говорю не как придворный льстец, ты знаешь. Ох, как нелепа вся ваша жизнь…

– А ты думаешь легко быть "угнетателем народным"? Даже государь Николай I считал Декабристов друзьями своего дела. И считал, что кровь того востания на его руках. Но я, увы, не Николай I, а всего лишь Николай II. Или нужно ещё медлить, дождаться народной смуты? Вот такая насмешка судьбы, друг мой.

– Наш царь – революционер. Кто бы мог подумать…

– Побожись, что этот разговор останется между нами, – нахмурился он.

– Ну как ты можешь, Ники? Я – могила, – обещал ему Руднев.