Поэт-романтик Василий Жуковский и его трагическая любовь

– Не думаю. Много воды утекло с тех пор. Однако я возьмусь присмотреть за молодым человеком. Будет ладно служить – чины пойдут. С хорошим чином можно и в статскую выйти.

Двенадцатилетний Вася, когда ему объявили новость, пришел в неописуемый восторг. Вскоре ему сделали полную офицерскую экипировку. В ожидании отъезда он не расставался с треуголкой, сапогами и шпагой, расхаживая по дому во всем параде.

В 1796 году Васенька отправился служить прапорщиком в Нарвский полк, квартировавший в Кексгольме (Выборге). Однако, к великому разочарованию мальчика и его родных, только что вступивший на престол император Павел I эту екатерининскую вольницу прекратил. Александр Пушкин в повести «Капитанская дочка» описывает порядок поступления на службу детей из дворянского сословия при Екатерине II: «Матушка была еще мною брюхата, как уже я был записан в Семеновский полк сержантом, по милости майора гвардии князя В., близкого нашего родственника».

Император Павел I решил навести порядок в армии, в том числе и в гвардии. Он уволил генералов, высших офицеров, низших офицеров, которые никогда в армии не были, но получали зарплату и всякие льготы. Уволены были около трех тысяч офицеров. Он запретил брать на действительную службу малолетних, особенно в офицеры.

Вот тогда-то хороший знакомый семьи Буниных Болотов присоветовал Марии Григорьевне отдать Василия в Благородный пансион при Московском университете.

Благородный пансион

В 1779 году поэт Херасков, тогда куратор Московского университета, основал при нем Благородный пансион – нечто вроде гимназии и лицея, исключительно для дворянских детей. К концу XVIII века, после некоторых перемещений, пансион обосновался между Тверской и Большою Никитской, в приходе церкви Успения на Овражке, в доме Шаблыкина. Во дворе стоял особняк, где жили, учились, воспитывались юные дети российских дворян, а у входа небольшой белый флигель – квартира инспектора. Вокруг строений имелся свой сад, то есть была здесь целая усадьба.

А. А. Прокопович-Антонский. Неизвестный художник

Заведение это было особенное, в своем роде единственное. Управлял им Антон Антонович Прокопович-Антонский, человек высокообразованный и культурнейший. Он руководил этим заведением в течение 35 лет, с 1791 по 1826 г. Прокопович-Антонский сумел создать оригинальную воспитательную систему, направленную на гармоничное развитие телесных и духовных сторон личности ребёнка, практиковал индивидуальный подход к детям, направленный на раннее выявление их талантов, развитие культа дружбы, честности, взаимопомощи среди воспитанников.

Благородный пансион предоставлял юным дворянам энциклопедическое образование по широкому кругу университетских предметов. К преподаванию в пансионе привлекались лучшие профессора Московского университета. Удивительно разнообразие образовательной программы пансиона: от математики до мифологии, от Закона Божия до наук военных. Но главное – литература, история, знание языков. Были уроки и искусств: музыки, живописи. Над всем же царил дух воспитания и просвещения нравственно-религиозного.

В 14‑летнем возрасте Василия поместили в этот пансион, где он проучился с 1797 по 1800 год. Согласно принятым правилам, ученики говорили в пансионе по-французски или же по-немецки! А по-русски изъясняться было дозволено только в выходные дни, то есть в воскресенье и по большим праздникам.

В пансионе царил дух организованности и четкого распорядка. Ученики пансиона вставали в 5 часов утра и целые дни усердно трудились. Эта привычка осталась у Василия Жуковского на всю жизнь, он всегда очень рано вставал и работал, если была возможность, до 16 часов вечера. И трудолюбие стало его отличительной чертой характера. Пребывание в этом учебном заведении способствовало развитию дарования Жуковского и становлению его как поэта-романтика. В этой же школе позднее расцвел талант М. Лермонтова и А. Грибоедова.

