Кровь не вода

Альберт Таибов

Кровь не вода

«Брат – это тот, кто знает твою кровь на вкус.

И тот, кто прольёт её первым»

От автора

Эта книга – сборник рассказов, каждый из которых – отдельная история, но все они связаны невидимыми нитями. О боли, о любви, о выборе, который меняет всё.

«Недописанный портрет» – о том, как война крадёт не только жизни, но и последние штрихи счастья. О девушке, которая не смогла дорисовать глаза любимому, потому что их больше нет. О сирени, что цветёт вместо него.

«Белые розы для мёртвой невесты» – о том, как болезнь перечёркивает планы, но не любовь. О письме, которое становится мостом между мирами. О розе, что шепчет на ветру: «Я всё ещё здесь».

«Стеклянные ангелы» – о дружбе, которая превращается в зависимость, а потом – в вечное падение. О двух мальчишках, мечтавших стать ангелами, но ставших осколками.

«Невидимые нити» – о семье, которая держится на последних силах. О сыне, который слишком поздно понимает, что его мама – не железная.

«Последний урок» – о деде, который учил внука чинить табуретки, а на самом деле – жизнь. И о том, что настоящие уроки часто приходят после звонка.

«Последнее письмо» – о любви, которая не успела попрощаться. О дожде, пустом стуле и словах, написанных заранее.

«Разбитая ваза» – о детской лжи, которая становится клятвой верности. О том, что иногда нужно разбить что-то ценное, чтобы понять – семья важнее.

«Последний закат» – о дружбе, разрушенной любовью. О выборе между братом и чувствами. О дороге, которая ведёт только в пропасть.

«Братья» – о кровных узах, разорванных войной. О клятвах, данных в детстве, и предательстве, которое оказалось спасением.

«Тропа через горы» – о древних законах и испытаниях, которые показывают, кто ты на самом деле. О силе, мудрости и цене лидерства.

«Чернила и кровь» – о вере, которая сильнее страха. О юноше, чьи последние слова стали вечностью.

«Дорога мудрости» – о том, что вершина – не всегда цель. Иногда важнее то, что видишь по пути.

«Кровь не вода» –

Когда родные становятся врагами по разные стороны баррикад, главное сражение происходит не на поле боя, а в сердце – между долгом и любовью.

Это истории о нас. О тех, кто остался в тени, но чьи голоса звучат в каждом шорохе листвы, в каждом вздохе ветра. Они – недописанные портреты, недоговорённые фразы, недожитые жизни.

Но именно они – самые честные.

«Недописанный портрет»

Зима. Снег падал за окном, белый и безмолвный, как саван. Алина сидела перед мольбертом, в пальцах застыла кисть с засохшей краской. Портрет на холсте был почти закончен – острые скулы, тень улыбки, даже ямочка на подбородке, которую она так любила целовать. Но глаза… Глаза оставались пустыми – два бледных мазка, без жизни, без души.

– Почему ты не смотришь на меня? – прошептала она, касаясь холста дрожащими пальцами.

На полу у её ног лежало письмо. Потрёпанное, зачитанное до дыр.

«Скоро вернусь. Посадим сирень под твоим окном, как ты мечтала. Жди меня»

( Лето. Последняя встреча.)

Он стоял на перроне, неуклюжий в новом мундире, сжимая в руках букет полевых цветов.

– Возьми, а то завянут без тебя, – улыбался он, но в глазах стояла тоска.

– Дурак, – она засмеялась, но голос дрожал. – Ты же вернёшься.

Он прижал её к себе так сильно, что она почувствовала, как бьётся его сердце.

– Мы же сирень сажать будем. Помнишь, как пахнет её цветение?

– Как детство, – выдохнула она.

Поезд загудел. Он поцеловал её в лоб и отпустил первым.

(Зима. Болезнь.)

Кашель разрывал её грудь. На ладони оставались алые пятна.

– Линочка, поешь хоть немного, – за дверью умолял голос матери.

– Не сейчас.

Она снова взяла кисть. Капля крови упала на холст, расплываясь зрачком в пустом глазу.

– Вот так… лучше, – прошептала она.

(Похоронка.)

Белый конверт. Крик матери. Тишина в её собственной голове.

