Бранная слава

Вообще-то Анна Михайловна строила своё семейное благополучие и работала, но как-то так незаметно получалось, что вместе с этим строился и развитой социализм.

И надо сказать, неплохо строился. Потому что девочка из учительской семьи, выросшая в служебном одноэтажном деревянном доме на две семьи в маленьком зауральском городишке, сначала закончила институт, потом вышла замуж, как молодые специалисты они сразу же получили с мужем двухкомнатную квартиру в областном центре и стали жить.

Всё это без каких-либо сверхусилий. Они просто работали и делали то, что умели. И делали это хорошо.

Постепенно в доме появились холодильник, стенка с книгами и хрусталём, цветной телевизор и стиральная машинка. Электричество стоило копейки, газ и центральное отопление были.

Хуже было с детьми.

Игорёк, родившийся первым, был их радостью и, что там говорить, больше забавой.

В отсутствие бабушек и дедушек государство взяло на себя заботу о своём маленьком будущем гражданине – так в их жизни появились ясли, детский сад, потом школа и продлёнка, летние пионерлагеря, куча кружков, где Игорь, правда, не особенно приживался.

А молодым родителям было время пожить и для себя.

Правда, из этого «пожить для себя» и случилось их главное семейное несчастье: уже через год после рождения сына Анна Михайловна опять забеременела и после долгих колебаний, советов с подругами и консультаций с доброжелательными эскулапами решила сделать аборт.

Муж её полностью поддержал.

У молодых родителей были какие-то амбиции, надежды на карьерный рост.

Сейчас и не вспомнишь.

Какие были амбиции и надежды на рост у неродившегося братика или сестрёнки Игоря, никого в ту пору не интересовало.

После операции довольно быстро стало понятно, что детей у них больше не будет…

Перестройку и перестрелку, развязанную на межнациональных просторах их бывшей единой Родины, они восприняли бодро, в соответствии с твёрдыми телевизионными посулами и несомненными газетными заверениями.

Привыкшие за пятьдесят лет верить напечатанным буквам и посаженным в телевизор головам Неустроевы (а именно такую фамилию по мужу получила Анна Михайловна) всё же немного растерялись в 91‑м году.

И совсем растерялись в 93‑м, когда их родной машиностроительный завод, которому оба отдали без малого тридцать лет жизни, стал собственностью их бывшего директора с короткой и деловитой фамилией Шульман.

Правда, Аркадий Борисович сам немного растерялся от происшедшего, а через непродолжительное время потерялся вообще, продав завод какому-то кооперативному банку.

Говорили, правда, что Шульман вскоре нашёлся, и не где-нибудь, а в Израиле. С молодой красивой женой. Но вот именно с этой женой, которую бывший директор прихватил с собой с последнего курса областного техникума, оказалось что-то не так для богоизбранного гражданства, и чета новых обитателей свободного мира растворилась где-то на просторах Восточной Европы, в более веротерпимых палестинах.

Завод, производивший много чего (в том числе и для оборонки), постепенно скукожился до производства паяльников и электророзеток, но когда в двухтысячные выяснилось, что и это дешевле везти из Китая – станки и цеха распилили на металл и вывезли, оставшиеся стены послевоенной всесоюзной постройки обшили сайдингом, после чего оказавшиеся абсолютно пустыми и удобно расположенными площади сдали в аренду.

Родители Игоря к тому времени уже подходили к пенсии и пережили перекройку страны и жизни легче, чем сын. Во всяком случае, виду не показывали. Правда, голосовать стали за КПРФ.

А вот Игорь, тот на последних аккордах советского патриотизма, когда забирали в армию, сам попросился в Афганистан и, как рассказывал потом матери, хлебнул по полной, сопровождая колонны за «ленточку» и обратно.

Слава Богу, на броне, а не за баранкой.

Потому что насмотрелся на пылающие колёса «Уралов», прыгающие по дороге после подрыва, и клубящиеся жёлто-багровые костры бензовозов, зажжённые из засады душманами.

Помимо татуировки «ДРА» на правой руке и медали «За Отвагу» на левой стороне кителя, младший Неустроев привёз домой из Афгана ещё настоящую мужскую дружбу.

Армейские фотографии сына Анна Михайловна хранила особенно бережно.

