Бледный король

– Как ни странно прозвучит, вы двое время от времени не слышите ли?..

– «Мистер Пышка», – произнес теперь агент справа баритоном, который совсем не шел к его телу.

– Четырнадцать грузовиков S-корпорации – производителя замороженных кондитерских изделий из Восточной Пеории «Мистер Пышка» конфискованы вместе с офисом, поступлениями и акциями уставного капитала четырех из семи членов семьи, де-факто владевших, как убедил прокурор Региона судью Седьмого округа, частной S-корпорацией, – сказал Бондюран. – Разочарованный работник, сфальсифицированные планы амортизации на все, от морозилок до фургонов вроде этого…

– Оценка риска налоговой задолженности, – сказал Сильваншайн, в основном чтобы показать, что знает жаргон. Сиденье прямо перед ним было свободным, открывая вид на морщинистую и мясистую шею того, кто сидел еще дальше, в кепке с логотипом пива «Буш», задвинутой на затылок в знак расслабления и неформальности.

– Так это фургон мороженщика?

– Самое оно для морали, да? Будто покраска от кого-то скроет, что сливки Поста едут на том, из чего мужик в белой мешковатой форме и с резиновым лицом, напоминавшим бланманже, продавал «Ореховых приятелей».

– Так водитель раньше работал в «Мистере Пышке»?

– Поэтому мы сейчас еле крадемся.

– Лимит – девяносто; сам, если хочешь, глянь на всех, кто за нами скопился и мигает дальним светом.

У того, что поменьше и порозовее, Бриттона, было круглое, покрытое пушком лицо. Около тридцати, и заметно, что он не брился. Самое странное, что район Сильваншайна в Кинг-оф-Праша был строгим сообществом – с лежачими полицейскими, с объединением жильцов, запретившим любую торговлю на территории, особенно с каллиопой; Сильваншайн ни разу в жизни не бегал за мороженщиком.

– Контракт водителя не разрывали – конфискация прошла только в прошлом квартале, ЗД решает, что выгода от сохранения машин и водителей до конца контракта настолько перевешивает прибыль от их реализации на аукционе, что теперь все ниже G-11 ездят на фургонах «Мистера Пышки», – сказал Бондюран. Когда он говорил, его рука двигалась вместе с подбородком, что Сильваншайну показалось неловким и фальшивым.

– Миссис Недальновидность.

– Ужасно для морали. Не говоря уже о пиар-провале, когда дети и родители видят, что фургоны, которые ассоциируются с невинностью и вкусными «Карамельными Зарядками», захвачены и как бы порабощены Службой. В том числе для наружки.

– Мы на этих фургонах и наружку ведем, если можешь себе представить.

– Чуть ли камнями не забрасывают.

– «Мистер Пышка».

– Иногда музыка прорывается; в некоторых фургонах ее обрывки слышатся каждый раз, как они сменяют передачу.

Они миновали еще один билборд, на этот раз с правой стороны, но его Сильваншайн разглядел: «ПРИШЛА ВЕСНА – ЗНАЧИТ ПОРА ЗАДУМАТЬСЯ О БЕЗОПАСНОСТИ НА ФЕРМАХ».

