Полная версия
Морошковая поляна
Бабы сказали: «За столом не поревела, за столбом отревёшь». Так и получилось.
Шла война, начались осенние дожди, зимой бушевали метели, летняя жара выматывала, а на сердце те же думы – о нём, Шуре. Она ждала.
Умом понимала: июль – октябрь 1941 года – период тяжёлых переходов дивизии.
Много позднее, когда мамы уже не было в живых, я узнала: мой отец воевал на Лужском рубеже.
Лужский рубеж.
На сорок пять суток был задержан враг на подступах к Ленинграду.
Здесь погибли 55 535 человек.
Противник бросил в этом направлении две танковые и пять мотопехотных дивизий, которые поддерживались авиацией. Все усилия немцев опрокинуть Лужскую оборону и прорваться к Ленинграду успеха не имели.
Не имея успеха на Лужском направлении, враг сильными ударами с направлений Кингисепп и Псков вышел на Красногвардейск, на Новгород, Чудово, поставив этим части Лужской обороны в полуокружение. 24 августа 1941 года дивизия попала в окружение. В окружении оказалось более двадцати тысяч бойцов.
Сентябрь 1941 года. Иссякли боеприпасы. Дивизия начала выход из окружения противника, который к этому времени замкнул кольцо.
Уничтожив свою материальную часть, дивизия тремя отдельными колоннами к началу октября вышла на западный берег реки Волхов, в район Мясного Бора, по которому проходила линия обороны.
Всё это знаю я, дочь рядового, стрелка 399-го СП 111-й СД Первого формирования, призванного 23.06.1941 года Харовским РВК. Связь с ним прекратилась 13 августа 1941 года… Знаю потому, что я должна это знать.
Как поисковик девяностых годов я прошла (частично) эти места. Пять раз была в Мясном Бору, привезла землю и рассыпала на могиле матери. В девяностые годы, когда начался активный поиск неизвестных солдат, мама прочитывала все газеты, писавшие об этом.
Она благословляла меня с младшим сыном, когда мы уезжали под Тихвин, в Смоленскую область, в Ошту.
– Нашли бы могилку, поехала бы, – делилась с сестрой своими надеждами.
Мы с сыном Тимой старались не рассказывать о том ужасе, который видели сами: останки тысяч бойцов, поднятых и захороненных в Смоленской области, в Сычёвке.
Мама много читала, смотрела фильмы о войне.
– Наверное, и Шура мой знал клятву верности.
– Ты о чём, бабушка? – удивился Тима.
– В июле 1941 года написана эта клятва. И Шура не мог не знать, как я жду его.
После смерти мамы на листочках с молитвами я нашла написанное её рукой начало стихотворения Симонова «Жди меня» (его называли «Клятвой верности»).
В последние годы жизни к ней часто приходили пионеры, просили рассказать о детстве, о войне. Мама рассказывала, пела, а потом болела, не спала…
В ОНМЦК (областной научно-методический центр «Вологда»), АФ009, АФ0010, АФ007 (Интернет), я нашла и её, телятницы, любительскую фотографию, сделанную в 2002 году.
Вспомнилась наша с низким потолком зимняя изба, в которой звучали старинные свадебные песни.
Почему свадебные? Может, потому что и у бабушки Ираиды, и у мамы свадеб не было.
Память же хранила красивые чужие свадьбы.
Помню, как звучал голос мамы, она пела: «Что не ёлка – метёлка метёт», «Роза, мой, роза, виноград зелёной».
О себе тоже пела – не могла не петь:
С хорошим расставалисяПо разным сторонам.Он запел, а я заплакала.Легко ли было нам.Задушевная,Не стало,Кто на свете был любим…Чаще звучали другие слова:
Забывала, забывала,Но не забывается.Рубашка бела, чуб налево —Часто вспоминается.Для меня было неожиданностью, что и отец мой пел о любви и верности. Правда, представить его пляшущим и поющим я не могу. Но, видимо, мама помнила его и таким, молодым деревенским парнем, когда они работали на лесоповале в Печаткино, где полюбили друг друга и решили пожениться.
Я тогда тебя забуду,Милая Галинушка,Когда в гроб меня положат,Повезут в могилушку.Свою любовь к мужу мама передала мне, его дочери.
Бывая в Печаткино, где проходят «Цветаевские костры», я мысленно представляю свою маму, деревенскую девушку, в тяжёлых подшитых валенках, в платке, повязанном низко, до глаз, и отца, деревенского парня, в пиджаке на вате (он долго висел у нас в сеннике, просушиваемый каждое лето, ведь мама ждала его хозяина). Представляю, что здесь шла рубка леса, стояли казёнки, где незамысловатые продукты давали под запись, до получки… И мне нетрудно всё это представить, ведь мама не раз рассказывала, как они там трудились, как мечтали, что поженятся. Отец подарил маме зеркало с первой получки: «Глядись, моя Галинка…» Потом мама подходила к этому зеркалу и вспоминала: «Вот я и гляжусь всю жизнь, вспоминаю тебя, Шура. А стала стара, не такая, как раньше…» Зеркало висит в нашей старой деревенской избе. А теперь я подхожу и вспоминаю, как когда-то вспоминала моя мама… Ведь я не помню своего отца, не слышала его голоса…
Звучит только её тихий голос…
Октябрь 2024 г., деревня Черёмухово (бывшая Чертунья) Харовского района Вологодской области, ЧереповецМорошковая поляна
Лес меня манил всегда.
– А что там, в лесу, откуда мама приносит с дальних покосов гигельки? (Они были сочные, сладкие, непохожие на те, что росли в кустах вблизи деревни. И назывались, как я узнала потом, дягилем.)