На большинстве из них он был запечатлён с узбеком Анваром из Самарканда, с которым крепко сошёлся на службе. Долгими ночами в расположении в ожидании очередного миномётного обстрела духов Игорь зачарованно слушал рассказы друга про его сказочно красивую родину, площаль Регистан, гробницу Тамерлана, Золотую мечеть, Старый глиняный город.

Вспоминал свой серый областной центр, машиностроительный завод и текстильную фабрику, ПТУ и промзоны.

Никакой романтики эти воспоминания в нём не пробуждали.

А вот золотые дыни и истекающие мёдом персики, слепящий на солнце кудрявый виноград и черноокие девушки с быстрыми пугливыми улыбками – всё это виделось очень отчётливо и празднично.

Два года действительной оказались короче, чем тысяча и одна ночь. Да и не все ночи за «лентой» сопровождали восточные сказки Анвара. Прямо скажем, далеко не все.

Но и услышанного и пережитого было достаточно, чтобы к дембелю друзья решили, что поедут в город Хромого завоевателя и солнечного виноградного вина вместе.

Так и поступили.

К родителям Игорь приехал уже спустя несколько месяцев, устроившись на работу в тамошнем автосервисе, где трудился отец Анвара. Приехал он не один, а с девушкой, которую встретил в Самарканде.

Познакомить родителей с будущей женой до свадьбы было обязательным в единой ещё тогда стране.

И хотя жену себе Игорь нашёл русскую, жизнь вокруг него начиналась всё больше узбекская.

Анна Михайловна смотрела по телевизору, как выводили войска из Афганистана, и плакала.

Ей было жалко, что служба её сына оказалась никому не нужна.

СССР вскоре развалили, и она из писем сына узнала, что полосатые халаты в центре недавно ещё современного города, где теперь жил Игорь, стали гораздо более уважаемыми, чем выбеленная до хлопковой основы «афганка» воина-интернационалиста.

Потом он написал, что безотказный Анвар погиб в перестрелке: местные «афганцы» самоорганизовались для рэкета по национальному признаку и попросили помочь при дележе городского рынка.

Игорь с семьёй остался один.

Сын ещё рассказывал, что пробовал какое-то время таксовать, но и эта работа была вскоре поделена, и тоже по национальному признаку.

К началу 93‑го года младшие Неустроевы вернулись в Россию.

* * *

Дальше жизнь сына протекала уже на глазах матери.

Поначалу Игорь без проблем устроился на автосервис в своём родном городе.

Элитное в позднем СССР место автослесаря (куда можно было попасть только «по блату») в девяностые стало более чем доступным для трудоустройства.

Шиномонтажки росли, как грибы.

Но было не до работы, страна, уже усохшая до территории нынешней РФ, шла вразнос, противостояние Верховного Совета и его сторонников и первого президента «новой России» и демократов достигло апогея.

К концу лета сын, твёрдо стоявший «против Ельцина и разворовывания государственной собственности», решил:

«Надо ехать в Москву, там сейчас решается судьба страны».

– Этот ваш Наин Иосифович (так патриоты по супруге именовали Ельцина, подчёркивая внешнее управление «первым демократически избранным»), этот ваш Беспалый ещё умоет страну кровью! – говорил Игорь родителям.

Те и не спорили.

После того как сын уехал в столицу, Анна Михайловна стала внимательнее смотреть выпуски новостей. А там всё шло по нарастающей.

Многотысячные митинги в Москве и столкновения недовольных «рыночными реформами» и ОМОНа, защищавшего новую власть, разгон демонстраций и оцепление возле станций метро, составленное из военных в невиданных до этого закрытых шлемах и с металлическими щитами, их в народе так и прозвали «крестоносцами», всё это двигалось к чему-то страшному и пугало Анну Михайловну.

Потому что где-то в гуще всего этого был её сын.

Расстрел Дома Советов из танков она смотрела, как и вся страна, как и весь мир, – в прямом эфире.

Впервые после окончания Второй мировой войны правительство расстреливало собственный народ не где-нибудь в Латинской Америке или Центральной Африке, даже не в Китае, а в одной из европейских столиц, в сердце бывшей Сверхдержавы, от которой ещё совсем недавно зависели судьбы всего человечества.

