Дурман Востока: По следам Оруэлла, Конрада, Киплинга и других великих писателей, зачарованных Азией

– Эй, Джонни, а помнишь, каким было это место когда-то?

– Не-а.

Неподалеку от «Клуба иностранных корреспондентов» расположился королевский дворец. Моэма не впечатлили ни само здание, ни его обитатели: «декоративная монархия». Он обнаружил, что дворец забит разным барахлом, и обратил особое внимание на трон, буквально вопиющий о чрезмерной роскоши, – еще одно доказательство эфемерной природы всех империй. Кстати, есть одна интересная история о нынешнем обитателе дворца, которую мало кто слышал и которую я обещал никому не рассказывать. Хотя, пожалуй, прошло уже достаточно времени, и вряд ли моему источнику что-то угрожает. Да, да, я знаю, что это звучит как старая журналистская отмазка. Так или иначе, источник был вполне достойный доверия. Так вот, штука в том, что действующего короля Нородома Сиамони чуть ли не насильно принудили занять престол, на который он никогда и не претендовал. Когда его отец, король Нородом Сианук, порядком одряхлел и стал слаб здоровьем, выяснилось, что его сын живет в Париже со своей второй половинкой, ведет скромную жизнь преподавателя классического танца, не вылезает из театров, наслаждается путешествиями по Европе и назад не собирается. Все просьбы своего отца вернуться он игнорировал, и тогда тот попросил его просто приехать проститься перед смертью. Как только наследный принц переступил порог дворца, отец приказал отнять у него заграничный паспорт, отрекся от престола и заставил сына стать королем. Лишенный харизмы своего отца, Сиамони стал фигурой символической и церемониальной. С тех пор как мне поведали историю его восхождения на трон, каждый раз, когда я его вижу, мне кажется, я знаю, о чем он думает: «Эх, сейчас бы бросить все – и в Париж! Вот ведь была жизнь!»

Сомерсет Моэм не стал задерживаться в Пномпене, потому что на самом деле приехал в Камбоджу из-за Ангкора, но добраться туда в те времена было непросто. Писатель провел в дороге несколько дней, сменив три лодки и проделав последнюю часть пути на автомобиле – вдоль одного из притоков реки Меконг. Сегодня же достаточно сесть рано утром на самолет в Бангкоке – и еще до обеда вы окажетесь у подножия храмов. Разглядеть их, правда, будет нелегко: чтобы подойти поближе, гидам приходится прокладывать себе путь сквозь толпы туристов буквально локтями.

Кхмерская империя, просуществовавшая с 802 по 1431 год, раскинулась на территории современных Камбоджи, Таиланда, Лаоса, Вьетнама и Мьянмы. Ее столица была самым густонаселенным городом в мире: на площади, сравнимой по размерам с площадью Нью-Йорка, проживало около миллиона человек. По эффективности и надежности городской инфраструктуры она превосходила многие крупные мегаполисы современности, особенно азиатские. Однако ж пробил роковой час – и все рухнуло. Я говорю не о храмах, которые никуда не делись и которые не боятся ни муссонов, ни буйнорастущих джунглей, – а о той цивилизации, что возвела их. Практически каждый год очередная группа исследователей оглашает очередную теорию заката кхмерской империи, называя в качестве причины то войну, то эпидемии, то засуху, то нашествие разного рода вредителей. Никто из жителей той империи не оставил нам письменных свидетельств, которые поведали бы об обрушившихся на них бедах. Моэм предположил, что объяснением всему могла быть самая банальная из всех человеческих слабостей: почивавшую на лаврах кхмерскую империю погубило ложное ощущение самоуспокоенности. С высот Ангкора можно было катиться только вниз.

Потрясенный свидетельствами былого величия, Моэм написал, что ему хотелось бы посетить эти храмы в сопровождении философа, чтобы тот объяснил: почему, даже познав возвышенное, человек рано или поздно готов довольствоваться всего лишь комфортным и посредственным. Неужели наше естественное состояние – пребывать на нижней планке цивилизации, а достигнув однажды высоты и воспарив над обыденностью, мы покоряемся своей природе и «с облегчением возвращаемся к состоянию, лишь немногим превосходящему животное»? Великолепие Ангкора производит тот же эффект, что египетские пирамиды: волей-неволей начинаешь сравнивать эти удивительные строения, воздвигнутые без использования современных технологий, с жалким видом нынешних городов в тех же краях. Это противоречие терзает Моэма: «Может, обстоятельства или личный гений толкают человека наверх, позволяя подняться ненадолго на высоту, но там ему слишком сложно дышать, – и поэтому он стремится вернуться вниз, к привычной посредственности? ‹…› Или же человек подобен воде, которая под напором может забить и на высоте, но тут же стекает вниз, стоит напору исчезнуть?»

