Деревенские истории

– Давай, не ерепенься, – жестко сказал Травин. – Некогда мне.

– Вот и проваливай, – понесло Платониду. – А не то как возьму скребок.

– Скребок? – спросил Травин с угрозой. – Кошка скребет на свой хребет. Кто ты есть, чтобы со мной так разговаривать? Ты бы лучше за порядком следила в конюшне. Запустила тут все…

Он вывел коня во двор, вскочил на него и, уезжая, сказал как бы между прочим:

– Завтра можешь не выходить на работу. Приказ я подпишу вечером. В конторе расчет получишь.

– Да что же это такое делается? – охнула Платонида. – Куда же я с ребятами-то?

– Думать надо лучше. Как одумаешься, можешь найти меня. Я пока оставляю дверь открытой.

…Жаловаться было некому. Никто не мог подтвердить домогательства начальника к солдатке Гуськовой, да и на люди выносить этот сор она бы не посмела.

А вот приказ, который написал Травин на увольнение, изобиловал недостатками в ее работе. И было трудно возразить на то, что лошади недополучали до нормы сена, что не хватало овса, что крыша прохудилась и текла, что в конюшне было холодно…

На все лето Платонида осталась без работы. Лето они еще пережили благополучно: грибы, ягоды, овощи, рыба, а в зиму вошли с тревогами.

Пришла Авдотье Ивановне похоронка на мужа. Погиб Данила Андреянович, георгиевский кавалер, кавалер ордена Красной Звезды, под Курском сложил голову уварский ухорез и атаман. Вслед за этой бедой пришла другая: убралась на кладбище и сама Авдотья Ивановна.

Совсем стало грустно. И с Ленинградского фронта идут вести невеселые. Затяжные оборонительные бои, голодаюший город, голодающие защитники. И в ларе с мукой у Житьевых запас истощился.

…Уже в конце октября это было, снежок кое-где выпадал и не таял, пришел с запани взволнованный Катыря.

– Я, девка, сегодня едва в штаны не напустил. Натерпелся страху, – рассказывал он Платониде. Зашел на болото посмотреть, не осталось ли клюквы, чтобы знать по весне, где журавлиху брать. И вижу – лось задранный лежит. Видимо, только-только эта драма случилась. Хотел было отрезать от ляжки кусок, да только наклонился, а в кустах рев страшенный, и медведь встает…

Рявкнул на меня, и только кусты стрещали, убежал.

А я не посмел дальше хозяйничать. Поскорее убрался восвояси.

Платонида не стала жалеть Катырю, а ушла домой, ни слова не говоря, взяла большой берестяной заплечный пестерь, нож, которым муж бил скот, острый, как бритва, и почти в пробеги побежала на указанное Катырей место.

Катыря говорил правду. На небольшом верховом болотечке, который в народе именовали Лакомцем, нашла она задранного лося, около которого валялся брошенный Катырей нож.

Было тихо. Только сорока, усевшаяся на чахлую березу, докладывала затаившимся птицам и зверью лесные новости.

Платонида огляделась. Если медведь сторожит добычу, то, верно он здесь, в этих кустах.

Унимая страх и нервную дрожь, Платонида обратилась к воображаемому медведю:

– Михайло Потапыч, медведь-батюшка, не гони меня, бабу несчастную, поделись со мной добычей твоей, не себе прошу, малым детушкам…

Платонида прислушалась, в какой-то момент показалось ей, что в чащобе будто бы вздохнул кто-то.

Она поставила пестерь и быстро напластала с лосиной ляжки полный короб мяса.

Потом она встала осторожно, поклонилась до земли:

– Спокойного сна тебе, Потапович, в берлоге твоей.

Продела руки в лямки ставшего тяжелым пестеря и побежала рысью домой. Не доходя до дому, она прикинула, что успеет еще сбегать в лес, еще нарежет пестерь мяса… Глядишь, и одолеют зиму.

И она снова побежала в лес, и на следующий день бегала. Она слышала, как ходил вокруг оставленной добычи медведь, как урчал и хоркал, но не прогнал ее грозным ревом и страшным видом своим.

…Платониде удалось пристроиться на малые деньги истопницей в школе. Но этой зарплаты не хватало и на хлеб. Искать поддержки было не у кого. Катыря съехал от них в деревню на запань. Лахов сам едва волочил покалеченные ноги…

К апрелю кончилась и картошка, и мясо, рыба в реке не ловилась, слишком низким был уровень воды. Скатилась рыба в большую реку.