Бондюран – его задница уже устала от двух дней на складном стуле – смотрел, ничего на самом деле не видя, на двадцать акров кукурузного поля: здесь стебли запахивали в апреле, когда боронили поля для засеивания, вместо того, чтобы запахивать осенью, так они всю зиму перегнивали и удобряли почку, хотя Бондюран сомневался, что при наличии фосфорорганических удобрений и тому подобного это стоит двух дней запашки осенью, плюс по какой-то причине – папа Хиггса рассказывал ему, по какой, но он забыл, – зимой здесь любят комковатую почву, вроде как она что-то защищает в земле, – и неожиданно для себя Бондюран вдруг поймал себя на мысли, что щетинистое поле напоминает подмышки девушки, которая нечасто их бреет, и, не осознавая ассоциации между миновавшим полем, уже успевшим смениться дикой дубовой рощей, с подмышкой и девушкой, он сбился на мысли о Шерил Энн Хиггс, ныне – Шерил Энн Стэндиш, оператор ввода данных в «Американ Твайн» и разведенная мать двоих детей в двойном трейлере, за попытку поджога которого вроде как арестовали ее бывшего вскоре после того, как Бондюран стал GS-9 в ОУР, его бывшая пара на выпускном Центральной католической школы Пеории 71-го, когда их обоих приняли в Выпускную свиту, а Бондюран стал вторым вице-королем выпускного и щеголял в бирюзовом смокинге и слишком тесных прокатных туфлях, и в ту ночь она ему не дала даже после бала, когда все остальные по очереди трахались со своими парами в черно-золотом «Крайслере-Нью-Йоркере», который они взяли напрокат вскладчину на ночь у папули коротышки в «Герце» и весь заляпали пятнами, так что коротышке пришлось все лето сочинять отчет о «нью-йоркере» за стойкой «Герца» в аэропорту. Дэнни как-то-там, папуля у него скоро помер, но он из-за них не смог играть в бейсбол «Легиона», потерял форму, с трудом пробился в студенческую команду университета Северного Иллинойса, остался без стипендии и бог знает, что там с ним в итоге стало, но ни одно из тех пятен не оставили Бондюран и Шерил Энн Хиггс, несмотря на все его уговоры. Он не воспользовался бутылкой шнапса, потому что, если бы привез домой пьяной, ее папа либо убил бы его, либо посадил бы девушку под домашний арест. До сих пор величайшим моментом в жизни Бондюрана было 18-5-73, на втором курсе, когда он в последней домашней игре в Брэдли отбил трипл, заменяя бэттера, благодаря чему Озновец, будущий звездный кэтчер, победил университет Южного Иллинойса-Эдвардсвилл и Брэдли вышел в плей-офф конференции Долины Миссури, где они уже проиграли, но все равно не проходит дня с закинутыми на рабочий стол ногами и стопкой планшетов на коленях без того, чтобы Бондюран не вспоминал тот зависший, как воздушный шар, скользящий мяч противника, не чувствовал невибрирующий стук мякоти биты, не слышал двузвонный лязг падения алюминиевой биты на землю и не видел, как мяч словно пинболит от столба 1f рядом с лицевой линией, со звоном отскакивает от другого забора лицевой линии, и Бондюран готов поклясться, что оба забора пели от силы мяча, по которому он врезал с такой силой, что будет чувствовать вечно, но не может с такой же яркостью вспомнить, какой была на ощупь Шерил Энн Хиггс, когда он вошел в нее на пледе у пруда за рощей на краю пастбища маленькой молочной фермы под управлением мистера Хиггса и одного из его бессчетных братьев, хотя хорошо помнит, что на них тогда было, и запах новой ряски на пруду рядом со сточной трубой, журчащей почти по-ручьиному, и лицо Шерил Энн Хиггс, когда ее поза и лежачее положение стали послушными, и Бондюран понял, что он, как говорится, дошел до третьей базы, но избегал взгляда Шерил Энн из-за выражения в ее глазах, которое Том Бондюран не забудет никогда, хоть и ни разу о нем не задумается, выражения отсутствующей смертельной грусти – не столько фазана в пасти гончей, сколько человека, готового совершить перевод, который, как он знает заранее, не окупится никогда. На следующий год они ушли в безумно-одержимый любовный штопор, когда расставались, а потом не могли жить друг без друга, а потом она один раз вдруг смогла, и все на этом.