Когда жители Ангкора погибли или покинули город, над городом воцарилась тишина, а затем это место поглотили джунгли. И лишь громады храмов да запечатленная в камне история правителей, танцовщиц, влюбленных и воинов застыли в вечности. Первые исследователи и миссионеры попали сюда в XVI веке. А о здешних храмах Запад узнал только в XIX веке из работ французского путешественника и естествоиспытателя Анри Муо, поведавшего о «глубоком спокойствии» окружавшего Ангкор леса в своей книге «Путешествие в королевства Сиам, Камбоджа, Лаос и другие центральные страны Индокитая» (Voyage dans les royaumes de Siam).

Из всех храмов мне больше всего нравится Та-Пром, словно бы заживо пожираемый корнями деревьев, стремящимися удушить его. Как-то – еще до того, как туризм здесь стал массовым, – мне удалось посетить Та-Пром в полном одиночестве. Я бродил по нему под шум ветра и слушал, как древние камни рассказывают истории о героических сражениях, битве между человеком и природой, борьбе за выживание и ложных надеждах. Затем я направился к храму Ангкор-Ват, возвышавшемуся вдали, в плену у воды и зелени. Его стены казались влажными. Людей почти не было. Я сел у подножья храма и попытался представить, какой была жизнь в исчезнувшей империи. Едва ли она так уж сильно отличалась от нашей. Те же интриги, соперничество и неудовлетворенные амбиции. Те же эпидемии. Та же ложь, слухами распространявшаяся по улочкам города. Точно так же вспыхивали и угасали дружба и любовь. Люди предавали друг друга. Вели войны с соседями, а затем договаривались о мире. Горожане наверняка жаловались на начальство и коррупцию. Люди говорили о погоде, когда больше не о чем было говорить. И они испытывали такую же боль, как мы, когда теряли своих возлюбленных, страдали от разлуки и переживали измены. Кто-то витал в эмпиреях, другие копошились внизу. Мы не слишком изменились.

Порой даже такие утонченные и не склонные к импульсивным поступкам люди, как писатель Андре Мальро, не могли устоять перед искушением увезти на память домой кусочек Ангкора. 3 августа 1924 года в парижской газете L’Éclair вышла статья под заголовком «Поэт Мальро ограбил храмовый комплекс в Ангкоре». В ней рассказывалось, что Мальро выломал несколько барельефов в храме Бантеайсрей, причем произошло это примерно в те же дни, когда в Ангкор приехал Моэм. Надо полагать, на состоявшемся впоследствии во Вьетнаме суде французский писатель оправдывался тем, что таков уж «удел человеческий»[3]. Мальро приехал в Камбоджу с женой и другом детства, чтобы развеяться после неудач, которые он потерпел в бизнесе. Когда его арестовывали за попытку вывезти из страны четыре барельефа в индуистском стиле, он заявил в свое оправдание, что намеревался таким образом спасти культурные ценности Ангкора. Со временем все забылось, более того – в Сиемреапе, городе, где размещаются туристы, приехавшие в Ангкор, открыли модный ресторан, назвав его именем Мальро. Камбоджийцы не помнят зла, хотя в стране этой его совершалось немало.

Простила Мальро и родная Франция, назначив писателя министром культуры в правительстве Шарля де Голля. В конце концов, кто мог справиться с обязанностями министра культуры лучше человека, который до такой степени помешан на искусстве, что готов был утащить во Францию кусочек Ангкора под мышкой? Кто из нас не мечтал бы, чтобы современные политики воровали столь же изысканно? Ангкор был для Мальро вершиной культуры – тем, что «остается живым после смерти». Он видел в его руинах не упадок, но величие, воспринимал их не как груду камней, а как образчик высокого искусства и полагал, что они олицетворяют собой не слабость, а силу рода человеческого. И, ощутив на фоне подобного величия свое убожество, писатель позволил себе опуститься до банального воровства.