По утрам Платонида делила между детьми последнюю картошку, по картошине на каждого. В школу дать уже было нечего.

Еще бы месяц, полтора прожить до первой крапивы, до весенней рыбы…

Выход у Платониды был: поклониться Травину. Но сама мысль об этом загоняла ее в депрессию. Порой она сидела на табуретке, сложив на коленях руки, и глядела бессмысленно в окно. Без дум, без желаний, без воли.

Однажды прибежал из школы перепуганный Васька:

– Мамка! Там, в школе, Надька наша упала, говорят: голодный обморок. Дай чего-нибудь сладкого… Говорят, ее надо чаем сладким отпаивать.

Платонида встрепенулась, хотела было бежать спасать дитя, но спасать было нечем. Ни хлеба горбушки, ни сахара куска.

А Надьку уже вели из школы под руки Колька и старшая Клавка.

И эта беда брела снова к ней. И никто, кроме ее самой, не мог развести эту беду.

– Ждите! – сказала она детям. – Я скоро вернусь.

И она прошла, тяжело шагая по дороге в контору, стоявшую на горе.

– Чего тебе? – Травин даже не поднял головы от стола, когда в дверях появилась Платонида.

– Работа нужна! – выдавила она из себя хрипло. – Дети голодают.

– Что, поубыло спеси? – На этот раз Травин уже посмотрел на Платониду.

Платок свалился с ее головы, щеки горели нездоровым румянцем, а глаза были полны тоски. И все равно даже в фуфайке, разношенных подшитых валенках, была хороша.

– Или ты все еще со скребком ходишь?

Платонида молчала.

– Так что же молчишь?

– Я готова на все, – тихо сказала она. Но Травин услышал.

– Ну, так давно бы. А то брыкаешься, как необъезженная кобыла. Завтра утром детей отправишь в школу, я к тебе приду. Подготовься. Поняла?

– Поняла, – ответила Платонида, едва справившись со спазмами в горле. – Мне аванс нужен. Дети голодают.

– Ладно. Иди в кассу, я скажу.

Травин откинулся на стуле и постучал в стенку.

– Марья, выдай Гуськовой аванса сто рублей и талон на муку. Она с понедельника в лес выходит.

…Травин пришел не таясь. Белым днем. Он овладевал женщинами и девушками участка, как щелкал орехи.

Он закрыл на крючок дверь и, не говоря ни слова, опрокинул Платониду на кровать.

И она не оказала ему никакого сопротивления. Только слезы потекли по зардевшимся щекам.

– Завтра приду снова, – сказал он. – В это же время. Мне понравилось.

Это произошло в середине марта. Это было ужасно. И вот-вот должны были вернуться фронтовики. Война заканчивала свою страду.

Глава 16. Фронтовики вернулись

Война, унесшая миллионы жизней, наконец, выдохлась и умерла сама с переломленным хребтом. С цветением черемух, яблонь, сирени вернулся мир.

Пароходы, полные фронтовиками, приходили чуть ли не каждый день… Через одного, через двух на третьего, но возвращались битые, стреляные, калеченные, радостные фронтовики.

Женщины окрыленно летали по поселку, ребятня хвасталась обновками и подарками, привезенными отцами и братьями с войны. И только Платонида ждала мужа со страхом и немыслимыми страданиями.

Порой у нее возникало желание дождаться мужа, передать на его руки детей и покончить с собой.

Не она одна, не первая и не последняя с этим горем… Сколько в округе девок, принужденных к сожительству, не вынесло позора и наложило на себя руки…

Платонида написала мужу все, как есть:

«Я грешна, Николай, перед тобой. Но выхода у меня не было. Согрешила перед тобой по принуждению с человеком мне ненавистным. И только ради того, чтобы спасти детей от голодной смерти.

Как ни трудно, но я написала тебе эту правду. Лучше сама, чем кто-то поведает ее тебе со стороны.

Если сможешь – прости, приму покорно твой гнев, буду любить и холить тебя. Нет – в мире много дорог, много женщин, которые лучше меня, честнее и станут любить тебя больше, чем любила я. А детей сберегу и воспитаю, раз сберегла их в лихой час даже такой ценой…»

Ответа от Николая не пришло.

