Сон в Нефритовом павильоне

Несмотря на буддийский «зачин» обсуждаемого нами романа, в нем не раз упоминается даосизм – распространенная в Китая религия, которая проявилась в Корее преимущественно на уровне мировоззрения или в отдельных заимствованных элементах. Литература нередко обращается к даосской символике, чтобы передать противоположную конфуцианству позицию выбора жизненного пути, не связанного с государственной службой и карьерными устремлениями и, соответственно, свободного от социальных обязательств. Отметим, что тесное переплетение элементов разных учений также объясняется реально существовавшей ситуацией. Сосуществование их могло сводиться к уровню одной личности. Китаист Александр Степанович Мартынов дает определение «смешанного типа конфуцианца-даоса» для личности, в жизни которой чередуются периоды активной вовлеченности в социальную жизнь на карьерном поприще и ухода со службы на лоно природы. Этот распространенный тип представлен множеством известных в Корее имен и в определенном смысле может быть найден и в современности.

Многие воспринятые в Корее элементы китайской культуры, которые встречаются в тексте романа, не имеют выраженной связи с религиями, но скорее сообщают о ритуальной культуре или обычаях. Например, особое отношение к этикету и музыке, которое высказывается устами персонажей романа: «Древние мудрецы высоко ставили этикет и музыку, через их посредство они добились больших успехов в правлении страной и в просвещении народа. Этикет – гармония земли, музыка – гармония неба». Другим примером обычая, зародившегося в Китае и распространившегося в Корее (как и в иных странах Восточной Азии), могут служить стихотворные турниры. Изображение такого турнира, на котором нередко происходит знакомство героев, служит экспозиции персонажей.

Мы долго говорили о плане содержания романа «Сон в Нефритовом павильоне», но план выражения в этом произведении заслуживает не меньшего внимания. Система образности и средства художественной выразительности сочетают в себе характерные для корейской литературной традиции черты (нередко восходящие к культуре Китая) и особенности, связанные с новыми тенденциями в прозе.

Пестрота композиции объясняется тем, что полотно романа сплетено из множества имевших хождение сюжетов, которые восходят к легендам, историческим событиям, литературе Китая и Кореи. Популярность их способствовала интересу к произведению со стороны широкого читателя.

В канву романа вплетены метафоры, раскрывающие характеры, аллюзии, демонстрирующие позицию героя, отсылки к легендам и историческим событиям древности, добавляющие важные детали к сюжету. Например, в репликах героев и в стихотворных вставках не раз упоминается «пыльный земной мир» – метафора эфемерности мирских устремлений. В романе она используется для противопоставления земного мира и мира небожителей, словно акцентируя антитезу, заданную рамочной композицией произведения. Аллюзии в романе многообразны, порой полисемантичны и, как можно предположить, адресованы читателям разного уровня образованности, поскольку отсылают не только к широко распространенным сюжетам. Метафоры и аллюзии, вложенные в уста главного героя, призваны подчеркнуть утонченность как самого персонажа, так и его собеседников, способных считывать завуалированные смыслы.

В качестве примера обратимся к знаменитой притче о древнекитайском мыслителе Чжуан-цзы, которому приснилось, что он бабочка, и, пробудившись, он не мог понять, что является сном, а что реальностью, и кто он на самом деле: Чжуан-цзы, увидевший во сне, что он бабочка, или бабочка, которой снится, что она Чжуан-цзы. Аллюзии на притчу встречаются в корейской литературе часто и могут входить в число ключевых элементов текста. В романе они звучат в диалоге между главным героем и одним из женских персонажей – девицей Хун. Примечательно, что в их репликах бабочка фигурирует уже в ином контексте и выступает как метафора ветреного мужчины (в Восточной Азии бабочка ассоциируется прежде всего с мужчиной, поскольку она оплодотворяет цветок; красота насекомого не противоречит предъявляемым к мужской внешности критериям).

Аллюзии могут соотноситься с сюжетом из истории Китая и объяснять конкретные поступки героев (например, когда один из них изображает прокаженного) или целый ряд событий (как в главе, которая полностью строится на отсылке к древнекитайской истории с лисьей шубой). Многие имена служат емкой характеристикой персонажа или его отдельных черт. Это имена прославленных красавиц (например, Ян-гуйфэй), героев (Чжугэ Лян), мудрецов (Цзян-тайгун) или иных образцовых личностей, которые стали архетипом определенного качества. Это могут быть и напоминания об известной истории, служащие определением к ситуации (как в случае с историей о музыканте Бо Я и понимавшем его исполнение дровосеке Чжун Цзи-ци, после смерти которого Бо Я разбил свой музыкальный инструмент).