Храм, что ввел будущего министра во искушение, расположен неподалеку от холма Пном-Дей и был построен женщинами в Х веке. Его стены из красного песчаника украшены искусными барельефами, посвященными богу Шиве и изображающими сцены из индуистской мифологии. Здание храма сориентировано на восток и окружено тем же ореолом таинственности, что и остальной Ангкор. Я буквально сгорал от любопытства и хотел во что бы то ни стало посетить его. Но, увы, так и не ощутил желания прихватить с собой что-нибудь на память. К счастью, с годами страсть украшать гостиную своего дома памятными сувенирами из разных поездок улетучивается. На стенах моей первой азиатской квартиры в Гонконге висели бумеранги из Австралии, маска с носом в форме фаллоса из Бутана, марионетка с Бали и множество других безделушек, недвусмысленно намекавших, что все эти места я посетил самолично. В то время я страдал чем-то вроде синдрома путешественника, которому страшно хочется, чтобы гости взялись расспрашивать его о том, куда еще заносила его судьба. Но в один прекрасный день я избавился от всех этих вещей, оставив себе только увесистую статуэтку Будды, которой было удобно подпирать книги на полках, – и с этого момента наконец почувствовал себя свободным. Можно даже сказать – реабилитировался. Отныне я мог говорить себе, что я все же лучше современных туристов, которых хлебом не корми дай нацарапать свое имя на памятниках истории. Всех этих людей, которые не в состоянии уразуметь, что значит «проход запрещен». Тех, кто карабкается на разваливающиеся храмы Ангкора, чтобы сделать селфи, игнорируя предупреждающие знаки. Я не хочу возвращаться в Ангкор, мне больше по душе мои воспоминания о тех временах, когда тамошние храмы можно было посещать в гордом одиночестве, воображая, пусть ненадолго, что все это принадлежит одному мне. Какой смысл любоваться шедевром, созданным для благоговейного созерцания в тишине, когда вокруг гвалт, очереди и сутолока?

Сомерсет Моэм не дожил до того, чтобы своими глазами увидеть, до какой степени точно сработала на территории древней Кхмерской империи его теория о врожденной склонности человека покинуть горные выси ради того, чтоб устремиться вниз. Он посетил эту страну в эпоху французского протектората. Во время Второй мировой войны ее захватила Япония, затем она снова вернулась под контроль Франции, после чего обрела независимость – в 1953 году, в период правления Нородома Сианука. Да-да, того самого короля, который впоследствии похитил собственного сына, чтобы посадить его на трон. Вмешательство США, поддержавших государственный переворот против монархии и бомбивших позиции партизан во время Вьетнамской войны, способствовало появлению движения красных кхмеров во главе с кровавым Пол Потом. Вслед за его приходом к власти в 1975 году началась принудительная высылка людей из городов в сельскую местность, были казнены тысячи противников режима, разразился экономический кризис и произошел настоящий холокост, стоивший жизни одной пятой части населения страны. Каждый раз, когда я попадаю в «Тюрьму безопасности 21», из четырнадцати тысяч заключенных которой на свободу живыми вышли лишь семеро, я разыскиваю принадлежащую одному из этих счастливчиков, по имени Бу Менг, лавочку. Он зарабатывает себе на жизнь, продавая туристам ксерокопии своей биографии и фотографируясь со всеми желающими в камере, где его когда-то держали. В последнюю нашу встречу Бу пожаловался на то, что и он сам, и другие выжившие в этом месте очень постарели и что скоро некому будет поведать миру их историю.

– Но ведь есть же еще ваши книги, – возразил я.

– С каждым днем их покупают все меньше, – ответил он. – Скоро они будут никому не нужны.