Она перечитывала его последнее письмо снова и снова:

«Если что-то случится – посади сирень. Пусть хоть она цветёт вместо меня»

Весна. Земля оттаяла. Алина копала яму под окном, хотя каждое движение отзывалось болью в груди.

– Ты не должна! – рыдала мать.

– Должна.

Она опустила хилый росток в землю. Сирень была слабой, почти безжизненной. Как она сама.

Сирень зацвела. Фиолетовые гроздья тянулись к солнцу, наполняя воздух сладким ароматом. Мать нашла её утром. Алина сидела под кустом, прислонившись к стене дома. В руках – смятое письмо. Глаза закрыты.

Портрет в комнате так и остался недописанным.

Но теперь, когда сирень зацвела, в этом не было необходимости.

«БЕЛЫЕ РОЗЫ ДЛЯ МЁРТВОЙ НЕВЕСТЫ»

(Диагноз.)

Кабинет онколога пахло стерильностью и страхом. Вера сидела, сжимая подлокотники кресла так, что её пальцы побелели.

– Лимфома Ходжкина, IV стадия, – произнес врач, не поднимая глаз от бумаг.

В ушах Веры зазвенело. Она видела, как губы доктора продолжают двигаться, но слышала только обрывки фраз: "…агрессивная химиотерапия… 15% выживаемость… максимум два года…"

– Это ошибка, – прошептала она.

Алексей схватил её за руку. Его ладонь была влажной.

– Мы сделаем повторные анализы. Это ошибка.

Вера вдруг рассмеялась – резко, истерически.

– Конечно, ошибка! Я же просто пришла из-за боли в спине!

Когда они вышли из больницы, шёл дождь. Алексей пытался накинуть на неё куртку, но Вера отстранилась.

– Два года… Мне двадцать шесть, Алексей! – её крик разорвал сырой воздух. – У нас должны быть дети! Свадьба! Вся жизнь впереди!

Она упала на колени прямо в лужу, не обращая внимания на прохожих. Алексей опустился рядом, обняв её за плечи.

– Мы победим это, – шептал он, целуя её мокрые от дождя и слёз волосы. – Я обещаю.

(Борьба.)

Химиотерапия превратила Веру в тень. Её густые каштановые волосы выпали, кожа приобрела сероватый оттенок. Но хуже всего были глаза – пустые, словно в них погас свет.

Однажды ночью Алексей проснулся от её крика. Вера металась в постели, срывая с себя одежду.

– Горит! Всё горит! – она царапала грудь, оставляя кровавые полосы.

Он схватил её за руки, пытаясь успокоить.

– Вера, дыши! Это побочный эффект, это пройдёт!

– Я не могу! – её голос сорвался на шёпот. – Я не могу больше, Лёш…

Утром он нашёл её стоящей перед зеркалом, рассматривающей своё измождённое отражение.

– Я больше не красивая, – констатировала она.

Алексей подошёл сзади, обнял.

– Для меня ты всегда красивая.

Она резко развернулась.

– Не ври мне!

(Временная ремиссия.)

Через восемь месяцев мучений анализы показали ремиссию. Вера снова начала улыбаться. Они даже позволили себе помечтать о будущем.

– Давай сыграем свадьбу, – предложил Алексей однажды вечером.

– Ты серьёзно? – Вера подняла на него глаза. – Посмотри на меня. Я похожа на невесту?

– Для меня ты всегда невеста.

Они поженились в маленькой церкви. Вера надела простое белое платье и шляпку с вуалью, скрывающую отсутствие волос. Когда священник произнёс: "Не разлучит ни болезнь, ни здравие…", Алексей почувствовал, как её рука дрожит в его ладони.

(Рецидив.)

Боль вернулась внезапно. Однажды ночью Вера проснулась от дикой боли в животе. Алексей вызвал скорую.

– Метастазы в печень, – сказал врач. – Шансов почти нет.

Алексей продал машину, взял кредиты, умолял всех о помощи.

– Есть экспериментальное лечение в Германии, – сказал он Вере, держа её худую руку в своих. – Дорого, но…

– Нет, – перебила она. – Я хочу умереть дома.

      (Последние дни.)

Она угасала на глазах. Каждый вдох давался с трудом.

– Обещай мне что-то, – прошептала Вера однажды ночью.

– Что угодно.

– Женись снова. Будь счастлив.

Алексей зарыдал, прижав её руку к губам.

– Я не смогу…

– Обещай.