Многие из таких имен, названий и ситуаций нередко встречались в ранней литературе Кореи, как в прозе, так и в поэзии, и относятся к традиционному набору имен-символов. Использование некоторых стало тенденцией в произведениях XVIII–XIX веков, и обращение к ним составляет особенность литературы именно этого периода. Это может объясняться распространением в Корее китайской литературы. Например, некоторые знаменитые военачальники китайской древности стали узнаваемы широким читателем в Корее в связи с их ведущей ролью в сюжете романа «Троецарствие». Популярность этого произведения и его героев была столь велика, что персонажи стали появляться и в корейской поэзии (даже на родном языке).

Некоторые имена или названия изначально связаны с литературной традицией Китая. Один из самых распространенных примеров – отсылка к истории о встрече князя царства Чу с красавицей, которая оказалась феей горы Ушань, а также к распространенному символу любовного свидания «дождь из тучки», которым обещала проливаться над возлюбленным Ушаньская фея. Узнаваемые образы могут быть связаны не только с прозой. Например, скрип поднимающегося якоря – распространенный спутник поэтического изображения сцены предстоящей разлуки героев.

В романе «Сон в Нефритовом павильоне» используются также легенды и мифы Древнего Китая – сюжет о пире у Владычицы Запада Сиванму, о Ткачихе и Волопасе, разлученных влюбленных, встречающихся раз в год благодаря Млечному Пути, и так далее. Примечательно появление в тексте также элементов, восходящих к корейской мифопоэтической традиции. Например (об этом упоминается в романе), в архаичной культуре тело человека делилось на мужские и женские зоны (глаза, нос, руки – мужчина, а уши, рот, ноги – женщина). К этой же традиции можно отнести и такой сюжетообразующий элемент, как чудесное рождение.

Не станем пересказывать комментарии к роману, в которых поясняются имена и названия, символика, скрытые цитаты и аллюзии – то, что характеризует стилистику самого произведения и язык персонажей. Можно порекомендовать читателю обратить внимание также на язык описания чувств, способы передачи эстетических впечатлений. Этому, как правило, служат метафоры. Предложенный в переводе вариант порой нарочито русифицирован. Например, слово «любовь» не было принято, и приводимые в литературных произведениях признания не столь прямолинейны, как в русском тексте. Это касается и реалий. Слова «бокал» или «экипаж», обозначающие западные явления, не соответствуют тем объектам, которые обозначают в романе. Читателю легче читать фразу, в которой говорится о грехе (христианское понятие), а не о неких менее привычных концепциях. Но эти отдельные переводческие решения не препятствуют сохранению образности языка и стилистического своеобразия романа.

При всей метафоричности значительной части использованных в тексте романа образов в нем немало и элементов бытописания. Упоминаются привычные действия и объекты из повседневной жизни, употребляемые в пищу необычные для российского читателя культуры (например, чумиза) и предметы одежды, называются окружающие человека элементы пространства. Особого внимания заслуживает тема отношений между людьми и восприятие тех или иных поступков. В качестве примера приведем остро негативное восприятие ревности (кстати, один из кодифицированных в культуре недостатков женщин).

Такие элементы текста сообщают о принятых поведенческих моделях и о восприятии тех или иных качеств – положительных или отрицательных, привлекательных или отталкивающих. Многие сложившиеся типажи не просто стали характерными для традиционной литературы Кореи, но и перешли в литературу современную. А некоторые изначально сопряжены со спецификой корейского мировосприятия в целом.

Подобные особенности имеют принципиальное значение в культуре. Обратим внимание на такой ключевой для сюжета момент, как исправление злых персонажей и их прощение. Это актуальное и в XXI веке стремление к мирному решению конфликтов, восходящее к представлению о гармонии. Ее воплощает древний символ круга, в котором объединены противоположные начала инь и ян. В традиционной корейской литературе именно гармония венчает большинство сюжетов. В современной южнокорейской культуре она нередко оказывается и целью, и средством для героя, имеющего проблемы с социумом и/или с самим собой. Таким образом, читая традиционное корейское произведение, мы знакомимся с основополагающими элементами картины мира, присущей корейскому народу и во многом актуальной и сегодня.