Я отошел в сторону, чтобы пропустить туристов, рыщущих в поисках сувениров, и задумался: следовало ли превращать «Тюрьму безопасности 21» в очередной туристический аттракцион? С одной стороны, это, надо полагать, помогло рассказать людям об ужасах геноцида. С другой, несомненно, тривиализовало трагедию. Впрочем, пожалуй, я готов признать, что решение сохранить память о произошедшем было верным. Если уж мы отдаем на растерзание толпам туристов самые удивительные творения рук человеческих, самые девственные уголки нашего мира и невероятные пейзажи, то почему бы не показывать им и следы самых жутких преступлений человека? Стены тюремных коридоров завешаны фотографиями, с которых на нас с испугом смотрят те, кому вот-вот предстоит умереть. После прогулки по этому зданию легко представить себе, что Сомерсет Моэм увидел бы в камбоджийском геноциде один из примеров того, сколь легко человек достигает самого дна бездны. Мне, впрочем, хочется верить, что он ощутил бы и оптимизм – и сказал, что, упав на дно, человек снова устремляется вверх, в полет. Заново, еще раз.

Моэм продолжил свое путешествие, направившись во Вьетнам, где задержался очень ненадолго. Ханой не вызвал у него никакого особого энтузиазма. И даже ослепительно красивая бухта Халонг с ее изумрудно-зелеными водами и торчащими из них островками, похожими на каменных великанов, тоже показалась ему скучной. Уставший от переездов писатель добрался до Хайфона, и там его поджидал сюрприз. Во время трапезы к нему подошел официант и сказал, что его желает видеть некий джентльмен. Этим джентльменом оказался Гросли, с которым они когда-то вместе изучали медицину в больнице Сент-Томас. Выяснилось, что тот уже пять лет живет в этом вьетнамском портовом городе и хотел бы пригласить Моэма отужинать у себя дома. Он познакомил писателя со своей вьетнамской женой и предложил опиум. У Моэма еще были свежи воспоминания о неудачном опыте, пережитом в Сингапуре. В тот раз наркотик сначала доставил ему удовольствие, но на следующий день Моэм проснулся с жесточайшим похмельем, его выворачивало наизнанку. Поэтому он отклонил предложение, заметив, впрочем, что хозяин дома может не стесняться его присутствием. В тот же момент откуда-то вынырнула старуха с подносом. Встав на колени рядом с Гросли, женщина приготовила зелье.

Гросли поведал Моэму о своей жизни, полной успехов и неудач. Он провел двадцать лет в Китае, работая таможенником в порту, и смог сколотить небольшое состояние. Моэм подозревал, что источником его доходов была контрабанда опиума. Затем Гросли затеял торговлю антиквариатом – вполне легальный бизнес. Как и у многих других европейцев, живущих на Востоке, у него была мечта однажды вернуться домой – успешным и уважаемым человеком. Гость слушал хозяина дома и думал о том, что люди гораздо интереснее книг, с одной лишь оговоркой: в их случае ты вынужден читать все целиком, не имея возможности пропустить абзац-другой, пока дойдешь до интересного места. Считал ли Моэм, что это относится и к нему самому? Его жизнь была не особенно простой – пусть даже ему никогда не приходилось знавать нужду. Уильям Сомерсет Моэм родился в британском посольстве во Франции и осиротел в неполные двенадцать лет. О своей матери он говорил, что она была его единственной подлинной любовью. Нигде – ни дома в Лондоне, ни в люксе гостиницы Oriental – он не расставался с ее фотографией. Писать Моэм начал с детства – и качество своей прозы проверял на одноклассниках, дразнивших его из-за заикания. Хороший опыт, чтобы отточить мастерство сарказма, которым буквально дышит все его творчество. Позже он выучился на врача и служил в годы Первой мировой войны в Красном Кресте. Затем был завербован британской разведкой, чтобы работать в России. Потом опубликовал первое из своих великих произведений, «Бремя страстей человеческих». Поставил двадцать четыре спектакля по своим пьесам. Писал патриотические речи для поднятия боевого духа союзников во время Второй мировой войны. И наконец, закончил сценаристом для Голливуда. Несмотря на свою плодовитость, сам он считал себя писателем ограниченного таланта и человеком недостаточно творческим. Ему, как он сам говорил, приходилось компенсировать нехватку воображения жизненным опытом. Именно поэтому Моэм яростно и неутомимо пополнял копилку этого опыта за счет путешествий и знакомств с людьми, которые встречались ему по пути. В случае Азии, которой посвящена значительная часть его творчества, Моэм охотнее рассказывал о своих бывших соотечественниках и людях, подобных Гросли, нежели о местном населении. Недостаточно глубокое понимание восточной культуры, обусловленное то ли снобизмом, то ли избыточным уважением, то ли просто неспособностью постигнуть ее суть, вызвало критику его ориентализма. Многие утверждают, что Моэм использовал классический западный подход, объясняющий все происходящее при помощи набора стереотипов и примитивных концепций. Более того, беднягу Сомерсета и сегодня винят в том, что он стал проводником магически-экзотического образа Востока, исказившего восприятие этой культуры на Западе.