…Начальник участка, бабский командир Травин уже давно готовился покинуть свой боевой пост. Он еще зимой ездил в область, хлопотал о переводе, и говорили, что скупал в городке золотые монеты. Их было здесь много в черном обороте. Продавали за бесценок. То там, то тут пробивались слухи о найденном кувшине с золотыми или серебряными монетами, а то про целый таз золота, который нашли якобы под яблонями монастырского сада. Надо тебе золотые зубы, только скажи нужному человеку и тут же предложат царских монет на целый рот.

Похоже, и Травин решал в области с помощью золотых монет из монастырского сада свои проблемы.

Это была его последняя поездка. Травин возвращался на пароходе, чтобы забрать свою жену. Это был шумный веселый пароход, на котором возвращались фронтовики. Играла гармошка, звенели песни, стучали каблуки…

И вот, наконец, вернувшиеся с очередным пароходом фронтовики принесли Житьевым радостную весть: Николай вернулся. Но задержался в городке у друзей.

Весь поселок замер: как-то встретятся Николай с Платонидой. В деревне вся твоя жизнь на виду, захочешь скрыть, да не скроешь.

Рады ребятишки, прыгают чуть не до потолка, визжат, «ура» кричат.

– Что же ты, мамка, не рада папке?

– Рада, Вася, рада! Еще как рада, – а у самой слезы на глазах.

Ждут Житьевы отца день, второй, третий. Нет батьки.

Неделю нет.

Платонида взяла лодку, погрузила детишек в нее, от берега отпихнула:

– Плывите, ребята, к папке, найдете его в городе. На мельнице он, вся-ко у Миши Костягина. Зовите домой. А я вас тут дожидаться стану.

Поплыл стружок по Дороманке. А в нем Клавка, Лешка, Колька, Катька… Три года батьки не видели…

Скатился стружок по быстрой реке. Причалил Лешка его у мельницы. Ждут, пождут: не покажется ли их батька на берегу… Какой он? Узнают ли его?

И вдруг видят, идет человек. Батька?!

Выскочили все из лодки, бегут навстречу.

– Папка! Папка! Вернулся!

И верно, не ошиблись дети. Папка их родной идет. Схватил их всех в охапку и заплакал.

Уходил – плакал и пришел – плачет. Радоваться надо!

– Папка! Домой поехали! Мамка ждет!

А батька стоит молча, держит ребятишек руками и плачет.

– Едем папка, едем скорее.

– Погодите, я за вещами схожу…

…Погрузили дети его поклажу в лодку и вверх по реке. Где на шесте, где веслами. Вода еще большая стояла в реке.

Николай за весла сел. Раз веслом махнет, лодка стрелой летит.

Дети «Катюшу» поют.

И тут видят, Катыря идет с запани в поселок.

Кричат:

– Дядя Гриша! У нас папка вернулся! Садись к нам в лодку.

Николай лодку к берегу подогнал. Обнялись они с Катырей.

Слышат дети, Катыря говорит отцу: «На одном берегу праздники справляют, на другом – похороны. Вот она наша жизнь».

– Что такое случилось, сосед? – насторожился батька.

– Да вот, говорю, начальник нашего участка Травин повесился на сосне.

– Как повесился?

– А говорят, ехал из Вологды, деньги вез, да не довез. Прогулял, растратил на девок деньги-то. Вот со страху и повесился…

Батька только плечами повел.

– Писали мне на фронт. Напакостил тут много…

…Платонида на берегу извелась вся, ожидаючи мужа. Вся с лица спала, одни глаза остались.

И вот в сумерках уже едут.

Высыпали из лодки радостные дети. За ними отец. Молчаливый, неулыбчивый. Хотела Платонида на грудь ему упасть. Да где там. Холодом от мужа за версту подает.

– Ну, вот и свиделись, – сказала горько Платонида. – Что ж, не хочешь меня принять такую?

– Трудно принять. Время нужно. Я тебя судить не могу. А твой начальник, слышала, верно, на сосне качается…

Платонида зарыдала в голос:

– Господи, Николай!

Надо бы радоваться, а тут слезы и горе.

А чего ж не радоваться Житьевым! Вся пятеро братьев вернулись с войны, хоть и израненными, но живыми.

Ночью, когда дети уже спали, Николай достал из кармана пачку денег, кинул на стол.

– Это вам мои аттестаты, мать. Возьми на конюшне лошадь, поезжайте в город. Детей приодень, сама себе купи платье. Продуктов. Надо справить мое возвращение.

Целое лето фронтовики рыбачили на реке, готовились к охоте на крупного зверя, бражничали у костра с ушицей, рассказывая друг другу о своих любовных подвигах.