Перевод романа выполнен Геннадием Евгеньевичем Рачковым – представителем первого поколения филологов-корееведов. Это послевоенное поколение было воспитано основателем отделения «Корейская филология» в Ленинградском государственном университете Александром Алексеевичем Холодовичем – японистом, который самостоятельно освоил корейский язык, стал автором первого корейско-русского словаря и описания корейской грамматики, а также работавшим над переводами корейской традиционной поэзии с самой Анной Ахматовой. Геннадий Евгеньевич занимался в первую очередь лингвистическими исследованиями, но также посвятил немало времени работе над переводами традиционной корейской прозы. Его тексты отличает стилистическая выверенность, внимание к языковым деталям.

А теперь предлагаем читателям погрузиться в текст, полный занимательных приключений, рассказанных изысканным слогом и приглашающих к более предметному знакомству с миром корейской литературы.

А. Гурьева, доцент кафедры корееведения СПбГУ

Глава первая. О том, как Звездный князь Вэнь-чан любовался луной из Нефритового павильона и как с Ворот Южного неба бодисатва Авалокитешвара бросила на землю пять жемчужин

Двенадцать павильонов в Нефритовой столице, и в одном из них, Нефритовом, обитают вознесенные на небо поэты. Из этого чудесной архитектуры павильона вид открывается великолепный: с западной стороны – на Дворец Познания, с восточной – на Дворец Простора и Стужи, и, куда ни глянь, радуют взор совершенством формы и цвета легкие беседки и многоярусные терема. Однажды Нефритовый владыка повелел украсить павильон и устроил в нем пир для своих подданных. Заиграла небесная музыка, запестрели одежды небожителей. Наполнив небесным вином кубок из драгоценного камня, владыка поднес угощенье Великому поэту, Звездному князю Вэнь-чану, и попросил его сложить стих о Нефритовом павильоне. Поклонился Вэнь-чан и, не оторвав кисти от бумаги, начертал:

        Когда будто жемчуг росаИ золотится кленов янтарь,        Владыка Неба велелПавильон для пира убрать.        «Из радуги яркий наряд…» —Заиграли, как встарь,        Божественный ароматУсладил пирующих рать.        Туда, где Пурпурный Дворец,На луане ночью лечу.        Коричного дерева теньЛегла на Нефритовый град.        Ветер при свете звездКолышет неба парчу,        Порой с облаков голубыхСлышится грома раскат.        В подарок приняв нефрит,Зеленый Дракон меня        Уносит на Красный холмОт сонных дворцовых палат.        К бисерной ширме прильну,Осенней дымкой маня,        Земля далеко внизуК себе мой притянет взгляд.

Так понравились владыке стихи Вэнь-чана, что он приказал увековечить их на стене павильона и прочитал их вслух раз, и другой, и третий… Но вдруг помрачнел, повернулся к Повелителю Севера Тай-и и говорит:

– Хорошие стихи сочинил Вэнь-чан, но зачем вспомнил он о людях? Такая досада! Огорчил нас сегодня самый молодой и самый любимый подданный!

Тай-и в ответ:

– Видел я, Вэнь-чан разглядывал землю, и лицо его светилось от радости, будто у земного человека, достигшего богатства и знатности. Может, послать его ненадолго в мир людей, чтобы узнал он его и впредь слышать о земле не захотел?

Владыка с улыбкой кивнул и, встав, чтобы удалиться с пира к себе во дворец, молвил Вэнь-чану:

– Сегодня красивая луна, останься в павильоне полюбоваться ею!

Вэнь-чан проводил государя до колесницы и вернулся в павильон. Стояла осень, пора седьмой луны. В золотых листьях клена, украшавших павильон, шелестел ветерок, ярко блестела Серебряная Река, и всего два-три облачка плыли в бескрайнем небе. И тут с северо-востока появилась черная туча, а с нею – громовая колесница, в которой восседал Дракон, хозяин Северного моря.

– Я любуюсь луной, – крикнул Вэнь-чан Дракону, – зачем же ты, старый, закрываешь ее лик от меня своими тучами?