В отличие от других авторов, наподобие Оруэлла или Конрада, Моэм не испытывает глубокого отвращения к колониализму и не ужасается социальной несправедливости, с которой постоянно сталкивается по пути. Не пытается в своих книгах рассказывать нам о том, как живут люди в далеких уголках планеты и какие у них обычаи, не дает советов о том, что обязательно нужно посетить, и не читает лекции о текущей политической ситуации. Его не слишком интересуют история и пагоды, что, впрочем, не мешает Моэму признавать уникальный характер Ангкора. Именно это и отличает его от всех прочих: он – честный писатель-путешественник. Моэм мог бы попытаться рассказать о великих людях Востока, толком не понимая их мотивов, но предпочел препарировать своих бывших соотечественников – которые рассеялись по всему миру, нередко сами не понимая зачем.

Гросли рассказал писателю, что мечтал вернуться в Англию, чтобы напиться в баре Criterion и явиться на скачки во фраке, коричневой шляпе и с пенсне на шее. «Он влачил свое существование, как отшельник, мечтая только о том, чтобы вернуться и вести невероятно пошлую жизнь». Потом рассказал о своем неудачном возвращении в Лондон, где все оказалось совсем не таким, как он помнил. Те заведения, куда он любил захаживать, давно закрылись, девушки выглядели куда уродливее, чем когда ему было двадцать, да и похмелье переносилось значительно тяжелее. Друзьями он не обзавелся и чувствовал себя одиноким. И внезапно все то, что он оставил на Востоке, все, чего он раньше просто не замечал, заиграло новыми красками. Китаянки, бывшие на порядок сговорчивее англичанок. Возможность весело провести время за меньшие деньги. Членство в клубе без необходимости предъявлять всю свою подноготную. Всегда оживленные улицы и люди, которые хотят быть рядом с вами просто потому, что вы иностранец. Полтора года в Англии показались ему длиннее, чем двадцать лет на Востоке. В итоге Гросли снова отправился в Китай. Остановившись по пути в Хайфоне, он взял рикшу и попросил того отвезти его куда-нибудь, где можно славно скоротать время с женщиной. Тот привел его в дом, в котором Гросли теперь рассказывал историю своей жизни Моэму – и где последний планировал провести ночь. Гросли словно бы погрузился в поток волшебных снов. И когда на следующее утро его корабль отправился в Гонконг, самого Гросли на нем не было.

– Старуха потрясающе набивает трубки, подружка моя – удивительная красавица, да еще и слуга есть. Маленький жулик. А если ты счастлив здесь и сейчас, зачем ехать куда-то еще?

– Вы счастливы здесь? – спросил у него Моэм.

– Как никогда в жизни.

Читая про похождения Гросли, я все время думал, скольких же европейцев с очень похожими историями я знаю. В большинстве своем это были мужчины, не устоявшие перед очарованием легкой жизни, доступных женщин и постколониальных благ, перед радостью того, что к вам относятся по-другому просто потому, что вы белый. Пожив в Азии, они чувствовали себя в Европе (или откуда там они приехали) чужими и не смогли адаптироваться. В результате им не оставалось ничего другого, кроме как вернуться назад, чтобы не умереть от тоски по своей прошлой жизни. Помню, как один товарищ рассказывал мне об этом с точки зрения романтических отношений. В Бангкоке он пользовался среди девушек популярностью голливудской кинозвезды.

– Я иду в магазин и возвращаюсь с телефоном кассирши, отправляюсь играть в гольф и ухожу оттуда с девочкой, которая держала над нами зонтик от солнца, ну а уж если я выхожу в город ночью… Порой я просто заставляю себя оставаться дома, чтобы лишний раз не подвергаться искушению, – театрально жаловался он.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Notes

1

Перевод А. Ливерганта.

2

Перевод А. Ливерганта.

3

«Удел человеческий» (La Condition humaine, 1933) – один из самых известных романов Андре Мальро, удостоенный Гонкуровской премии. – Прим. ред.