Режим в пансионе был строгим. От шести до семи в специальной комнате – приготовление уроков, тут у каждого свое место с ящиком для тетрадей; в шкафу стояли общие учебники. В семь часов надзиратели ведут учеников, выстроенных попарно, в столовую. После молитвы и чтения вслух небольшого отрывка из Евангелия подается чай. От восьми до двенадцати – классы. Полупансионеры (те, которые не ночуют в пансионе) приезжают к восьми. В двенадцать – обед. С часу до двух – свободное время: кто бежит во двор играть на свежем воздухе, кто в спальне учится играть на флейте, кто читает и пишет письма. С двух до шести снова лекции. Потом полдник и приготовление уроков, а в восемь – ужин. В девять – после молитвы и чтения Библии – звенит вечерний колокольчик, призывая пансионеров ко сну. В комнатах горит по одной свече, скрытой под колпаком. В коридорах тишина – лишь изредка слышатся осторожные шаги дежурного надзирателя.

Учились по четырёхбалльной системе. Ученику разрешалось выбрать себе несколько предметов для изучения из тридцати пунктов программы, охватывающих словесность, историю, военное дело, искусства, разные науки и иностранные и древние языки. Пансионеры отпускались домой по субботам и воскресеньям, а также по праздникам и летом – на июль месяц. Жуковскому в пансионе понравилось все – чистые комнаты, натертые полы, большие аудитории, где скамьи уходят ярусами вверх, доброжелательный вид надзирателей и глубокие познания преподавателей.

В свободные часы Жуковский бежал в библиотеку. Это была гордость инспектора Антонского. В простенках между огромными окнами стояли высокие шкафы, где за стеклами поблескивало золото кожаных книжных корешков. Обширный дубовый стол, покрытый лиловым бархатом, был завален горами русских и иностранных журналов. Как-то само собой сложилось, что Жуковский отдал предпочтение среди прочих наук истории, словесности, французскому и немецкому языкам, и рисованию.

В эти годы происходило и нравственное становление поэта. Раздумывая о своей будущей жизни, Жуковский уже тогда стал мечтать об «удовольствии некоторых умеренных благодеяний». Эти благодеяния он в течение жизни оказывал не десяткам, а сотням людей, но умеренными назвать их мог только он сам – по душевному смирению. В своем дневнике он сформулировал «фундаментальные правила поступков»: «Какой бы случай ни представился действовать, действуй – как скоро в действии есть справедливость, воздерживайся от действия – как скоро справедливость в недействии». Следование этой максиме Жуковский считал своим нравственным долгом – и как христианина, и как верноподданного. Веря, что «всякий случай благотворить есть голос Божий», он старался всегда откликаться на этот голос.

Жуковский начал писать стихи и поэмы, в то же время увлекался переводами с немецкого, французского или древнегреческого языков. Причем он брал за основу сюжет или скелет произведения и совершенно преображал его, покрывая его прекрасной стихотворной плотью и вдувая душу в созданную Галатею. Он писал: «Переводчик в прозе есть раб; переводчик в стихах – соперник». Его мечтой стало изучить всю мировую литературу, а потом уже приняться за какое-нибудь важное, значительное произведение.

В пансионе он сблизился с Александром Тургеневым, сыном директора Московского университета. В пансионе оба они оказались словесниками – завсегдатаями библиотеки и поклонниками Михаила Никитича Баккаревича, молодого и пылкого преподавателя русской словесности. На его лекциях Жуковский и Тургенев садились у самой кафедры, чтобы не пропустить ни одного слова.

Баккаревич учил тому, что поэзия «есть одна из приятнейших наук», которую можно считать «усладительницею жизни человеческой». Он говорил, что «рифмы почитаются от некоторых пустыми гремушками, и это сущая правда, когда в стихах только и достоинства, что рифмы, когда в них нет ни огня, ни живости, ни силы, ни смелых вымыслов, составляющих душу поэзии, одним словом – когда в стихотворце нет дара».

В субботу вечером за Васенькой приезжала сводная сестра Варвара Афанасьевна Юшкова. Но весной она приболела и забирать его стал домашний учитель. У Варвары Афанасьевны чахотка, и весной наступило обострение. К сожалению, Варвара Афанасьевна этой московской весны не пережила, умерла.