– Сегодня большой праздник, седьмой день седьмой луны, – отозвался Дракон. – В этот день Ткачиха встречается с Волопасом, а драконы четырех морей направляются к Серебряной Реке мыть свои колесницы.

Вэнь-чан не отступился:

– Все равно, немедленно убери свои тучи.

Тотчас посветлело небо, словно умылось прозрачной росой, и там, где Семизвездье, засиял новорожденный месяц. Красота ночи пьянила, а Вэнь-чан, облокотясь о перила, грустил: «Прекрасна Нефритовая столица, только очень уж много в ней порядка, даже скучно. Каково, к примеру, красавице Чан-э – ведь одна-одинешенька стережет Дворец Простора и Стужи. Тоска!..» Шум колесницы прервал его раздумья. Появился отрок-небожитель.

– Нефритовая дева, прислужница Нефритового государя! – возгласил он.

Удивился Вэнь-чан: зачем ей сюда, если она почти не выходит из дворца? А дева поднялась в павильон, спросила Вэнь-чана о настроении и села против него.

– Помня о вас, Нефритовый государь прислал шесть небесных персиков и меру небесного вина, дабы еще приятнее было вам наслаждаться луной из Нефритового павильона.

Почтительно приняв дары, Вэнь-чан с любопытством оглядел Нефритовую деву: от нее веяло чистотой, и, несмотря на одежды, усыпанные драгоценностями, и сверкающий головной убор, держалась она просто и была чарующей, как молодая луна.

– Скучно вам, должно быть, целыми днями сидеть во дворце? – обратился к ней с улыбкой Вэнь-чан. – Раз уж вы оказались в этом чудесном уголке столицы, побудьте здесь, отведите душу.

Дева в ответ:

– Я думаю, больше удовольствия доставит вам встреча с общей любимицей, Красной птицей; она отправилась к Ткачихе, узнать час свидания несчастной с Волопасом, и обещала на обратном пути заглянуть сюда. Вы ведь знаете ее, она большая поклонница музыки и сама талантливая поэтесса…

Тут она замолчала, увидев, что с запада плывет к ним многоцветное облако, а на нем – небожительница с белым лотосом в руке. Вэнь-чан, присмотревшись, узнал Фею шести небес и окликнул ее:

– Куда направляешься, Фея?

Та остановила облачную колесницу и говорит:

– Я была на совете будд и слушала проповедь Шакьямуни. Пролетая на обратном пути мимо озера Мохэ, где сейчас весна, сорвала там цветок белого лотоса. А теперь держу путь во Дворец Познания.

Попросил у нее Вэнь-чан:

– Дай мне полюбоваться твоим удивительным цветком.

Фея со смехом подбросила лотос в воздух. Вэнь-чан поймал его, повертел перед глазами, написал на листе цветка четверостишие и перебросил обратно. Фея подхватила лотос и, прочитав стих, подарила Вэнь-чана благодарным взглядом. Вот что там было начертано:

        Лотосы в водах Мохэ,Светлая плещет волна.        Как не сорвать цветок,Когда его дарит весна?!

Тут с востока подкатила запряженная пестроцветным фениксом колесница, которой правила Звездная красавица. Крикнула небожительница:

– Фея! Зачем уподобляешься ты тем, кто срывает лотосы в Наньпу, заигрывает с мужчинами и одаривает их драгоценностями?

Выхватила из рук Феи цветок, прочитала начертанное на листе и, поджав губы, недовольным тоном сказала:

– Эти стихи и сорванный лотос свидетельствуют о недозволенных на небесах деяниях. Непременно доложу Нефритовому государю.

Фея устыдилась, краска смущения появилась на ее лице. В тот же миг на ступени павильона опустился красный луань, с которого сошла еще одна небожительница в головном уборе, украшенном драгоценными каменьями, в юбке и кофте всех цветов радуги. По умному, необыкновенной красоты лицу все сразу узнали Красную птицу, а она говорит:

– Девы, о чем ваш спор?

Звездная красавица рассказала о беседе Вэнь-чана с Феей шести небес, про стихи Вэнь-чана на лотосе и о том, что все это она расценила как нарушение устоев Верхнего мира.

Улыбнулась Красная птица.