Смотрели они, не веря своим глазам, расстрел парламента тогда ещё втроём – с мужем и невесткой.

Хотя можно наверное сказать, что и вчетвером.

Потому что Леночка, жена Игоря, была на сносях.

Что она чувствовала, Анна Михайловна боялась даже предположить.

Поэтому просто утешала невестку:

– Всё будет хорошо, всё будет хорошо!

При этом понимала, что хорошо уже не будет никогда.

Выросшие и постаревшие в позднем СССР Анна Михайловна и отец Игоря, Сергей Степаныч, не верили, что так можно: стрелять в свой народ.

Даже те, с трясущимися ручками, в 91‑м не смогли.

А эти запросто!

Больше того, и дискотеку со слетевшимися со всего света скрипачами тут же, на дымящихся костях убитых и раздавленных бронетранспортёрами, устроили. Ночную.

Слава Богу, Игорь позвонил матери тогда же, 4 октября, и сказал всего два слова:

– Я жив…

После чего послышались гудки.

Гудки слышались ещё целую неделю, пока сын не объявился дома.

Обросший, почерневший. Разочарованный.

О вождях сопротивления отзывался морщась.

Про «ельциноидов» и «убийц мальчишек» говорить вообще не мог.

После амнистии руководства Верховного Совета, когда напыщенные и «непримиримые» говоруны получили от «упыря Ельцина» должности и синекуры и расселись по собственным университетам и губернаторствам, Игорь запил. На месяц. Даже больше.

Не впервые. После Афгана это случалось, но здесь – будто что-то сломалось.

Из запоя вышел сам, без посторонней помощи. Совсем чёрный и шаткий, как былинка.

Опять устроился на работу.

И пошли смиренные день за днём в жизни сына и Анны Михайловны, из того времени запомнилось только одно, как отца схоронили. Не пережил Степаныч приватизации и разлахмачивания общественной собственности по частным гребешкам.

Дочка Игоря родилась в тяжёлое время, и хотя Анечка, названная в честь бабушки, об этом не догадывалась, но выкраивать на самое необходимое семье Неустроевых приходилось всё труднее и труднее.

Потом была Чечня. Первая, Вторая…

Игорь поучавствовал в обеих. Контрабасом, как он говорил матери.

Боевые, с опозданием, но всё же полученные позволили семейству перевалить в двухтысячные.

Жили они с Леночкой, по словам матери, натужно, но дружно.

К нулевым даже как-то приспособились и начали жить неплохо, самаркандские повадки жены оказались востребованы в челночном бизнесе, она взяла себе место на Центральном рынке и освоила хорошо известные по «девяностым» туристические маршруты в Турцию и обратно с клетчатыми безразмерными баулами.

Игорь из шиномонтажки ушёл и, как ветеран боевых действий, устроился охранником в супермаркет, работа, прямо скажем, стариковская: походи вдоль касс, собери пустые корзины и отгони брошенные коляски на место.

Вот и всё.

В общем, отрастил на пятом десятке животик.

Пил пиво и болел за сборную России по футболу.

Правда, иногда клинило. Особенно по пьяному делу.

А ещё потому, что жена зарабатывала намного больше. И жила какой-то своей отдельной и презрительной к нему жизнью – со складами, арендой, братвой, чёрными и обрывочными фразами:

«Я потом отдам».

«Сам знаешь как…»

Говоря словами Анны Михайловны, «натужно» из их жизни ушло. Но вместе с ним ушло и «дружно».

Дочь тоже как-то особенно с отцом не считалась, одетая матерью с ног до головы, уже в старших классах школы она гуляла, как хотела.

Поэтому когда Леночка ушла от Игоря, Анна Михайловна не удивилась.

Затем и Анечка уехала в Москву, Леночка сказала, что на учёбу.

Но для бабушки девочка пропала. Да и для отца тоже.

После развода с женой Игорь стал как-то стремительно сдавать.

Уже вовсю катились десятые годы нового века.

Странно, конечно, уходить от мужа, когда тебе сорок.

А с другой стороны, и не странно – дочь выросла, муж охранник, а вокруг вьются улыбчивые ахмеды и арсланы в масле. Не только работа, но и отдых уже давно и без мужа – в Турции, маршруты пробиты, контакты налажены, на точке стоят молодые дуры из области.