Как-то Александр Тургенев пригласил Василия к себе домой, где он познакомился со старшим братом Андреем, студентом университета. Это знакомство сыграло большую роль в жизни Жуковского, высокоодаренный Андрей стал на долгие годы его лучшим другом и нравственным примером. Андрей был всего на два года старше Жуковского, но он показался ему очень серьезным и взрослым.

У Тургеневых познакомился Жуковский и с Алексеем Мерзляковым, который был репетитором русского и латыни у младшего брата Николая. Это тоже был юноша удивительный. Он вырос в купеческой семье, в маленьком уездном городке Далматово Пермской губернии. Еще учеником удивил Алеша сверстников и учителей своим стихотворением «Ода на заключение мира со шведами», которая директором народных училищ была представлена генерал-губернатору Пермской и Тобольской губерний А. Волкову, а им отправлена к главному начальнику народных училищ, который поднес ее императрице Екатерине II. Государыня приказала напечатать эту оду в издаваемом тогда при академии журнале и повелела, чтобы Мерзляков, по окончании курса наук в училище, был отправлен для продолжения образования в Петербург или Москву. Мерзляков выбрал Московский университет, который он блестяще закончил в 1798 году. Кроме русского и латыни он владел древнегреческим, французским, немецким и итальянским языками. И это в девятнадцать лет!

Василий стал каждую субботу бывать у Тургеневых. Его изумляла талантливость своих новых друзей. Знают столько языков – и уже столько успели прочитать. И стихи пишут… И ведут дневники. Жуковский, следуя их примеру, также завел себе дневник. Подналег на латынь и немецкий. Немецкий он знал неважно, а ему захотелось читать в подлиннике Гёте и Шиллера…

Новые друзья словно передали ему часть своего энтузиазма. Он понял, что нужно не журналы почитывать, не убивать время на чтение корявых переводов, а работать так, как крестьянин на пашне: до упаду. Стараться узнать все изящное и глубокое на тех языках, на которых оно существует. Отныне и всю жизнь Жуковский трудился так, как многим писателям и не снилось…

Однако его удивляло то, что Андрей весьма критически относился к Карамзину и его творчеству. Это было непонятно, ведь в те годы Карамзин был для всех неоспоримым литературным кумиром. Андрей подтверждал достоинства карамзинского языка, его огонь и вдохновение, но не считал его по-настоящему русским писателем. И потому он полагал, что Карамзин вреден русской литературе, так как он по своим идеям чужд России. Даже Херасков со своим неуклюжим слогом, по его мнению, был лучше для России, чем Карамзин. Андрей считал, что необходимы новые писатели, «напитанные оригинальным русским духом, с великим и обширным разумом, которые дали бы другой оборот русской литературе».

Н. М. Карамзин. Художник А. Г. Венецианов

Придерживался того же мнения о Карамзине и Алексей Мерзляков:

– Что вы с ним носитесь? «Бедная Лиза»! «Письма русского путешественника»! Не спорю, Карамзин блюдо сладкое. Сладко, да не мёд. Патока! Все сочиненное Николаем Михайловичем встречено громким «Ура!». Но хваленый русский язык его, как постель невинной девицы, чистенько, мягонько и всюду кружева.

Мерзляков считал, что в отличие от карамзинской патоки настоящий мед – это библейская «Песнь песней» и крестьянские песни!

– Возьмите хоть мою пермскую глухомань, хоть вологодскую, нижегородскую… Не с тех цветов, знать, собирает свой нектар наш светоч.

В июне 1800 года, после выпускных экзаменов, Жуковский получил именную серебряную медаль. Имя его было помещено и на мраморной доске, в списке отлично кончивших пансион в разные годы, – доска висела в вестибюле главного входа. Задолго до выпускных экзаменов Жуковский был назначен на службу в Главную соляную контору в Москве. С 21 февраля 1800 года он уже числился приказным с жалованьем 175 рублей в год.

Служба в Соляной конторе

Выпускник Благородного пансиона Жуковский получил место в бухгалтерский стол Главной Соляной конторы в Москве. Место это было достаточно престижное. Известно, что именно на соли ловкачи и пройдохи умели делать целые состояния. Но, конечно, это не касалось юного поэта Жуковского, который этой скучной службой сильно тяготился.