– Слыхала я, что немолодая и добродетельная фея Магу любила заигрывать с Ван Фан-пином, обсыпая его рисом, а благочестивая и достопочтенная Сиванму пела вместе с чжоуским князем Му-ваном песню «Белые облака». Не вижу ничего дурного в том, что Фея бросила Вэнь-чану лотос, а поэт написал на нем стих для нее. Вэнь-чан все-таки Звездный князь, не то что Чжэн Цзяо-фу!

Взяв лотос у Звездной красавицы, она воткнула его себе в волосы, потом обняла правой рукой одну небожительницу, левой – другую, подняла голову вверх и сказала:

– Луна сегодня чудо как хороша! Давайте полюбуемся ею вдосталь!

Во главе с Красной птицей небожительницы подошли к Вэнь-чану и сели так, что ближе всех к нему оказалась Нефритовая дева, потом – Звездная красавица, затем – Красная птица и наконец – Фея шести небес. Улыбнулся им Вэнь-чан и говорит:

– Луна каждую ночь хороша, но сегодня здесь собрались все небесные девы, и вот это действительно чудо!

Красная птица в ответ:

– Вовсе не чудо, а воля Нефритового государя и ваше везение. А вот мне удачи нет, чуть в беду не попала.

– А что случилось? – спросила Нефритовая дева.

– Поздравила я Ткачиху с предстоящим свиданием и тронулась в обратный путь. Сороки уже навели свой чудесный мост через Серебряную Реку. Я пошла по нему, а в это время загромыхала колесница хозяина Северного моря. Одна сорока испугалась и упала. Еще бы немного – и я за нею!

– Сорочий мост, – заметил Вэнь-чан, – место любовной встречи, потому третий там всегда лишний. Вот Небо и разыграло вас.

Как будто не заметив шутки, сказала Красная птица:

– Днем я повстречала нашу юную звездочку, Персик. Позвала ее с собой прогуляться, но она спешила во Дворец Простора и Стужи. Хотела полюбоваться танцами небожителей. Давайте-ка пригласим ее в наше общество, когда она будет возвращаться к себе.

Не успела она это вымолвить, как подкатила небесная колесница, а в ней – прекрасная звездная дева. Лицо у нее нежное, словно цвет персика весной, на шелковой юбке – облачные узоры. Красная птица радостно воскликнула:

– Что так поздно, Персик? Не хочешь к нам, полюбоваться луной? С нами Нефритовая дева, Звездная красавица, Фея шести небес…

Новая гостья улыбнулась, сошла с колесницы и поднялась наверх. Пять небесных дев и Звездный князь сидели теперь в павильоне.

После недавнего пира, что устроил Нефритовый владыка, голова у Вэнь-чана еще кружилась, и вот он, обмахиваясь веером, усыпанным драгоценными каменьями, говорит:

– Нет красивее павильона в Нефритовой столице, чем этот, нет более благодатной поры в году, чем седьмая осенняя луна. Нефритовый государь пожелал, чтобы я любовался прекрасной ночью, и думалось мне, что в одиночестве пройдет время. Но, на мое счастье, случай подарил мне встречу с такими красавицами, как вы, небесные девы! О чем еще мечтать?! Одно плохо – мало у нас вина.

В ответ ему Красная птица:

– А я слышала от феи Магу, что уже созрело чжуншаньское вино, про которое говорят: «Выпьешь глоток – тысячу дней пьян». Не послать ли за ним?

Нефритовая дева согласно кивнула и тотчас отправила свою служанку в горы Тяньтайшань к фее Магу. Та, увидев служанку с кувшином из нефрита, удивилась:

– Неужели Нефритовая дева, сама добродетель, начала пить вино?

Сказала так, но две меры в кувшин налила, и служанка мигом доставила вино в павильон. А Красная птица говорит:

– Как-то старик Тай-шань захотел пить. Трижды выпил до дна Восточное море, но жажды так и не утолил. А у нас на шестерых всего-навсего один кувшин! Слышала я, что на днях Нефритовый государь наслаждался небесной музыкой, потягивая вино, да захмелел. Но когда ему кто-то рассказал о Звездном гуляке, то протрезвел владыка тут же, отослал Виночерпия и зарекся пить вино. Значит, вина в небесных подвалах – хоть отбавляй. Стоит пожелать только князю…

Вэнь-чан без промедления отрядил отрока – и вот уже Небесный посыльный тащит кувшины с хмельной влагой, Северный Ковш расставляет кубки, на столиках появляются кушанья из мяса дракона и феникса. Трапеза в разгаре, вино льется рекой.