Совсем не странно состоявшейся женщине пожить для себя.

Собственно, из-за ахмедов всё и случилось.

Возвращаясь с дежурства, Игорь зацепился с тремя азербайджанцами.

Слово за слово, те за ножи, а Игорь в Чечне в разведбате служил, там его хорошо поднатаскали.

В общем, одного из нападавших он задвухсотил, другие сбежали.

Подключилась диаспора. Нож горячих южных парней из материалов следствия и вещдоков куда-то пропал, записи с камер тоже. А вот данные экспертизы, что Неустроев был в подпитии, – сохранились.

И превратились в отягчающее.

Леночка пыталась помочь бывшему, занесла и адвокату, и следакам.

Но, видимо, другая сторона занесла больше.

Игорь получил двенадцать.

И, что хуже всего, с лишением боевых наград.

Отобрали афганскую «отвагу» и «мужика» за Чечню. Последнее обидело особо.

Орден Игорю дали за то, что целую ночь гасил чехов из ПК, закрепившись на перевале, не давал бойкам спуститься вниз, где дымила и орала, постепенно затихая и истекая кровью, группа спецназа, угодившая в засаду.

Он был из второй группы, выдвинувшейся на помощь.

Стрелкотня была настолько плотной, что ни мы, ни духи не могли подойти к попавшим в засаду.

Игорь был ранен, но от пулемёта не отошёл.

Утром прилетели вертушки, и тех, кто дожил до утра, эвакуировали.

Игоря тоже.

Кстати, в Чечне он и стал Узбеком.

…В Киеве уже во всю скакал Майдан, когда Неустроева посадили.

Анна Михайловна как-то окаменела после этого. Она вроде бы уже привыкла к непростой и забористой судьбе сына.

Не то, чтобы привыкла, но утешилась.

Во время его первой командировки в Чечню она вошла в храм.

По настоящему.

И уже не выходила.

Когда стало тяжело ходить на службы, молилась дома.

«Вместе с патриархом», – говорила Анна Михайловна. То есть с включённым телевизором, по которому показывали патриаршее богослужение.

Но суд и тюрьма будто добили её.

Всегда общительная, даже в старости, Анна Михайловна как-то замкнулась.

А тут ещё и глухота…

* * *

И вдруг пошёл снег.

Без мороза, на мягком ноле.

Над Бахмутом и вдоль всей линии фронта от Клещеевки до Курдюмовки и дальше на юг – на Горловку и Ясиноватую – закружил, повалил неровными хлопьями чистый, липнущий к одежде и броне снег.

Он засыпал изрытые воронками поля и срезанные артой почти до корешков лесополки, неубранные тела бойцов, выжженную изнутри технику.

Снег покрывал желто-рыжую глину развороченного «Казбека», откуда торчали вырванные доски и лохмотья маскировочной сети, заполнял пустые выпотрошенные цинки для патронов, а главное – закрывал и примирял своей белизной разномастный камуфляж, который в несколько слоёв пестрел на бруствере и вокруг бывшего опорника.

Снег шёл и ещё кое-где желтел из-под снега натовский пиксель, резал взгляд противоестественный на белом зелёный отличительный скотч на шлемах укропов, в одном-двух местах торчала отечественная цифра.

Но постепенно, взмах за взмахом белых облепленных снегом ресниц впереди и вокруг становилось всё белее и белее.

И странное дело – тише.

То, что авиация и дроны присели с таким снегопадом – понятное дело.

Но казалось, что и арта умолкла…

…У Анны Михайловна в доме тоже шёл снег. Точнее, он шёл за окнами. Но и в душе, и в памяти её тоже шёл снег.

Она сейчас вспоминала, как хоронили её Степаныча.

Погода была такая же, несмотря на январь.

Ноль и снег.

На влажную глину по краям могилы липли снежные хлопья, внизу краснел недорогой гражданский гроб с чёрной оторочкой.

Странное дело, сейчас ей почему-то казалось, что там, в воспоминаньях, над могилой отца стоит её Игорёк. В военной пятнистой форме.

Несколько месяцев назад он ей звонил, сказал, что Родина его простила, что он пошёл добровольцем на войну и заслужил УДО. Что ещё немного – и он вернётся домой с Победой.

Анна Михайловна, как всегда, когда вспоминала что-нибудь из своего прошлого – плакала.