21 февраля 1800 года 17‑летний Жуковский приступил к работе. Жил он в доме Юшковых, где ему отвели две комнатки на антресолях. По пансионской привычке просыпался в пять часов, пил чай и начинал работать над стихами и переводами. До начала службы выкраивалось около трех часов. К концу 1800 года у него уже сложилось много планов и литературных дел.

Алексей Мерзляков, зная, сколь горестно для гордой юности безденежье, отвел товарища к известному книгоиздателю Зеленникову, который заказал Василию Андреевичу перевод четырехтомного романа Августа Коцебу. Роман назывался «Младенческие мои причуды», но Жуковский дал ему иное, в духе времени, заглавие: «Мальчик у ручья, или Постоянная любовь». У этой книги вскоре появились читатели и почитатели. Она, как и повесть «Королева Ильдегерда» – следующая переводческая работа Жуковского, – стала тогда любимым чтением в семьях дворян России. Из-за трудного материального положения Зеленников обещал поэту платить за переводы лишь по случаю и лишь столько, сколько сможет. Но сверх платы обязался давать книги, из неходовых.

У Жуковского постепенно собралась солидная личная библиотека. Тридцать пять томов большой французской энциклопедии Дидро подарила ему в честь окончания пансиона Марья Григорьевна Бунина (это было приобретение покойного Афанасия Ивановича). Подарила она Василию и слугу – крепостного Максима. У Зеленникова в счет будущих переводов взял Жуковский «Естественную историю» Бюффона в тридцати шести томах на французском языке. Он купил несколько исторических сочинений на французском и немецком языках, переводы греческих и латинских классиков, полного Лессинга готическим шрифтом. Адам Смит, Шарль Бонне, аббат Баттё, Несторова летопись, изданная в Петербурге в 1767 году, философские труды лорда Шефтсбери – книга за книгой становились на его полки, прочитанные, с многочисленными пометками и закладками.

Однако как только Василий Андреевич приходил на службу, то его охватывало отвращение к окружающей его обстановке: расшатанные и ободранные конторки, потрескавшиеся шкафы и облупившиеся стулья – все чуть ли не времен царя Алексея Михайловича, все полно серых и синеватых бумаг, папок, облитых клеем и закапанных воском от свеч. В помещении стоял особенный, отвратительный канцелярский запах – мышей, бумаги и плесени. Конторские чиновники почти все были в годах. Жуковский с грустью думал об Иностранной коллегии архива, где служили братья Тургеневы. Там, конечно, тоже старые шкафы и облака бумажной пыли, но зато вокруг одна молодежь! И свобода! Можно рыться в грамотах и актах, как это с азартом делает сейчас Александр Тургенев, который от литературы все более склоняется к истории…

В Соляной конторе среди говора и шарканья, прелых запахов и чернильных пятен Жуковский, положив лист бумаги на груду шнуровых книг, писал другу Алексею Мерзлякову: «Надежда, кроткая посланница небес! тебя хочу я воспеть в восторге души своей. Услышь меня, подруга радости!.. Сопутствуй мне на мрачном пути сей жизни». Тот тоже жаловался на усталость души, на несбыточность мечтаний. Жуковский, обложившись штабелями папок, отвечал ему: «Тот бедный человек, кто живет на свете без надежды; пускай будут они пустые, но они всё надежды… Я пишу всё это в гнилой конторе, на куче больших бухгалтерских книг; вокруг меня раздаются голоса толстопузых, запачканных и разряженных крючкоподьячих; перья скрипят, дребезжат в руках этих соляных анчоусов и оставляют чернильные следы на бумаге; вокруг меня хаос приказных; я только одна планета, которая, плавая над безобразною структурою мундирной сволочи, мыслит au-dessus du vulgaire (выше обыкновенного, фр.) и – пишет тебе письмо».