И действительно, немытые, обовшивевшие в окопах, истосковавшиеся по любви и ласкам, они сделали на какое-то время эту тему главной в своей жизни. Надо ли было судить их за это?

Сколько драм разворачивалось здесь летом сорок пятого. Они, фронтовики, порой казалось, готовы были перешагнуть любые нравственные законы и традиции, чтобы добиться своего. А женщин и уговаривать много не надо было.

Возвращение Житьевых праздновали всем поселком.

…Гуляли дня три. Катыря умаялся, играя на баяне фронтовые, застольные. Над поселком неумолчно гремело:

Выпьем за тех, кто командовал ротами,Кто умирал на снегу,Кто в Ленинград пробирался болотами,Хребет ломая врагу…

Лешка любовался отцом. В новом темно-синем костюме, на котором сияли ордена Великой Отечественной войны и Красной Звезды. В белой рубашке, с рассыпанными темными кудрями на высоком лбу, он выделялся среди всего застолья и в пляске на кругу, и в танцах. Статный, широкоплечий, сильный, стремительный, как сжатая пружина…

Не один Лешка любовался Николаем Житьевым. Сколько влюбленных девичьих глаз внимательно следили за героем! И пуще всего любила его до сердечной дрожи в груди, до невольного вздоха, до страстного обожания Любашка Лесникова, еще только-только входящая в девичью пору.

Семья Лесниковых в соседях жила. Отца на фронте убило, а мать Лесникова поднимала пятерых сыновей и дочку.

Парни уже под потолок, дружные, крепкие, дерзкие. Часто они приходили гулять к Житьевым, в карты поиграть вечерами, вместе с Лешкой и Колькой на рыбалку, на охоту бродили.

Любашка Лесникова и была пятым ребенком у Лесниковых, хотя и было ей лет пятнадцать, но уже красавица была несказанная.

Вот она-то и влюбилась без памяти во фронтовика Житьева.

Лешка детской любовью к Любашке пылал. И ничего с собой не мог поделать.

Как-то под вечер он удочкой ловил рыбу в Дороманке, а Любашка со стадом рядом была. Все ближе и ближе к Лешке. Села рядышком, в глаза заглядывает:

– Ты не сердишься, Леша, что я папу твоего люблю? Веришь ли, сил нет, как люблю… Кажется, отними у меня эту любовь, и я умру, Леша. Ты ведь не хочешь, чтобы я умерла?

– Скажешь тоже. Умрешь… У батьки мамка есть. Ей-то каково, узнает?

– А она не узнает. Ты ведь не скажешь ей? А потом у твоей мамки ты есть, Колька, Клавка, Катюшка… Она вас любит, и вы ее любите. А меня любить некому, – прошептала она и опустила голову.

– А мамка твоя, братья…

– Мамка? Она только ругается да пилит меня, а братьям я вроде прислуги. Под ногами путаюсь. – И по лицу ее покатились слезы.

– Не надо, – сказал Лешка. – Я тебя люблю. Так сильно, что и сказать не могу.

– Я знаю, Леша. Но и я ничего не могу с собой поделать. Давай, я тебя поцелую. Только я все равно буду думать, что целую его.

Она обхватила руками Лешкину шею и прильнула неумело своими горячими губами к Лешкиным потрескавшимся за знойное лето губам. Губы Любашки пахли земляникой. У Лешки поплыла голова…

И тут над их головами раздался голос:

– Не помешал?

Лешка вскинул голову. Рядом стоял отец с удочкой.

– А я пошел тебя поискать, – сказал он ласково. – Мамка тебя ищет. Твой черед огород поливать…

Любашка, увидев Житьева-старшего, вспыхнула, как маков цвет.

– Сынок, мамка тебя дожидается, – повторил Житьев.

Смущенный Лешка поднялся, взял удочки и нехотя поплелся в гору.

– А что, Любашка, – спросил Николай, – придешь ли сегодня с братанами к нам?

Любашка не ответила. Она смотрела влюбленными глазами на Житьева и молчала.

Батька в тот день вернулся с реки уже затемно. У Лешки замирало сердце от ревности и нехороших предчувствий.

Глава 17. Тайное и явное

Никто не видел и не знал про тайный роман Лесниковой Любашки с фронтовиком Николаем Житьевым, кроме Лешки. Где они встречались, когда… А Васька умел хранить тайну, хотя и не остыла в его сердце любовь к Любашке.

Да у Платониды сердце-вещун подсказывало, что неладно с Николаем, чужой он. Как пришел чужой, так чужой и остался. Не мог смириться с жениным грехом.