Тут с сияющими глазами указала Красная птица на луну и молвит:

– Всем дает свет луна ночью, и небожителям, и людям. И хотя небожители вечны, а люди смертны, но пройдет десять тысяч лет, и мир небесный и мир земной поменяются местами. Не поверишь, что тогда и у бессмертной Чан-э появится седина на висках. Так не станем тратить время на пустую болтовню, будем наслаждаться – горе тому, кто откажется от чарки вина!

Рассмеялся Вэнь-чан, сам наполнил кубки и поднес небесным девам. Вскоре захмелели все шестеро – и вот уже спят, опершись о перила, и недвижные головы небожителей словно нефритовые изваяния, словно поникшие бутоны цветов. Яркие звезды и луна, повиснув над Серебряной Рекой, освещают спящих, прозрачная роса оседает на их одежды. И вдруг – никого в Нефритовом павильоне, только служанка да отрок стоят у перил, а на ступенях томятся резвые феникс и луань…

А между тем было так, что будда Шакьямуни, восседая на Лотосовом троне, беседовал с учениками, пришедшими на Священную гору. Внезапно явился посланец, прибывший с озера Мохэ с таким известием:

– Десять лотосов, по одному на каждую сторону света, расцвели на озере, и один из них исчез без следа!

Задумался Шакьямуни, помолчал немного и обращается к Авалокитешваре:

– В лотосе согласно соединились Земля и Небо, животворные Луна и Солнце. Ничто во вселенной не может сравниться с его восхитительным ароматом и таинственным цветом. Разыщи пропавший цветок!

Авалокитешвара поклонилась, воссела на облако и отправилась на поиски. Осмотрела все двенадцать небес и три тысячи миров и вдруг заметила чудесное сияние в одном из павильонов Нефритовой столицы. По этому путеводному огню прилетела бодисатва в Нефритовый павильон и что же видит: столики опрокинуты, на полу валяются пустые кувшины и кубки, шесть небожителей погружены в глубокий сон, и у ног их лежит белый лотос. Глянула бодисатва на лица спящих, улыбнулась, подняла лотос и быстро умчала к Священной горе, передала цветок Шакьямуни и рассказала обо всем увиденном в Нефритовом павильоне. Шакьямуни взял лотос, пробежал глазами стих и начал нараспев читать сутру. И тут двадцать иероглифов, которыми Вэнь-чан записал свой стих, скатились с листа лотоса и превратились в двадцать жемчужин. Будда произнес заклинание и ударил драгоценным веером по своему трону, тут соединились жемчужины парами, и стало их десять, и соединились еще раз, и стало их пять, сверкающих и прекрасных. Сотворив чудо, Будда погрузился в раздумье. Из этого состояния вывела его Авалокитешвара, предложив оценить только что сложенный ею стих:

        Лотос расцвел —Его мне дарит весна.        Для мудрецаМудрость цветку равна.

– Великолепно! Достойные строки! А теперь скажи нам проповедь! – сказал Шакьямуни.

Бодисатва дважды поклонилась и, указывая рукою на лотос, заговорила:

– В этот белый цветок, что от природы чист, весна вселила земной дух. И стал он похож на молодого монаха, который исполнен веры, но не в силах отрешиться мыслью от мирского, не умеет управлять своими пятью желаниями и семью чувствами, а значит, грозят ему семь опасностей и десять грехов. Наше учение объемлет все, для постижения связи явлений и истины нам дана сила духа. Душа человека подобна белому лотосу, желания его – как весенний ветер. Без весеннего ветра не зацвести лотосу и без желаний не вызреть чувствам! Значит, всем небожителям и всем людям надлежит обрести силу духа, дабы постигнуть истину, которая обретается там, где от прикосновения ласкового весеннего ветра расцветают белые лотосы. Она и под чистым небом, в пустынных горах, в безмолвных реках.

Остался доволен Шакьямуни.

– Хорошо сказано! А кто сумеет соединить в целое этот лотос и эти жемчужины?