А. Ф. Мерзляков. Старинная гравюра

Алексей Мерзляков был старше Жуковского на 5 лет. После окончания в 1798 году Московского университета первым и с Большой золотой медалью он был оставлен на кафедре Российского красноречия, стихотворства и языка. С 1804 года он уже профессор красноречия и поэзии в Московском университете (1804–1830 гг). Уже через несколько лет на знаменитые публичные лекции, которые читал Алексей Мерзляков, собиралась вся московская знать. Современники вспоминали: «Москва ничего подобного не слыхивала». Мерзляков был учителем Александра Грибоедова, Петра Вяземского, Петра Чаадаева и других выдающихся писателей и поэтов. Ученики в своих воспоминаниях называли его «красотой университета». Мерзляков написал много замечательных стихотворений для своего времени; перевел с итальянского «Освобожденный Иерусалим» Тассо, а также произведения древних поэтов, греческих и римских: Пиндара, Феокрита, Софокла, Еврипида, Вергилия, Горация. Романсы Мерзлякова, в которых он подражал народным песням, пользовались большим успехом, а некоторые и до сих пор поются. Вот, к примеру, одна из них:

Среди долины ровныя,На гладкой высоте,Цветет, растет высокий дубВ могучей красоте…

Таков был этот одаренный друг Жуковского. Все больше сближался Жуковский и с Андреем Тургеневым. В ноябре 1800 года Тургенев подарил Жуковскому две книги: «Ироическую песнь о походе на половцев удельного князя Новагорода-Северского Игоря Святославича» – найденное и опубликованное графом Мусиным-Пушкиным древнерусское эпическое произведение – и лейпцигское 1787 года издание «Вертера» Гёте.

В одном Жуковский был не согласен со своими друзьями – он не понимал и не одобрял их критики Николая Карамзина, которым не уставал восхищаться. Однако это была не простая критика, она стала отражением возникшего тогда противостояния между архаистами и новаторами. Лидерами первого консервативно-патриотического движения стали поэт Г. Державин и писатель, государственный деятель адмирал. А. Шишков, в то время как лидером прогрессистов-новаторов был писатель-сентименталист Н. Карамзин. Последний выступал за реформу русского литературного языка, а Шишков и Державин – за его сохранение.

В начале века Жуковский решил заняться переводом шеститомного «Дон Кишота» Михаилы Серванта во французской переделке Флориана и печатать свои переводы у издателя Бекетова. Когда Жуковский перевел статью Флориана «Жизнь и сочинения Серванта», в предисловии к которой сказано, что «Дон Кишот – сумасшедший делами, мудрец мыслями. Он добр; его любят; смеются ему и всюду охотно за ним следуют», то был просто счастлив. Потом принялся за главу, которая следовала за предисловием. «Никто еще в России не знает Дон Кишота таким, каков он есть!» – думал он. В предшествующих русских переводах Дон Кихот выглядел дураком и сумасбродом, всех занимали только его нелепые приключения. Но Флориан дал понять, и Жуковский хорошо почувствовал, что книга Сервантеса не грубый фарс, а великое творение мудреца, поборника справедливости и добродетели… Эта работа Жуковского над «Дон Кишотом» растянулась на несколько лет (первый том вышел в 1804-м, последний – в 1806 году).

А. И. Тургенев. Неизвестный художник

В 1801 году молодые московские поэты решили создать Дружеское литературное общество. Ядром этого общества стал триумвират – Алексей Мерзляков, Андрей Тургенев и Василий Жуковский. Членами общества стали брат Андрея Тургенева Александр, Андрей Кайсаров, Александр Воейков. Вскоре Кайсаров предложил принять своих братьев Михаила и Паисия.

Мерзляков написал «Законы дружеского литературного общества». 12 января 1801 года в доме Воейкова на Девичьем поле состоялось самое первое организационное собрание. В предвкушении дружеской встречи Воейков приказал расчистить в саду засыпанную снегом аллею, хорошо натопить комнаты, поправить ступеньки на расшатанном крыльце. В одной комнате расставил кресла вокруг большого стола, в другой все было приготовлено для дружеского ужина. Жуковский пришел пешком, в сумерках, когда уже не видны были башни Новодевичьего монастыря. Когда все расположились в креслах, Мерзляков встал и начал читать по-немецки «Оду к радости» Шиллера. Это произвело на всех необыкновенное действие.