Но это были хорошие слёзы, приятные.

Слёзы прожитой жизни, того настоящего, что теперь будет с ней навсегда: её Степаныч, её Игорёк…

Она знала, что они живы.

Бахмут – Москва,

октябрь – ноябрь 2023 г.

Балканская осень

Рассказ

Посвящаю Вере Хорват

В международном аэропорту Белграда Егора встретили. Следующий час, что отделял его от конечной цели их поездки, средневекового города-крепости Смедерево, они провели в радостной и немного сбивчивой болтовне с его сербской переводчицей Миленой.

В Сербии он любил всё и задолго до того, как попал сюда.

Начиная с жутковатых «Песен западных славян» в исполненни Александра Сергеевича и заканчивая Кустурицей, в ту пору ещё Эмиром[3].

Поэтому на Милену Егор поначалу внимания не обратил. Хорошенькая тёмноволосая девушка воспринималась им как милое бесплатное приложение к его поездке по Сербии.

Сербии, о которой он так давно мечтал. О которой так изболелось его сердце, пока её многовековое тело терзали бомбами и крылатыми ракетами новоевропейские и заокеанские варвары.

Прошло уже несколько лет с бомбардировок Югославии НАТО, но память о неотомщённых жертвах необъявленной войны ещё дымилась в сердцах сербов.

– Вот эти дома запретили восстанавливать, – показала рукой Милена, когда они проезжали мимо полуразрушенных, обгоревших многоэтажек в центре Белграда. – Пусть останутся как напоминание!

Её хорошенькое лицо стало жёстким, и сразу обозначилась разница между восточнославянским типом и западными славянами: нос с горбинкой, более узкие скулы и губы, более резкий подбородок.

В мужчинах, кстати, это не так бросается в глаза, возможно, любовь к ракии, свинине и хорошему местному вину умягчает черты мужественных сербов до полной практически неразличимости с русскими, а тем более – с темноволосыми малороссами.

А вот у женщин эта разница резче, миловидные, привычные нам русские женские лица здесь редки и, как правило, результат смешанных браков.

– Откуда такой хороший русский, Милена?

– У меня мама русская, – как бы отвечая его мыслям, подтвердила переводчица.

И тогда Егор пристальнее взгляделся в неё.

Он недавно развёлся, это было первое и сокрушительное поражение в его желании создать семью.

Расставание было резким, с элементами истерики, хотя и без рукоприкладства.

С окончательным оформлением по почте.

Тем не менее это было поражением. Именно так Егор воспринимал свой развод. Поэтому все последующие женщины проходили у него по разряду «сопутствующие потери».

До понимания того, что любовь это не война, ему в его неполные двадцать семь лет было ещё далеко.

* * *

Фестиваль документальных фильмов в Смедерево должен был стать завершением сельскохозяйственного и туристического праздника «Смедеревская осень», но муниципальные власти, как всегда, не рассчитали, и киношников удалось собрать уже только в конце октября.

Стояла удивительная балканская послевоенная осень. Удивительная своей пустотой и покинутостью. Их привезли в частный двухэтажный отель на окраине Смедерево. Там не было отопления, к тому же за полтора часа, пока приехавшие знакомились друг с другом, несколько раз пропадало электричество.

Кажется, кроме Егора и хозяев фестиваля, никто из иностранцев не понимал причины этих перебоев, и воспринимали всё как весёлую балканскую фантасмагорию в духе Кустурицы.

Гости фестиваля ещё подъезжали, и Милена – к разочарованию Егора – прекрасно владевшая английским языком, постоянно требовалась для управления этим довольно пёстрым франко-испано-австрийским сборищем. Англосаксов представлял японский режиссёр, уже несколько десятков лет назад покинувший родину и живший с семьёй в Нью-Йорке.

Пикантность такого выбора была очевидна, но опять же – не всем. Толстокожие французы и испанцы веселились так, будто это не их самолёты ещё пару лет назад превращали в пепел сербских детей.

Кажется, один лишь Эрик, католический режиссёр из Австрии, что-то такое чувствовал, хотя его-то культурная страна, к чести южных немцев, как раз и не участвовала в международном сербском погроме.

Эрик вообще оказался добрым малым, и через пару дней они с Егором уже приятельски пили виски после выступления на сербском телевидении.