Маленький светло-розовый агент ОУР Бриттон, не прочищая горла и без всяких подводок, спросил, о чем думает Сильваншайн, что показалось тому гротескно и почти непристойно некультурным и навязчивым, с таким же успехом тот мог спросить, как выглядит твоя жена голой или чем пахнут твои продукты жизнедеятельности, но, конечно, вслух так не ответишь, особенно если в работу входит выстраивание хороших отношений и рабочих линий связи для Меррилла Лерля, когда он прибудет, – посредничество для Меррилла Лерля и одновременно сбор данных по как можно большему числу нюансов и вопросов в связи с инспектированием деклараций, ведь впереди предстояли сложные, щекотливые решения, чьи последствия шли гораздо дальше этого провинциального поста и, как ни крути, они будут болезненными. Сильваншайн – повернувшись немного, но не до конца (оранжевая вспышка в его левой лопатке), чтобы посмотреть хотя бы в левый глаз Гэри Бриттона, – осознал, что очень плохо эмоционально или этически «считывает» Бриттона или кого угодно в фургоне, кроме Бондюрана, который впал в какие-то мечтательные воспоминания и лелеял эту мечтательность, слегка откинувшись на спинку, как человек в теплой ванне. Когда мимо проехало что-то большое и встречное, большой прямоугольник лобового стекла на миг стал радужным и непрозрачным от воды, и дворники могуче вознеслись ее стереть. Взгляд Бриттона – Сильваншайну казалось, тот скорее смотрит на его правый глаз, чем в него. (Как раз сейчас в мыслях Томаса Бондюрана, когда он смотрел из окна, но больше – в прошлое, в свои воспоминания, промелькнуло, поднимая в них ураган, что можно смотреть из окна, смотреть в окно, поскольку золотая коса и проблеск сливочного плеча находились в окне, через окно [близко к «за»] или даже на окно, оценивая прозрачность и чистоту стекла.) Тем не менее взгляд казался ожидающим, и Сильваншайн снова ощутил где-то за пустотой в желудке и защемленным нервом в ключице, насколько мутное настроение стоит в салоне и насколько оно отличается от пронизанного ужасом напряжения ста семидесяти агентов в Филадельфии-0104 или маниакального ступора десятка в крошечном ромском 408-м. Его собственное настроение – многослойный гибрид усталости и предчувствующего страха, который возникает в конце не пути, а движения, – никоим образом не дополняло настроение ни бывшего фургона «Пышки», ни утонченного тоскливого старшего агента слева, ни живого слепого пятна с его неприличным вопросом, честный ответ на который требует признание этого вторжения, из-за чего перед Сильваншайном выросла межличностная дилемма еще раньше, чем он прибыл на Пост, что на миг показалось ужасно нечестным и подняло волну жалости к себе – чувства не столь мрачного, как крыло отчаяния, а скорее подернутого кармином из-за обиды, что одновременно и хуже, и лучше обычного гнева, потому что оно не имело конкретной цели. Винить-то было особенно некого; что-то в Гэри – или Джерри Бриттоне – выдавало, что этот вопрос – какое-то неизбежное следствие его характера и винить за это можно не больше, чем винить муравья за то, что он ползет по твоему картофельному салату на пикнике, – такие уж они от природы, что ты с ними будешь делать.

§ 8

Под воздвигавшимся каждый май над окружным шоссе щитом с надписью «ПРИШЛА ВЕСНА – ЗНАЧИТ ПОРА ЗАДУМАТЬСЯ О БЕЗОПАСНОСТИ НА ФЕРМАХ», и через северный съезд с его собственным испачканным названием, знаками касательно попрошайничества и скорости и с универсальным глифом играющих детей, вдоль галереи образцов двойных трейлеров, мимо ротвейлера на цепи, трахающего пустоту в безумных судорогах, и шкворчания сковородки, доносящегося из кухонного окна трейлера, чуть направо и потом резко налево вдоль «лежачего полицейского» в еще не расчищенную под новые одинарные трейлеры густую рощу, где треск чего-то сухого, и стрекот насекомых в перегное рощи, и две бутылки и яркий целлофановый пакет, насаженные на ветку шелковицы, затем с видом сквозь зыбкий параллакс молодых веток на участки трейлеров вдоль извилистых дорог и проселков северной части парка, обходящих стороной гофрированный трейлер, где, говорят, мужчина ушел от семьи, а потом вернулся с оружием и убил всех во время просмотра «Драгнета», и раздолбанный заброшенный пятиметровый трейлер, полузаросший на краю рощи, где парни с их девушками складывали на паллетах странные слитные фигуры и оставляли яркие рваные упаковки, пока неосторожное обращение с газовой плитой не привело к взрыву и не вскрыло южную стену огромной лабиальной брешью, обнажившей выпотрошенные кишки жилища на обозрение множеству глаз, пока шприцы и стебли долгой зимы шумно хрустят под множеством ботинок, где роща идет под углом мимо незастроенного тупика, куда они теперь пришли в сумерках понаблюдать, как трясется на подвесках припаркованная машина. Окна затуманились почти до матовости, а корпус такой живой, что будто едет, не сходя с места, машина размером с яхту, скрип стоек и амортизаторов и тряска в почти настоящем ритме. Птицы в сумерках и запахи обломанной сосны и коричной жвачки младшей из них. Колебания напоминают машину, несущуюся на высокой скорости по ухабистой дороге, придают неподвижности «бьюика» сновидческое, пронизанное чем-то вроде романтики или смерти ощущение в глазах девочек, присевших на корточки на опушечном пригорке рощи, с видом дриад и с глазами вдвое шире и торжественней, выглядывающих редкое мелькание бледной конечности за окном (раз к нему прижалась голая пятка, сама трепещущая), понемногу придвигаясь все ближе с каждой ночью недели перед истинной весной, беззвучно подначивая друг друга подойти к трясущейся машине и заглянуть, что наконец делает только одна и не видит ничего, кроме отражения собственных широко распахнутых глаз, когда изнутри доносится слишком хорошо знакомый ей вскрик, что раз за разом будит ее из-за картонной стенки трейлера.