– Друзья! – воскликнул Мерзляков. – Что соединило нас? Дух дружества! Что значим мы каждый сам по себе? Почти ничего. Вместе преодолеем мы трудности и достигнем цели. Вот рождение общества! Один человек, ощутив пламя в своем сердце, дает другому руку и, показывая в отдаленность, говорит: там цель наша! Пойдем, возьмем и разделим тот венец, которого ни ты, ни я один взять не в силах! В нашем обществе, в этом дружественном училище, получим мы лучшее и скорейшее образование, нежели в иной академии.

Мерзляков разложил перед собой листы и стал читать статьи законов общества:

«Цель общества – образовать в себе талант трогать и убеждать словесностью: да будет же сие образование в честь и славу Добродетели и Истины целью всех наших упражнений. Что должно быть предметом наших упражнений? Очищать вкус, развивать и определять понятия обо всем, что изящно и превосходно. Для лучшего успеха в таких упражнениях надобно: первое – заниматься теорией изящных наук… Второе – разбирать критически переводы и сочинения на нашем языке. Третье – иногда прочитывать какие-нибудь полезные книги и об них давать свой суд. Четвертое – трудиться над собственными сочинениями, обрабатывая их со всевозможным рачением». Правила вновь созданного «Дружеского литературного общества» были подписаны всеми его участниками в тот же день, 12 декабря 1801 года. Это дружеское общество соединяло юношество университета и пансиона.

Решено было собираться по субботам вечером. Порядок принят был следующий: заседание открывает очередной оратор речью на какую-нибудь «нравственную» тему; затем секретарь читает сочинение одного из членов общества, не объявляя его имени (иногда и сам автор); потом чтение вслух какого-нибудь образцового произведения. Сочинения членов общества должны отдаваться для лучшего прочтения и приготовления к их разбору на дом. Дело пошло очень хорошо. Принятый порядок, правда, беспрестанно нарушался. Все говорили разом, поднимался спор, иной раз брань, хотя и дружеская. Начались обиды, объятия, пожимание рук, хохот… Никогда, ни одно заседание не обходилось без шампанского и громогласных песен.

На очередных встречах Мерзляков произнес еще несколько речей: «О деятельности», «О трудностях учения». Александр Тургенев выступил с «Похвальным словом Ивану Владимировичу Лопухину», Андрей Кайсаров – с речами «О кротости», «О том, что мизантропов несправедливо почитают бесчеловечными», Михаил Кайсаров – «О самолюбии», Воейков – «О предприимчивости».

Блестящие речи о поэзии и русской литературе произнес Андрей Тургенев.

– Русская литература! Русская! – говорил он. – Можем ли мы употреблять это слово? Не одно ли это пустое название?.. Есть литературы французская, немецкая, есть английская… Но есть ли русская? Читай английских поэтов, и ты увидишь дух англичан. То же французы и немцы – по произведениям их можно судить о характере их наций. Но что можешь ты узнать о русском народе, читая Ломоносова, Сумарокова, Державина, Хераскова и Карамзина? В одном только Державине найдешь очень малые оттенки русского. А в поэме Карамзина «Илья Муромец» – русское название, русские слова, но больше – ничего!

Все знали, что Андрей увлекался изучением фольклора и русскими народными песнями. Он постоянно выступал с критикой творчества Николая Карамзина, обличая льстивые оды и требуя от литературы патриотического содержания.

Жуковский зимой и весной 1801 года произнес три речи: «О дружбе», «О страстях» и «О щастии».

– Я буду говорить с вами о дружбе, – так начал он свою речь 27 февраля. – Что больше и приятнее может занимать нас в эти минуты, посвященные всему доброму, как не дружба – небесная, благодатная, услаждающая горести, оживляющая радости и наслаждения житейские?.. Дружба не боится ни злобы, ни предрассудков, никакая сила не может разлучить сердец, соединенных самою природой… Она есть чистый, неразрывный союз двух сердец, рожденных одно для другого… Человек без человека был бы самою бедною, беспомощною тварью на свете!.. Счастлив тот, кто нашел себе друга испытанного, постоянного, кто нашел его тогда, когда он более всего нужен. Не довольно того, чтобы уметь выбирать друга, должно уметь всегда быть ему другом… Эгоизм не может существовать вместе с дружбой – перестаньте быть эгоистами, и вы исполните все, чем обязаны друзьям своим…