Он молча кивнул.

(Прощание.)

Она умерла тихо, на рассвете. Алексей держал её руку до последнего вздоха.

Когда врач констатировал смерть, он не плакал. Просто сидел рядом, гладя её уже холодные пальцы.

      (Письмо.)

Через неделю после похорон Алексей наконец нашёл в себе силы разобрать её вещи. В ящике комода, под стопкой носовых платков, лежал конверт с его именем.

"Моему любимому дураку"

Почерк был неровным – видно, что писала она уже слабеющей рукой.

"Если ты это читаешь, значит, я уже не могу тебе этого сказать лично. Прости меня за это. Ты сейчас, наверное, сидишь в нашей комнате и чувствуешь себя так, будто мир рухнул. Знаю, ты злишься – на врачей, на Бога, на меня. Не злись, мой хороший.

Помнишь, ты обещал мне посадить белую розу? Сделай это. И когда она зацветёт – это буду я шептать тебе "я люблю тебя" на ветру.

А теперь слушай внимательно, потому что это самое важное:

Ты должен жить дальше.

Не просто существовать. А жить – громко, ярко, без оглядки. Влюбляться, путешествовать, кричать от счастья, стать отцом.

И когда ты будешь держать на руках своего первенца – скажи ему, что где-то там есть тётя Вера, которая очень его любила, даже не видя.

Я не прощаюсь. Потому что любовь – это навсегда.

Твоя Вера."

Алексей прижал письмо к груди. Впервые за неделю он разрешил себе плакать.

(Три года спустя.)

Белая роза под их окном пышно цвела. Алексей стоял перед ней, перечитывая письмо в сотый раз.

– Лёш! – Ольга выглянула из дома. – Ты идёшь? Мы опоздаем!

Он медленно сложил письмо. Сегодня была их свадьба.

В церкви, когда священник произнёс: "Не разлучит ни болезнь, ни здравие…", Алексей вдруг ясно увидел Веру. Она стояла в последнем ряду – в том самом белом платье, в котором выходила за него замуж.

"Будь счастлив", – прошептали её губы.

Когда он моргнул – её уже не было.

– Ты согласен? – спросил священник.

Алексей посмотрел на Ольгу. На её добрые глаза, так непохожие на Веры.

– Я…

В кармане он сжал письмо.

– Прости, – сказал он тихо. – Я не могу.

Он вышел из церкви под шёпот гостей. У розового куста его ждала маленькая девочка – точь-в-точь как Вера в детстве на фотографиях.

– Ты обещал ей жить, – сказала девочка и исчезла.

Алексей упал на колени перед розами.

– Я пытаюсь… – его голос разбился. – Но как жить без половины души?

Ветер сорвал лепестки роз, осыпая его, словно снегом. Где-то вдалеке звонили колокола – то ли к венцу, то ли к отпеванию…

«Стеклянные ангелы»

(Последние минуты.)

Снег стучал в больничное окно, как назойливый гость, требующий впустить его внутрь. Я сидел на пластиковом стуле, сжимая в руках его кожаный браслет – тот самый, с выцарапанной надписью: "На пять минут ангел".

– Кто из вас родственник Данилы Кораблёва?

Врач выглядел уставшим.

Я поднялся, чувствуя, как сердце забилось так, будто хотело вырваться и убежать.

– Я… его друг.

Врач посмотрел на меня со странной смесью жалости и раздражения:

– Вам повезло проститься. У него… (делает паузу, подбирая слова) …остановка сердца после передоза. Реанимировали, но мозг… Время сказать прощай.

За его спиной, через стекло реанимации, я увидел синие губы с трещинами в углах, и тогда я понял – Даня действительно улетел. Только не в небо, а туда, откуда не возвращаются.

(Сентябрь 1998 года. Школьный двор после дождя.)

Я впервые увидел его возле разбитого фонаря. Новенький. Стоял поодаль от всех, жевал булку с комочками маргарина, наблюдая, как мы играем в "Казаки-разбойники".

– Ты чего в сторонке торчишь? – я подошёл ближе, размазывая грязь по промокшим кедам.

Он поднял глаза – серые, как мокрый асфальт.

– А тебе какая разница?

В его голосе была опасная нотка, но мне понравилось, как он сжимал кулаки – будто держал в них что-то хрупкое.

(Кабинет химии.)