На гипсовых холмах к северу горели пожары, чей дым висел в воздухе и разил солью; потом без жалоб или даже упоминания пропали оловянные сережки. Затем отсутствие на всю ночь, на две. Дитя как мать женщины.[15] То были предзнаменования и знаки: снова Тони Уэр и ее мать в пути по бескрайней ночи. Маршруты на картах, что не складываются под пальцем в понятные формы или фигуры.

По ночам, если смотреть из трейлерного парка, холмы отливали грязным рыжим свечением, доносились взрывы живых деревьев от жара огня и рокот самолетов, бороздящих марево над ними и сбрасывающих толстые языки талька. Порой ночами с неба сыпал мелкий пепел, ложившийся сажей и загонявший все живое под крыши, так что все окна трейлеров по парку отливали подводным сиянием экранов, а когда многие выставляли звук одинаково, передачи доходили до девочки через пепел так отчетливо, словно еще никуда не делся их собственный телевизор. Он пропал без единого слова о нем перед предыдущим переездом. Знак прошлого.

Пацаны в парке носили мятые шляпы и галстуки-шнурки – кое-кто щеголял в бирюзовых, – и из них один помог опустошить отстойник трейлера, а потом принуждал ее к фелляции в качестве вознаграждения, когда она дала слово, что если из его штанов что-то появится, то в них уже не вернется. Еще ни один парень приблизительно ее роста не смог принудить ее к сексу со времен Хьюстона и тех двоих, которые подлили ей что-то в газировку, отчего они перевернулись на бок, и она уже не могла сопротивляться и лежала, глядя в небо, пока они делали свое отдаленное дело.

На закате север и запад были одного цвета. В ясные ночи она могла читать под янтарным свечением ночного неба, сидя на пластмассовом ящике, служившем им крыльцом. В сеточной двери не было сетки, но она все равно считалась сеточной дверью, о чем девочка не раз задумывалась. В саже на кухонной плите можно было рисовать пальцами. В пламенеющем оранжевом до темнеющих сумерек в вони креозота, горящего в зубчатых холмах с подветренной стороны.

Ее внутренний мир богатый и многогранный. В фантазиях о любви это она сражалась и превозмогала, спасая какой-нибудь предмет или персонажа, только они ни разу не проступили отчетливо и не приняли форму или имя.

После Хьюстона ее любимой куклой была лишь голова куклы, с вычурно уложенными волосами и дыркой с резьбой для шеи; девочке исполнилось восемь, когда тельце потерялось и теперь лежало в бурьяне, вечно на спине и в неведении, пока голова продолжала жизнь.

Социальные навыки матери отличались безразличием и не включали правдивость или последовательность. Дочь приучилась доверять делам и считывать знаки в мелочах, о чем не ведают обычные невинные дети. Затем наискосок срединной трещины в столешнице появился мятый дорожный атлас, раскрытый на родном штате матери, где поверх ее места происхождения лежали споры засохшей слизи, пронизанной красной нитью крови. Так открытым атлас лежал, неупомянутый, около недели; они ели вокруг него. Он собирал пепел, нанесенный ветром через прорванную сетку. Муравьи досаждали всем трейлерам в парке – зарились на что-то в пепле с пожара. Они особенно кишели в одной точке – высоком месте, где деревянная обшивка кухни некогда отошла и выгнулась наружу от жара и откуда спускались параллельные две сосудистые колонны черных муравьев. Ела из банок, стоя у анодированной раковины. Два фонарика и выдвижной ящик с огарками свечей, которых мать сторонилась, ибо ее лучиком света в мире были сигареты. По пачке боракса в каждом углу висящими по бокам проводами, местонахождение хозяина было неизвестно старейшинам парка, чьи шезлонги стояли нетронутыми пеплом в центральной тени сумаха. Одна из них, матушка Тиа, предсказывала будущее: сушеная и дрожащая, лицо – облупленный пекан, целиком объятое черным, два отдельных зуба – как выстоявшие кегли в «Шоу-Ми Лейнс», владелица собственных колоды и подноса, где белел копившийся пепел, называла ее chulla [16] и не брала денег, страшась Дурного Глаза, с каким девочка подсматривала за ней через телескоп скрученного журнала из дырки в сетке. В тени сумаха пыхтели две ребристых и желтоглазых псины и поднимались лишь иногда – выть на самолеты, трепавшие пожары.