– Где же растёт эта клюква, куда ходят женщины-колхозницы втайне от бригадира, и тот их ругает, даёт штраф?
– Что же это за странный Дед Мороз, что даёт воз дров зимой? (И только всегда один, а потом снова надо ехать к нему, когда дрова кончались.)
На наши вопросы, конечно, никто не отвечал, всем в ту пору было не до нас: была война, потом послевоенное голодное детство.
Помню, как впервые я оказалась в весеннем лесу. Снег не весь растаял, кругом вода, а на высоком пеньке – красные ягоды.
Мама помогла подойти поближе и сказала:
– Брусника. Обошли осенью, не заметили. Теперь она сладкая, можно есть. Домой не унести, очень мягкая.
Потом, когда мы подросли, гурьбой шли за черникой, грибами, звонко и весело аукали, боялись заблудиться, далеко не уходили.
Взрослым снова было не до нас.
А в лесу росли и другие ягоды: голубика, малина, земляника. И надо было знать эти ягодные места. Кого-то стали брать бабушки в лес, показывали лесные дороги. А дороги были не безымянные, словно улицы в городе: Крестовая, Большая, Горская, Игуменская, Злобишная (по названию деревень, которых, к сожалению, теперь нет), Паршинская, Шилыковская, Алфёровская, Чертунская, Поповская, Нелюбовская, Попчишная, Уваришная, Матюшинская.
Каждая дорога интересна по-своему. Злобишная выйдет на Игумновскую, сольются Алфёровская и Шилыковская, вдоль Крестовой растут всегда белые грибы, по Паршинской дороге – рыжики. Все дороги сливаются в Чивицкую, и ведёт она к озеру. Чивицкое озеро – предел нашей детской мечты. (Вот бы там побывать!)
Но прежде озера – сенокосы. Все дороги выходили к сенокосам. Они тоже имели названия: Тяпу́шка, Ёргас Погорельский, Подомхи, Починок, Орловская Лупандиха, Орлечи (исключительно местное название, приезжие говорили «Орлецы», не признавая нашего харовского чокания), Пятистенок, Го́рловина, Выход, Водопой. (По сию пору на карте обозначен Попов Тинник.)
Болотистые места знали как Толошманское болото, Подсавинские.
Поскотина Дальняя, Шишковская, Заосичье.
Даже поляны были не просто полянами, а Малое Заосичье, Малый Никаноров Поток, Большой Никаноров Поток. Мы знали: дойдёшь до Дальнего Потока – вернёшься с груздями, до Большого Потока – с белыми крепкими грибами.
А ещё в нашем лесу была поляна, получившая название по имени моей бабушки Евгении – Енина Ледина.
Бабушка уходила в лес одна, когда цвели ягоды.
«Много нынче цвету, не замёрзнет, так будет и черника, и голубика, – сообщала своим сверстницам. – Не спешите только обрывать зеленцами».
Потом ещё ходила в лес и опять одна.
«Через несколько деньков можно уже идти. Поспеет всё. Ягод как куколок!» (Куколками называли в наших местах луговые цветы.)
Она никого не брала с собой.
«Обомнут всё сразу. Бегают по лесу: “Ничего нет! Пошли дальше!” А это лес, за этим кусточком нет, есть за другим. Идти надо не спеша, потихоньку, не топтать ягодник. И, конечно, собирать руками».
Она не признавала никаких комбайнов: «Придумали комбайны, кто-то зовёт их хапугами. Зачем? Все корни выдерут. И ведь не жалко! А в лесу всё живое».
Бабушка любила первый сбор отдавать тем, кто сам уже в лес не ходил. Насыплет большое блюдо, прикроет чистой тряпочкой и несёт на самый край деревни.
Ягодка к ягодке, без мусора (ей же никто не мешал собирать в лесу).
Бабушка первая в деревне начала собирать морошку.
«И зачем ты, Еня, эти ягоды собираешь? Высушить их нельзя, хранятся недолго. Это забава. Клюква – другое дело».
Однако все угощались и хвалили.
Если бы бабушка жила сейчас, она бы рассказала, что это особая, целебная ягода, что её называют «очи болотные», «болотный стражник», «болотный янтарь», что растёт она на севере, особенно большие плантации в Лапландии, что вкус её очень напоминает вкус апельсина. Но апельсина моя бабушка ни разу не только не ела, даже не видела. Она выросла в глухой харовской деревне Вологодской области. Но моя бабушка закончила один класс церковно-приходской школы, научилась читать и много читала.
«Это царская ягода. В России её знали и любили. Раненный смертельно Александр Сергеевич Пушкин перед смертью попросил мочёной морошки. Он очень любил её. А угощали его крестьяне Михайловского».
Рядом с нашей деревней был центр сельсовета с таким названием – Михайловское. И, слушая бабушку в далёком детстве, я думала, что это она рассказывает о нашем Михайловском, что у нас бывал русский поэт. Даже спрашивала, где был его дом, домик няни.
«В псковских лесах, от нас далеко», – поясняла бабушка.
Зимой не раз приходили к ней и просили «сушёных листиков» чудной ягоды, заваривали чай, лечились.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Примечания
1
Гибкий прут, ветка.
2
Бегать туда-сюда.
3
Катаники – валенки. Кропать катаники – ремонтировать, подшивать валенки.
4
Холодянка – холодная колодезная вода.
5
Падеретина – употребляется как ругань к худой, заморённой скотине.
6
Дягиль (трава).
7
Тысецкий – свадебный персонаж.