– Кто разбил колбу?! – орала учительница.

Класс замер. Даня медленно поднялся:

– Я.

– Почему?!

– Хотел посмотреть, как осколки блестят.

После уроков я догнал его у раздевалки:

– Ты же не разбивал.

Он ухмыльнулся, доставая из кармана стеклянный треугольник:

– Это я вчера головой в витрину "Центрального" пробил. Хочешь, покажу, как кровь на таком красиво растекается?

(Заброшенная стройка.)

Мы сидели на железных балках, болтая ногами над пропастью. Даня рассказывал про четвёртый детдом:

– Там был воспитатель – дядя Витя. Давал сигареты, если… – он резко замолчал, швырнув камень вниз.

Я не стал расспрашивать. Вместо этого разломил пополам "Твикс":

– На, ешь. У тебя живот урчит громче, чем наш директор на линейке.

(Декабрь. Больничная палата.)

– Опять подрался? – я тыкал пальцем в его гипс.

– Сам упал, – буркнул Даня, но медсестра закатила глаза:

– Трое старшеклассников били его за то, что отец… ну, в тюрьме.

Даня вдруг схватил меня за руку:

– Ты никому не скажешь?

В его глазах было столько страха, что я поклялся молчать – даже когда мама допытывалась, почему я ношу ему свои вещи.

(Февраль 1999.)

– Ты чего тут торчишь? – я отряхивал снег с куртки.

Его "дом" пах гарью и старыми одеялами. На стене – фото женщины с выколотыми глазами.

– Приёмка не пускает. Говорят, убегал. Даня разливал по кружкам украденный из столовой кисель. Хочешь, покажу кое-что?

Он снял с шеи цепочку с осколком стекла:

– Это от окна, где мама разбилась. Говорят, прыгнула. А я знаю – её толкнули.

(Март 2000.)

– Слушай, а давай сбежим? – Даня разглядывал карту в библиотечном атласе. В Сочи море. Можно на паромах кататься.

– А деньги?

– У меня план.

На следующий день его забрали менты. Оказалось, он ограбил ларёк с сигаретами.

Когда я принёс ему в изолятор передачку, он прошептал сквозь решётку:

– Не бросай меня, ладно?

Я тогда ещё не знал, что это станет нашим девизом на двадцать лет.

(Первая доза.)

Чердак заброшенного завода пах пылью и железом. Мы сидели на старых ящиках, передавая между собой бутылку "Яги".

– Опять дома скандал? – Даня пинал ногой пустую канистру.

Я показал свежий синяк на плече – отцовский "аргумент" за тройку по химии.

– Хочешь, научу, как всё забывать? – он достал из кармана смятый пакетик с белым порошком. – Волшебная пыль. Одного вдоха – и никакой боли.

Я тогда отказался. Но через неделю, когда отец разбил мне губу за опоздание, я сам пришёл к Дане.

– Откуда это? – я вертел в руках шприц с мутной жидкостью.

Даня расстегнул рубаху, показав следы уколов вдоль вен:

– Костя со стройки даёт. Говорит, в больнице сливает.

– А… а что будет?

– Сначала страшно, – он затянул жгут зубами, – потом – будто тебя нет. Только тепло и тишина.

Я видел, как его зрачки расширяются при этих словах.

– Ты же не…

– Попробуй, не ссы! – он впился пальцами в моё запястье. – Разве тебе не хочется хоть на пять минут стать ангелом?

Мои руки дрожали так, что я трижды ронял шприц.

Его руки были тёплыми и уверенными, когда он водил моими пальцами:

– Вена должна запрыгать… Вот так… Медленно…

Боль была острой и короткой, как укус осы.

Потом…

Сначала – тошнота, потом – будто меня окунули в тёплую ванну

– Ну как? – Даня смотрел на меня, как мать на первенца.

Я не ответил. Просто протянул руку за вторым шприцем.

Даня тряс меня за плечи:

– Слушай, это только по праздникам, понял? Иначе…

Но мы уже знали – назад дороги не будет.

– Передозировка Славки из параллельного класса стала городской новостью, слышал? Говорят, его нашли с улыбкой.

Даня разминал шею.

– С нами такого не случится, – хрипло сказал Даня, вводя себе дозу в шею, потому что руки были уже исколоты.

В этот момент я впервые подумал: "А ведь случится".