И только год спустя вскрылись эти любовные дела. Мать Лесникова увидела, что девка у нее ходит беременная. Что уже живот у нее обозначился, что рвет ее и мутит.

Стала Лесникова мать пытать дочь с пристрастием. Таскала за волосы, била, уговаривала повиниться, сказать: кто?

Братья включились:

– Говори кто, иначе не жить тебе. Прибьем!

Избитая, морально униженная, она, наконец, созналась в своем позоре. Рассказала, что любит его, рассказала, как ушли они на Мокеиху за реку, и как там случилась у них первый раз любовь.

Три брата Лесниковых уже вечером пришли к Житьевым и вызвали Николая на улицу.

– Пойдем, прогуляемся, друг! – сказал с угрозой старший. Он него несло перегаром. – Пойдем на Мокеиху сходим, поговорим.

Николай понял, о чем будет разговор, но пошел, словно обреченный.

Он пропустил первый удар, от которого помутилось сознание. Тут же его догнал второй, третий. А дальше он уже потерял способность сопротивляться.

– Что, молодого тела захотел? Любку нашу обрюхатил? Куда она теперь с ребенком? – хрипел старший Лесников.

– Повесить бы тебя, как ты худую собаку, – добавил второй.

– Да мы тебя и так прикончим…

И они принялись пинать лежачего Житьева. И верно, запинали бы в слепой ярости, если бы Житьев в какой-то момент не пришел в себя:

– Остановитесь, – прохрипел он. – Золотом откуплюсь.

Чуть живой, Житьев приполз к дому. Брякнул в двери.

Выскочила Платонида.

– Господи! Николай! Что с тобой!

– Не шуми. Отлежусь. Складка раскатилась, бревнами меня помяло.

Через месяц Николай поднялся.

Любаши в поселке уже не было. Говорили, что мать с братьями отправили ее лечиться в психиатрическую больницу. Скорее всего, ее отправили в город рожать, чтобы избавиться от пересудов.

После больницы она приезжала в Сосновое на пару дней. Ходила по малину.

Лешка тоже в тот день собирал малину и увидел Любашу. Потом они сидели у костра. Любаша выглядела поникшей, словно цветок, который забыли полить. Их было у костра несколько человек.

Любаша все пыталась подвинуться поближе к Лешке, что-то сказать ему. Но так и не решилась сказать или не дали ей. Кто-то говорил потом, что ее увезли в Ленинград.

В это время приехал на участок директор леспромхоза проводить собрание. После пошли к Житьеву обедать. Платонида готовила великолепные борщи.

Ну, выпивают они под борщ, закусывают грибами.

Житьев и говорит:

– Я завтра выхожу в лес.

– Да как же, у тебя ранение плеча? – удивился директор.

– Ранение ранением, а норму я дам.

Директор обрадовался:

– Норму дашь? И этого достаточно.

Уже на другой день Житьев три кубометра нарубил – норму, но устал. Но спустя день свалил, откряжевал четыре кубометра, потом пять… И очень быстро вышел на десять, а потом и на пятнадцать кубов в смену.

Тогда была сталинская прогресивная оплата. Норму сделал – получаешь за норму, скажем, двадцать рублей, две сделал, за первую норму – двадцать рублей, но за вторую уже расценка двойная – сорок рублей, итого уже шестьдесят. За три нормы – уже сто двадцать рублей… А Житьев делал по пять, шесть норм в день. Деньги сумасшедшие получал.

А денег почему-то все время не хватало.

Глава 18. Ленинград

Бывало, в выходной соберет Житьев-старший детей на кровать, обнимет, мамка у печки шебуршит, пироги печет, а он говорит:

– Надо бы проведать дядю Сашу в Лениграде.

– Ой, надо его проведать, надо, – радуется Платонида.

Саша, ее брат, в Ленинграде живет.

– О, там так интересно, музеи, зоопарки, кино, – говорит отец. – Если с огородом управитесь быстро, сенокос поставите, повезу вас в Ленинград.

Платонида от печи:

– Вы уж без меня поезжайте. С Васькой. Не на кого оставить огород, скотину. Я уж если зимой съезжу с кем-нибудь из ребят.

Лад и согласие в доме Житьевых. Тепло, самовар шумит, пирогами из печки пахнет…

Теперь вот мечта появилась: в Ленинград поехать летом.