Солнце над головой – словно глазок в самопожирающее сердце ада.

Еще одним знаком было, что матушка Тиа отказалась пророчить, причем не с категоричным отказом, а с мольбой о милосердии под пронзительный хохот других старейшин и вдов в тени; никто не знал, почему она боится девочку, а она не объясняла, но, зажав зубом нижнюю губу, вновь и вновь чертила особую букву в воздухе перед собой. По матушке девочка будет скучать, среди прочего доверив голове куклы нести воспоминания о ней.

Социальные навыки матери отличались безразличием со времен клинического заключения в Юниверсити-Сити, штат Миссури, где ее запрещали посещать восемнадцать рабочих дней, на протяжении которых девочка скрывалась от соцслужбы и спала в брошенном «додже», чьи дверцы можно было запереть выкрученными вот так вешалками.

Девочка часто посматривала на открытый атлас и помеченный на нем чихом город. Она и сама родилась там, в окрестностях, в городке, носившем ее имя. Ее второй опыт из тех, что обычно изображались в нежных красках безразличными словами ее книг, произошел в заброшенной машине в Юниверсити-Сити, штат Миссури, от рук мужчины, который умел снять одну вешалку выпрямленным крючком другой и сказал ее лицу под его митенкой, что можно либо по-хорошему, либо по-плохому.

Самый долгий срок, когда она жила одним воровством из магазинов, – восемь дней. Не более чем умелый вор. Во время пребывания в Моабе, штат Юта, знакомый сказал, что у ее карманов нет воображения, и скоро был арестован и отправлен тыкать заостренной палкой в мусор на обочине шоссе, пока они с матерью проезжали мимо на самодельном жилом фургоне под управлением Пинка́ – торговца пиритом и самодельными наконечниками стрел, с кем мать не произносила ни единого слова, только сидела перед радио, раскрашивая ногти разными цветами, он однажды так сильно ударил девочку кулаком в живот, что перед глазами поплыли цветные пятна, и она вплотную нюхала ковер и слышала, как именно мать отвлекала Пинка своими губами от дальнейшего внимания к дочери. Тогда же она научилась перерезать тормоза так, чтобы авария откладывалась на время согласно глубине прореза.

Ночью на паллете в охряном сиянии ей снилась еще и скамейка у пруда под убаюкивающее бормотание уток, пока она держала нитку от чего-то с нарисованным личиком, парящего в небе, то ли воздушного змея, то ли шара. Другой девочки, которую она никогда не увидит и не узнает.

Однажды на системе межштатных магистралей страны мать заговорила о собственной безголовой кукле, за которую цеплялась в аду земных лет ее детства в Пеории и нервной болезни ее матери (на этих словах ее профиль скривился), когда мать матери отказывалась отпускать ее из дома, она еще попросила бродяг снаружи обить найденными выброшенными автоколпаками каждый дюйм своего жилища, чтобы отражать передачи Джека Бенни – богача, который, как верила бабушка, сошел с ума и стремится к мировому контролю мышления посредством радиоволны особой частоты и оттенка. («Такие злые люди не могут оставить мир в покое» – непрямая цитата или парафраз со слов матери за рулем, когда она одновременно курила и пользовалась пилкой для ногтей.) Девочка вменила себе задачу читать знаки и знать свою историю, прошлую и настоящую. Чтобы истолочь битое стекло в порошок, нужен час времени, кусок кирпича и прочная поверхность. Она воровала говяжий фарш и булочки, вминала толченое стекло в мясо, готовила на жаровне из лобового стекла в кузове брошенного «доджа» и многие дни кряду оставляла эти изощренные блюда на переднем сиденье, пока наконец принуждавший ее мужчина не воспользовался вешалкой, чтобы взломать автомобиль и украсть их, после чего уже не возвращался; вскоре мать выписали под опеку дочери. Укладка дисков внахлестку невозможна, но бабушка требовала, чтобы каждый колпак соприкасался с соседними, где только возможно. Так электрификация лишь одного передавала заряд всем, чтобы отразить бомбардировку волнами. Смертоносное поле отрубило радиоприемники во всем квартале. Дважды получив выговор за воровство электричества, старуха разыскала где-то генератор, который работал, пусть и шумно, на керосине и подскакивал и трясся возле бомбовидного баллона пропана рядом с кухней. В детстве матери иногда разрешалось закапывать воробьев, что сгорали на доме и испускали душу в единственной вспышке и облачке дыма в форме птички.