(Осень. 2005.)

Тёмный двор. Фонарь мигал, освещая лицо Кости – жёлтые зубы, шрам через бровь.

– Где деньги, сопляк? – он швырнул окурок мне под ноги.

Я вывернул карманы джинс – дыры, крошки табака, чек из аптеки.

– Слышь, я ж не благотворительность! – Костя схватил меня за горло, прижав к мусорному баку. – Ты мне должен уже за три дозы!

Из подъезда выбежала соседка:

– Опять наркоманы! Сейчас милицию вызову!

Костя отпустил меня, плюнув в ноги:

– Завтра принесешь – или твоему другу хана. Понял, падла?

Даня ждал в нашей "штаб-квартире" – затопленном подвале за школой.

– Ну что? – он поднял на меня воспалённые глаза.

Я высыпал на стол:

Золотые серьги матери, папины часы, детскую копилку сестры (разбитую)

– Ты… это… – Даня задыхался от смеха. – У тебя же сестра на эти деньги в лагерь собиралась!

Я схватил его за грязную майку:

– А у тебя есть варианты?! Ты видел, что Костя с теми парнями сделал?!

На его руке был свежий ожог – буква "Д" (долг).

Костя принимал "гостей" в гараже. Вонь бензина, крови и чего-то сладковатого.

– О, наши меценаты! – он разглядывал добычу. – Часы – херня. А вот серёжки…

Его бандит с татуировкой "АУЕ" щупал серьги жирными пальцами:

– Это же твоей мамки, да? – он ухмыльнулся, видя, как я сжимаю кулаки. – Расслабься, пацан. Всё равно скоро сдохнешь.

Костя бросил нам два пакетика в лужу:

– На, собаки. Завтра – вдвое больше.

Даня ползал на коленях, вылавливая драгоценный порошок.

Мы кололись в подъезде лифтовой шахты.

– Чёрт… – Даня вдруг вырвал шприц из вены. – Мы же… мы же реально конченые.

Я смотрел, как кровь капает из его носа на грязный пол.

– Помнишь, ты говорил про Сочи? – я неудачно попытался улыбнуться. – Всё ещё рванём?

Он вдруг разрыдался – впервые за все годы.

– Мы никуда не рванем, понимаешь? Никуда.

Утром меня разбудил стук в дверь. Сестра стояла с красными глазами:

– Это ты? – она показала пустую шкатулку. – Мама всю ночь искала бабушкины серёжки…

Я хотел зарычать, прогнать её… но вдруг увидел в её руках билет – "Детский лагерь "Орлёнок". Отменён.

– Серега… – её голос дрожал. – Что с тобой происходит?

За окном проехал чёрный джип Кости. В голове зазвучал голос Дани:

"Завтра привезут новую партию"

Пахло мочой и плесенью. Мы делили с бомжами угол между мусоропроводом и лифтом. Даня сидел, прислонившись к стене, его левая рука была обмотана грязной тряпкой – под ней гноилась вена, расползаясь фиолетовыми пятнами.

– Дай посмотреть, – я потянулся к повязке.

Он дёрнулся, прижав руку к груди:

– Не трожь!

Я всё равно сорвал тряпку. Желтый гной вытек на пальцы, пахнув тухлым мясом.

– Ты с ума сошёл?! Это же гангрена!

Даня усмехнулся, обнажив почерневшие зубы:

– Зато колоть негде больше. Удобно.

Я тащил его в ночлежку для бездомных – единственное место, где могли хоть чем-то помочь.

– Отпусти! – он вырывался, но был слишком слаб.

Фельдшер, бывший военный с пустым взглядом, осмотрел руку:

– Ампутировать надо. Сейчас вызову скорую.

Даня вскочил, сбивая банки с перекисью:

– Я не в больницу! Там моргисты сдают всех Косе!

Он выбежал на улицу, а я остался стоять перед фельдшером, который уже доставал телефон.

Мы сидели на детской площадке, где когда-то в детстве катались на качелях. Теперь они скрипели, как кости старика.

– Слушай, нам надо завязывать, – я тряс его за плечи. – Ты же видишь, во что мы превратились?!

Он засмеялся, кашляя кровью:

– Ты сначала скажи это своему организму.

В его глазах не было ни страха, ни злости – только пустота.

Я ударил его – впервые за все годы.