Дядя Саша в Ленинграде был большим специалистом по водоснабжению. Всю подземку ленинградскую знал, у него было 36 каптерок по Ленинграду. Это – краны, олово, трубы всевозможные, задвижки, гидранты – все у него.

Им очень дорожили в Ленинграде. Он был читающий, умный, грамотный мужик. Он и в институтах налаживал механизмы. А сколько на его руках профессоров умерло в блокаду.

А на Литейном тоже матери двоюродный брат работал в органах. Он был сержантом до войны и поймал шпионку. Она преподавала офицерам немецкий язык. И он ее поймал с какими-то уликами.

Его сразу произвели в офицеры. Так вот, этот двоюродный брат, когда немцы наступали на Ленинград, ехал мимо дяди Саши. Заходит к нему и говорит:

– Сашка, будет страшный голод, вот что я успел для тебя сделать: пятнадцать лошадиных голов оставляю и полмешка риса. Больше я сделать тебе ничего не могу.

Это была осень уже, подмораживало. Дядя Саша эти головы как-то сохранил. Потом по полкружечки тянул каждый день рис. Этот рис помог выживать ему продолжительное время.

Потом он обслуживал военные столовые и сошелся с директором столовой. И, поскольку он обслуживал здесь водоснабжение, ему перепадала иногда какая-то порция похлебки.

А потом он нашел на свалке лошадиную шкуру. И эту шкуру он просушил сначала, потом обработал, потом скоблил, потом резал тоненькой соломкой, долго-долго вываривал, мешая со столярным клеем.

И все это ел. Страшное дело было. Говорит, зубы все вылетели, в голове сплошной шум.

…И вот приезжают Житьевы в Ленинград. Николай берет Лешку и ведет в «Пассаж» примерять костюмы.

Продавщицы вокруг их вьются, тогда продавщицы были настоящие, ленинградские, культурные. Костюмы выносят один за одним. Николай выбирает бостоновый костюм «тройку».

И сапоги у него с немецкого генерала. Тончайшей выделки хром.

Идут Житьевы отец с сыном по Невскому. У старшего сапоги скрипят и сияют, костюм бостоновый «тройка», рубаха белейшая новая. А рядом Лешка в бостоновой тройке, кожаных ботинках.

Идут они, два щеголя по Питеру, прохожие оглядываются на них.

– Хороши!

Идут они прежде в Зоологический музей, где другой двоюродный брат мамкин столяром работает.

– Вот, – говорит отец, – оставляю тебя на попечение родственника. Изучай флору и фауну. А я дня на три отправляюсь по местам боевой славы с однополчанами. – И исчез…

Лишь время спустя понял Лешка, с какими однополчанами встречался отец. Кому возил деньги.

Кто-то рассказал знающий, что Любаша Лесникова жила в Ленинграде, работала крановщицей в порту, дочку воспитывала. Замуж не выходила. Верность хранила единственному, любимому.

– Любовь не картошка, не выкинешь в окошко! – говаривала не раз Платонида Ивановна, которую летел проведывать в деревню Алексей Николаевич Житьев, мастер спорта, призер вооруженных сил, капитан Советской Армии, урожденный поселка Сосновое.

Рождение огня

Глава 1. Дом на угоре

Валька лежал на траве, смотрел на высоко плывущие облака и размышлял. О многом думалось ему. Вот, например, смог ли бы он выжить на природе. Один. Без помощи взрослых.

Валька представил себя сильным и взрослым, представил, как он воюет на фронте вместе с отцом, как они вместе идут в бой, как самолет отца прошивает вражеский снаряд и как Валька спасает его, вытаскивая с немецкой стороны через линию фронта… Потом вместе с отцом возвращаются они в родной дом на берегу полноводной реки, умываются вместе, фыркая под умывальником, и как мама подает им большое махровое полотенце. А рядом с мамой… В этом месте сердце Валькино наполнилось щемящей радостью…

Рядом с мамой была она – Валькина невысказанная любовь – девочка Лариса с распахнутыми небесной голубизны глазами, тяжелой русой косой до пояса и ласковым мягким голосом…

Она жила с Валькой в этом детдоме, они вместе ходили в школу, вместе сидели за обеденным столом, вместе работали на огороде…

Когда она проходила мимо, Валькино сердечко замирало в сладостной истоме. Вальке казалось, что ради нее, ради этой воздушной, неземной девочки он готов совершить самый отчаянный, самый безрассудный поступок вплоть до самопожертвования.

Но об этом не знал никто, тем более сама девочка Лариса. Признаться в любви было выше Валькиных сил.