В парке и из горла.

– I havenʼt any glasses! – сказал ему Егор, подразумевая стаканы. – No[4].

– Glasses?[5] – переспросил Эрик и поправил очки.

– Glasses no, – помахал Егор перед ним бутылкой, – from the bottle[6]. И сделал глоток из бутылки.

– No problem![7] – мотнул головой Эрик и присоединился.

…А тогда, в отеле, Егора поразила какая-то отрешённая пустота в этом древнем мире. Вот съехались со всего света киношники, привезли документалку, шумят, а всё равно как-то удивительно пусто.

С сербами всё понятно – они хотят прорваться из этой искусственной изоляции, в которую их загнали милосердные убийцы.

А вот эти-то что – неужели совсем ничего не чувствуют?

Ощущение какой-то апокалиптической покинутости вокруг добавлял их неосвещённый отель и голые деревья в парке с пожухлой листвой на дорожках, которую время от времени поднимал налетавший ветерок с Дуная.

И печальные гудки буксиров, в наступающей темноте тащивших свои натруженные баржи по единственной реке, соединявшей всю Центральную и Южную Европу.

– Дружище, налей мне ракии! – обратился Егор к крупному улыбчивому сербу, орудовавшему за стойкой отеля, где по балканской традиции размещались и бар, и ресепшен одновременно.

– Нема проблема! – дружелюбно улыбнулся серб, наполняя стакан…

– Какая-то пустота… – гораздо позже, когда основная часть фестивальной программы уже закончилась, подтвердил мысли Егора американоговорящий японец Йотсумото. Также за рюмкой ракии. Они тогда засиделись далеко за полночь.

– Знаешь, я понял это, когда рухнула Берлинская стена. Весь мир будто полетел куда-то под откос…

Егор даже оторопел, Йотсумото был, конечно же, старше, мудрее, но одназначно не «левак». В симпатиях к Варшавскому блоку и СССР ни разу не замеченный. Но здесь, на земле сербов (они только что говорили про бомбардировки Белграда), он сказал что-то такое, что ни в России, ни в самой Сербии ещё не понимали. От слова совсем.

* * *

– Iʼm from Russian special forces![8]

Господи, как глупо он тогда бравировал молодой удалью, здоровьем… и словами! Двадцать лет назад.

…Кровь из разбитой головы капала на шеврон с надписью «отряд специального назначения». Парадная форма, или попросту «доброволка», была безнадёжно испорчена.

Впрочем, не это сейчас было самое важное.

Санитарная «нива» оказалась на удивление вместительной и удобной, в неё затолкали четырёх раненых – трёх лёгких и одного лежачего – и она мягко и шустро пылила вдоль лесополок Луганщины, по направлению к госпиталю.

Глядя на перепачканный кровью шеврон, Егор вспоминал ту давнюю, балканскую осень…

В последний день пребывания в Сербии киношников повезли в горы, в знаменитый сербский монастырь – Горняк. Женский. Он был прославлен Григорием Синаитом, великим исихастом, который после Афона какое-то время молчальничал у себя на родине, на берегах реки Млавы.

Здесь он, по преданию, и встретил князя Лазаря, за десять лет до последней битвы героя с восточными поработителями.

По молитве старца неугомонная, великошумная Млава, перемалывающая в своих быстрых водах камни в песок, замолчала.

Святой старец и святой князь, стоя на разных берегах Млавы, смогли поговорить.

О чём?..

Когда Егор услышал эту историю, какое-то необычайное волнение овладело им. Ведь и год гибели Лазаря – 1389 – и год освобождения Святой Руси, год Куликовской битвы – всё это оказалось так близко!

И так же как с Дмитрием Донским беседовал Сергий Радонежский, здесь, на берегах Млавы, Григорий Синаит напутствовал сербского воина-мученика.

С тою лишь разницей, что русские тогда освобождались от иноземного ига, а у сербов оно только начиналось…

– Матушка, – обратился Егор к игуменье, – если я не окунусь в эти священные воды, по русскому обычаю, я себе этого не прощу!

Настоятельница монастыря посмотрела на него, молча повернулась и ушла за ворота.

– Ты всё правильно перевела? – Егор нерешительно взглянул на Милену. – Она обиделась?