Даня не сопротивлялся. Просто упал в снег и лежал, глядя в небо:

– Сильнее бей. Может, хоть так выбью дурь из головы.

( 2006)

Костя смеялся, глядя на нас:

– Что, герои, протрезвели?

Он бросил нам два пакетика – один упал в лужу.

– На, сдохните красиво.

Даня поднял свой пакетик, но не стал колоться. Просто разорвал его и высыпал содержимое в снег.

– Всё. Хватит.

Я стоял перед закрытой дверью реабилитационного центра.

– Ты точно идёшь? – Даня курил, пряча гниющую руку в карман.

– Да. И ты идёшь со мной.

Он покачал головой:

– Я уже не спасусь. Но ты – можешь.

И ушёл в зимнюю тьму, оставив меня перед дверью в новую жизнь.

Реабилитационный центр напоминал тюрьму: решётки на окнах, запах дезинфекции и рвоты, глаза пациентов – пустые, как у мертвецов.

Когда мне вручили справку о прохождении курса, медсестра вздохнула:

– Ты тридцать первый за этот год. Возвращаются все.

Я вышел на улицу – солнце резало глаза, как в первый раз после подвала.

Даня ждал у остановки, куря самокрутку из газеты.

– Ну что, новенький? – он окинул меня взглядом с головы до ног. – Ты похож на говно.

Я рассмеялся – впервые за месяцы искренне.

– Спасибо, брат. Ты тоже.

Мы обнялись, и я почувствовал, как его рёбра выпирают через тонкую куртку.

Мы сидели на краю, как в старые времена. Но теперь тишина вместо смеха.

– Помнишь, ты говорил про ангелов? – я затянулся, глядя на закат. – Мы же стали демонами.

Даня сжал моё плечо – его пальцы дрожали.

– Ангелы, демоны… – он плюнул вниз. – Мы просто мусор, который ещё не вывезли.

– Я видел Славку, – внезапно сказал Даня.

Я замер с сигаретой у губ.

– В морге. Костя привёз "посмотреть".

Его голос сорвался, и вдруг – он заплакал. Впервые за все годы.

– Он был… синий. И улыбался.

Я обнял его, чувствуя, как его спина покрывается мурашками.

– Мы не станем такими, – прошептал я.

Даня отстранился, вытирая лицо рукавом:

– Я уже стал.

– Пойдём со мной, – я встал, протягивая руку. – Есть центр в другом городе.

Даня посмотрел вниз – на разбитую бутылку во дворе.

– Ты иди. А я…

Он достал из кармана свёрток – белый порошок светился в лучах заката.

– Я ещё не готов.

Я шёл к автобусу, не оглядываясь. Только когда двери закрылись, я посмотрел в окно. Даня стоял на крыше, подняв руку в прощальном жесте. В последний раз.

Морг. Холодный металл под пальцами.

– Он звал тебя в последние минуты, – санитар поправлял простыню, обнажая фиолетовые пятна на сгибе локтя. – Кричал "извини". Будто видел кого-то…

Я разжал ладонь. Старая фотография 1998 года: мы на крыше, Даня корчит рожицу, я смеюсь с бутербродом во рту. На обороте детскими буквами:

"Когда станем ангелами, полетаем вместе"

– Он упал с лестницы в подъезде, – продолжал санитар, застёгивая молнию. – Но смерть от передоза… даже не боролся.

Я сунул фото в карман его рваной куртки – туда, где когда-то лежали наши "крылья".

Я стоял под дождём: "Я выбрал жизнь, а ты… ты просто долго падал".

(Чердак. Год спустя.)

Снег за окном такой же, как в день нашей первой дозы. Шприц в моих руках наполнен водой.

– Вот и всё, брат, – я перетягиваю жгут его старым ремнём. – Сегодня мы летим.

Голос в голове:

– "Ты идиот. Это же просто вода."

– "Нет. Это свобода."

Игла входит легко, как тогда. Тени на стене принимают знакомые очертания:

– Ну че, принц, скучал? – его силуэт подхватывает шприц. – Погнали, а? На этот раз – навсегда.

Я закрываю глаза. Пяти минут неба достаточно.

"В городской реке сегодня нашли тело. В кармане – фотография двух улыбающихся мальчишек. Следствие считает – очередной наркоман, не справившийся с ломкой. Только снег знает правду: он наконец-то долетел."