Девочка читала о лошадях, биографии, химии, психиатрии и по возможности «Популярную механику». Целеустремленно изучала историю. Прочитала «Мою борьбу» и не поняла, из-за чего сыр-бор. Читала Уэллса, Стейнбека, Кина, Лору Уайлдер (дважды) и Лавкрафта. Читала половинки множества рваных и выброшенных вещей. Читала «Алый знак доблести» без обложки и нутром поняла, что автор в жизни не видел войну и не знал, что после некой крайности человек воспаряет чуть выше страха и может глядеть ему прямо в глаза, делая все, что нужно или можно, лишь бы выжить.

Парень из трейлерного парка, пытавшийся воспользоваться ей в висящей вони их собственных отбросов, теперь по ночам собирал своих друзей перед трейлером, они рыскали вокруг и издавали нечеловеческие вопли в пеплопадах, а дочь дочери водила круги внутри кругов у собственного имени на карте и ведущих туда артерий. Гипсовые пожары и мерцающая вывеска парка были полюсами пустынной ночи. Пацаны рыгали и выли на луну, и вой ничем не походил на настоящий, и смех их был натянутый, и слова – безразличные к любви, от которой, говорили они, их распирает и которую она еще почувствует на себе много раз без счета.

Пока мать была с мужчинами, девочка заказывала каталоги и бесплатные предложения, что ежедневно приходили по почте с образцами продуктов, какие покупают себе в удовольствие люди, имеющие дома, как и она, считавшая, что занимается на домашнем обучении, и не ездившая на автобусе с детьми из парка. Те как на подбор отличались оторопелым осоловелым выражением лиц нищих из одного и того же места; трейлеры, вывеска и проезжающие грузовики были мебелью их мира, что ходил по орбите, но не вращался. Девочка часто представляла их в зеркале заднего вида, уменьшающихся, с поднятыми на прощание руками.

Одна из полос нарезанной асбестовой ткани, аккуратно помещенная в платную сушилку, когда мать несостоявшегося насильника сложила туда белье и вернулась в «Серкл Кей» еще за пивом, привела к тому, что ни парня, ни его мать больше не видели за пределами их стоявшего на кирпичах двойного трейлера. Так прекратились и пацанские ночные серенады.

Консервная банка из-под супа с нечистотами или телом сбитого зверька внутри, помещенная под кирпичи или покрытую пластиком решетку магазинного приставного крыльца, наполняла и поражала данный трейлер чумой рыхлых мух. Тенистое дерево можно убить, вогнав короткую медную трубку в его основание всего в пару ладоней глубины под землей; листья буреют на глазах. Хитрость с тормозами или топливопроводом – зачищать плоскогубцами почти до истончения, а не перерезать разом. Тут тоже нужна сноровка. Совокупные пол-унции сахара в бензобаке обезвредят любой транспорт, но это мастерства не требует. Как и пенни в электрощитке или красный краситель в трейлерной цистерне с водой, находящейся под служебным люком на всех моделях, кроме новейших, каких в парке «Виста-Верде» не наличествовало.

Зачатая в одной машине и рожденная в другой. Ползущая в снах, чтобы увидеть собственное зачатие.

В пустыне нет эхо, и тем она напоминает море, откуда явилась. Порой ночами доносились звуки пожара, или кружащих самолетов, или дальнобойщиков на 54-м в сторону Санта-Фе, стенания шин были сродни лепету далекого прибоя; она лежала на паллете, слушала и представляла не море или собственно едущие фуры, а что самой было угодно. В отличие от матери или бестелой куклы, она была свободна в своей голове. Необузданный гений больше любого солнца.

Девочка прочитала биографию Хетти Грин – матереубийцы и осужденной фальшивомонетчицы, та покорила фондовый рынок, при этом копя обмылки в мятой жестяной коробке, которую носила при себе, и не боялась никого и ничего. Прочитала «Макбет» в виде цветного комикса с диалогами в облачках.